Христианство и рациональный гуманизм

Незаконность позиции, описанной выше, основывается на несправедливом исключении конституцией одного из серьезнейших соперников из сферы ценностей, где происходит битва между интеллектуальной и моральной лояльностью европейских граждан.

Это несправедливо, ведь если мы не должны упоминать о Боге и христианских ценностях в конституции, почему тогда упоминание о Просвещении было безоговорочно включено в преамбулу? Я считаю, что только очень противоречивый морально и интеллектуально человек может подумать, что рациональный гуманизм эпохи Просвещения имеет больше права быть упомянутым во вступлении, чем христианство.

Если мое утверждение верно, то мы оказываемся перед следующей дилеммой: либо включить оба эти вопроса в документ, либо не упоминать ни об одном. Однако, если они оба не будут включены во вступление, то конституция в целом будет представлять из себя лишь пародию на то, чем она должна являться согласно задумке авторов.Под этим я имею в виду, что они предложили проект документа, заслуживающего уважения, который поможет европейскому обществу определить направление будущего развития. Я признаю, что моя граница между двумя аспектами, описательным и нормативным, достаточно размыта и не учитывает большую часть культурной и политической реальности, а потому не может избежать некой двусмысленности.

Хотя было полезно использовать такое разграничение, я должен признать, что описательное подтверждение значимости христианства в истории Европы не влечет за собой доказательство его неотъемлемости для современной Европы. Если необходимо его успешно оправдать как нормативно позволительный, необходимо прийти к новой стратегии; то есть необходимо учитывать истинную сущность людей, которая устанавливает ограничения на политические цели.

Другими словами, сущность человека должна быть раскрыта и тот факт, что такая концепция сформулирована без учета христианской традиции не стоит рассматривать как ограничение масштабов ее применения. Однако это является спорным вопросом и предполагает, что натянутая атмосфера, сопровождающая обсуждение вступления, исходит, по крайней мере частично, из противоположных взглядов на нормативные вопросы о человеческих особенностях – все это в контексте Европейского Союза и его будущего.

Позвольте мне подвести итог ответом на главный вопрос статьи. Я настаиваю на том, что упоминание о Боге и христианских ценностях в преамбуле к конституции должно считаться целесообразным. Это так, потому что, с описательной точки зрения, это даже не поддается обсуждению, а с нормативной – оправдано.

Это неоспоримо с описательной точки зрения, так как влияние христианства на культуру Европы могут отрицать только недостаточно образованные люди. Это оправдано с нормативной токи зрения, благодаря продолжительной жизнеспособности христианского образа человека. Более того, совершенно приемлемо упомянуть во вступлении о рациональном гуманизме, и нельзя найти ни одной веской причины против упоминания о ценностном сопернике просто как о другом варианте ценностей. Однако это упоминание просто необходимо. Ведь в Европе все еще существует значительное количество людей, для которых христианство и Бог представляют не просто набор ценностей из гипермаркета современного мира, но действительно указывают им путь в лабиринте нашего времени. Я считаю, что обеспечить этих жителей Европы должным, т.е. также конституциональным, признанием, которое с должным уважением относилось б к их образу жизни, было бы показателем хороших манер.

Интеграция культурных меньшинств

Культурно-ответственная политика

Доклад подготовлен для Докладов ООН по развитию человеческого потенциала в 2004 году

Уилл Кимлика. Доработанный проект – 15 июня 2004 года

Сегодня во всем мире этнические меньшинства требуют все большего признания и принятия своей культурной идентичности и своих культурных практик. В пример можно привести такие требования, как признание обычного права для коренных жителей, требования групп иммигрантов принятия их культурных и религиозных практик, и так далее. Детали политики в этом направлении будут освещены далее, но в общем можно их охарактеризовать через требование к государству об уважении и принятии культурного разнообразия, а не о его подавлении или игнорировании.

Таков важный тренд, меняющий сегодня политическую жизнь вокруг нас. Требования политики, учитывающей культурное разнообразие, культурно-включенной политики, не просто декларируются, но и во многих случаях принимаются и претворяются в жизнь. Мы, по крайней мере, частично, являемся свидетелями рождения новых, мультикультурных, моделей государств.

Однако этот процесс далеко не однозначный, и остается таковым как для различных государств, так и в рамках различных групп внутри одного государства. Целью этой работы является, с одной стороны, выявление этих новых моделей принятия этнокультурного разнообразия через культурно-включенную политику, частью которой является языковая политика и плюрализм законодательства; а с другой – определение границ этих моделей и тех препятствий, которые могут возникнуть на пути прогресса в этой области. Для начала, тем не менее, мне стоит сказать пару слов о самих идеях «культурного приобщения / отчуждения», чем они отличаются от других форм отчуждения / приобщения и как соотносятся с другими вопросами Доклада о развитии человеческого потенциала.

1. Понимание требований о культурном приобщении

В современном мире этнокультурные меньшинства столкнулись с различными формами социального отчуждения, и культурное отчуждение – лишь одна из его форм, подчас не самая важная и даже не заметная. Например, группы могут сталкиваться с политическим отчуждением, когда им отказывают в гражданстве, в активном избирательном праве, когда их не допускают к политическим должностям или не дают доступа к государственным СМИ для высказывания собственных точек зрения. Также возможно поддерживаемое государством экономическое отчуждение, в этом случае группе отказывают, например, в праве на владение землей, на занятия той или иной профессией; на работу в государственном секторе.

Иногда эти формы экономического и политического отчуждения являются результатом как и формальных законов, так и негласных соглашений. Даже при условии отсутствия законов, запрещающих членам определенных групп подачу прошений о гражданстве или работу в государственном секторе, в повседневной жизни их заявления могут быть отклонены лишь на основе того, к какой этнической группе они относятся или какую религию исповедуют. И даже если само государство не дискриминирует этнические меньшинства, в частном секторе подобные явления остаются.

Вопрос о том, как бороться с экономическим и политическим отчуждением этнокультурных меньшинств рассмотрен в справочных публикациях Докладов о развитии человеческого потенциала за 2004 год. Сложности работы с политическим и экономическим отчуждением колоссальны, поскольку невозможно в одночасье изучить всю историю приобщения. Даже когда устранены и формальные законы, и неформальные практики, члены дискриминируемых групп все так же подвержены риску столкнуться с препятствиями, связанными с ресурсами, навыками или связями, необходимыми для участия в политических и экономических процессах на равных правах с остальным населением.

Моя работа ставит в центр внимания другую, но связанную с выше упомянутой, проблему, а именно проблему культурного отчуждения. Не существует общепринятого определения «культурного отчуждения», и, как мы увидим, оно может принимать самые различные формы. Для начала заметим, что оно обнаруживается, когда культура группы, в том числе ее язык, религия, традиции или стиль жизни в целом, дискредитируется или подавляется государством. В этом случае члены группы отчуждаются от государства. Политика культурного приобщения, наоборот, характеризуется формами общественного признания, принятия и поддержки этих аспектов культуры меньшинства, оно находит свое отражение в символике и институциональном устройстве государства.

Необходимо заметить, что проблема культурного отчуждения существует не только для меньшинств. В некоторых латиноамериканских странах, например, в Боливии или Гватемале, большинство населения являются представителями коренных народов, и в то же время государство предпочитает их языку, религии, обычаям и культуре культуру ладино/креольской элиты. Но все же в большинстве стран мира под угрозой культурного отчуждению находятся меньшинства.

Очевидно, что культурное отчуждение часто связано с отчуждением политическим и экономическим, они часто обосновываются исходя из одних и тех же аргументов. Например, утверждение о том, что культура какого-либо меньшинства «недоразвита», часто служит не только для того, чтобы подавлять культуру, но и для лишения членов группы политических прав на основе того, что «недоразвитые» люди не способны осуществлять демократическое самоуправление. Подобным же образом, в случае когда представители меньшинства относятся к той же этнической группе, что и соседнее враждебное государства, обвинения в потенциальной «измене» часто используются не только для подавления культуры этого меньшинства, но и для ограничения его политической или экономической силы.

Таким образом, политическое, экономическое и культурное отчуждения часто наблюдаются вместе, и представляют собой особый феномен. Тем не менее, культурное отчуждение, часто пересекаясь с экономическим и политическим, требует отдельного анализа и средств борьбы.

Максимально упростив, можно сказать, что в современных обществах существует две иерархические системы. Первая – экономическая иерархия. В Британии, например, на верхней ступени иерархической лестницы стоит землевладельческая аристократия, чуть ниже – коммерческая и промышленная элита, далее – лица интеллектуального труда, «белые воротнички» и высококвалифицированные рабочие, нижняя ступень занята неквалифицированными рабочими и безработными. Для этого типа иерархии позиция определяется отношением к рынку или к средствам производства. Борьба против неравенства, связанного с экономической иерархией порождает то, что Нэнси Фрейзер назвала «политикой перераспределения», и это - традиционная форма мобилизации рабочего класса. Ее основа – социально-экономическая несправедливость, укорененная в экономической структуре общества, в том числе эксплуатация (когда продукты труда одного присваиваются и используются другими), экономическая маргинализация (когда человек вынужден заниматься не желаемой для него работой или вовсе исключен из рынка труда) и экономическая депривация (когда для соответствующей стандартам жизни недостаточно материальных средств). Решением проблем такой экономической иерархии является реструктуризация экономики, в том числе перераспределение доходов, распределение труда по новым схемам или регулирование инвестиционных решений.

Вторая иерархическая система – культурная/статусная. В Британии она выражается тем, что лучше быть англичанином, чем ирландцем: протестантом, чем католиком (а также христианином любой конфессии чем евреем или мусульманином); лучше иметь белый цвет кожи, чем черный или желтый. (Если отвлечься от этнокультурных групп, то лучше быть мужчиной, чем женщиной; гетеросексуальным чем гомосексуальным; физических полноценным чем инвалидом). Эта статусная иерархия отражается в истории законов, дискриминирующих низкостатусные группы, а так же в том, что эти группы либо игнорируются, либо стереотипизируются в средствах массой информации, в школах, полиции, судах, музеях или государственной символике. В истории всех этих общественных институтов есть страницы, на которых они либо дискриминируют, либо просто игнорируют низкостатусные группы. Это отражает и укрепляет предубеждения и дискриминацию в обществе в целом, как в государственных учреждениях, так и в частном секторе.

Борьба против неравенства в этой культурной/статусной иерархии требует, если снова пользоваться термином Фрейзер, «политики признания», ярким примером которой может служить современная этническая политика (вместе с движениями за равноправие полов, права геев и права инвалидов). Точка зрения Фрейзер состоит в том, что политика признания фокусируется на культурных несправедливостях, включая культурное доминирование (восприятие субъекта через паттерны интерпретации, не свойственныее его культуре); непринятие (игноририрование субъекта в процессе исходящих от законной власти коммуникативных практик в обществе); и неуважение (пренебрежительное отношение к субъекту в стереотипизированных общественных культурных представлениях или в повседневном взаимодействии). Процесс избавления от этого культурного отчуждения включает переоценку и восстановление в обществе культурных идентичностей и продуктов культуры «униженных и оскорбленных» групп.

Итак, мы имеем две различные иерархии, продуктом которых являются два разных политических течения. Как я уже отметил ранее, некоторые группы находятся на низших ступенях обеих иерархических лестниц, и, таким образом, сталкиваются как с экономическим, так и с культурным отчуждением. В действительности, многие полагали, что второй тип иерархии исключительно вторичен и эпифеноменален. С этой точки зрения, место человека в экономической иерархии определяет его место в статусной иерархии – группа становится культурным изгоем только если и потому что она неблагополучна в экономическом плане. Если мы избавимся от экономического неравенства, неравенство культурное уйдет само собой. Отсюда традиционное марксистское убеждение, что все наши усилия должны быть направлены на политику перераспределения. Попытки затрагивания вопросов общественного осуждения той или иной культуры без рассматривания лежащего с основе экономического неравенства объявляются несерьезными и беспредметными.

Однако, опыт показывает, что статусная иерархия не сводится к экономической. Безусловно, некоторые группы, как, например, афроамериканцы и коренные народы в Латинской Америке занимают уязвимые экономические позиции, а их культурные представления не уважаются или игнорируются. Но в то же время существуют другие группы, которые занимают в обоих типах иерархий абсолютно другие позиции.

Например, есть группы, которые экономически находятся в привилегированном положении, но культурно (и политически) дискриминируются. Замечательный пример – китайское меньшинство в странах юго-восточной Азии, таких как Индонезия, Филиппины или Таиланд. В этих странах китайское меньшинство составляет лишь небольшой процент всего населения, но часто владеет большой - если не основной – частью экономики. В Индонезии, например, китайское меньшинство составляет 3% населения, но, по оценкам экспертов, владеет 70% частного сектора экономики. Несмотря на эти экономические привилегии, эта группа сталкивается с серьезным культурным отчуждением. До последнего времени образование на китайском языке было строго ограничено, так же как и издание печатной продукции, а, кроме того, присутствие китайских героев на вывесках магазинов было запрещено. В Таиланде китайцам было необходимо брать тайские фамилии. В общем, китайские группы в данном регионе до сих пор воспринимаются как «иностранцы», пришлые люди, даже если они живут в стране вот уже несколько поколений. Они незаметны в государственной сфере, исключены и государственной символики и хроник.

Это всего лишь один пример более общего феномена, так называемых «торговцев-изгоев», или, если выразиться более нейтрально, «доминирующих на рынке меньшинств». Группы, подобные евреям в Европе раннего Нового времени или ливанцы в современной Западной Африке, играют доминирующую роль в торговле (обычно не в производстве или сельском хозяйстве), и все же она определяются как «культурные аутсайдеры», чей язык, культура и религия систематически исключаются из общественной жизни. Таким образом, феномен экономической привилегированности может наблюдаться одновременно с феноменом культурного отчуждения.

Случай экономически привилегированных, но культурно дискриминируемых торговцев может казаться одной из особенностей «кланового капитализма», типичного для авторитарных режимов. Но во многих демократических западных странах существую группы, дискриминируемые культурно, но не экономически. Примером (правда, не этническим) может служить положение геев и лесбиянок в большинстве стран европейской демократии. Уровень дохода и образования в этих группах соответствует среднестатистическому, но они страдают от гомофобии. Некоторые хорошо обосновавшиеся иммигранты или религиозные группы, такие как арабо-американцы, имеют уровень образования и доход выше среднего, но с культурной стороны они маргинализованы и дискриминированы. В общественной жизни эти группы игнорируются, за исключением тех случает, когда в СМИ или Голливуде их представляют как террористов или религиозных фундаменталистов

Теперь рассмотрим националистические меньшинства внутри стран, такие как каталонцы и квебекцы. Их уровень жизни такой же, как и у большиства, а доход в некоторых случаях даже превышает средний. Более того, их права как политически активного населения лучше защищены, в национальных законодательных органах они пропорционально представлены. Но даже они страдают от культурного отчуждения: их язык и культура воспринимаются как «низжие» по отношению к культуре и языку большинства. Представители меньшинств недовольны такой дискриминацией своего языка и традиций федеральным правительством, поэтому усиливают автономию региона (а в некоторых случаях даже стремятся к его полной независимости).

Таким образом, наблюдаются случаи, когда меньшинства имеют уровень жизни, сравнимый с уровнем жизни большинства или даже превышающий его, когда они включены в политический процесс, но в то же время готовы бороться против того, что ими воспринимается как культурное отчуждение. Для всех этих групп достижение экономического и политического равенства не повлекло за собой исчезновение культурного/статусного неравенства (хотя и помогло снизить его уровень), а таким образом и не избавило от потребности бороться за политику признания.

Эта способность культурного отчуждения продолжать свое существование на фоне уменьшения отчужденности экономической и политической помогает объяснить удивительную силу движений, борющихся за культурные права в крепких европейских демократиях, странах с сильными анти-дискриминационными законами и развитой системой государства всеобщего благосостояния. Демократия и экономическое процветание не гарантируют культурного приобщения. В самом деле, связь между демократией и культурным приобщением очень сложна. В силу того, что демократия часто понимается как «правление большинства», демократическая консолидация может породить популистское давление на государство с целью навязывания языка, религии и обычаев большинства меньшинству, особенно в то том случае, когда большинство считает, что меньшинство пользовалось неоправданными привилегиями во время предыдущего недемократического или колониального режима. Таким образом, первые шаги демократизации очень небезопасны для меньшинства, которые чувствуют, что их мнимые «привилегии» находятся под угрозой со стороны большинства, только что пришедшего к власти. Именно по этой причине некоторые наблюдатели задаются вопросом, действительно ли либеральная демократия - наилучшая политическая система для меньшинства в некоторых регионах, например, в Восточной Азии. При таком подходе авторитарные режимы (или «нелиберальные демократии») видятся как действительно способные противостоять популистскому давлению по отчуждению меньшинств, которые воспринимаются как «пришлые», вероломные или отсталые.

Это заявления противоречиво. Свидетельства, собранные в ходе из колоссального проекта «Меньшинства под угрозой», отслеживающего судьбу 275 политически активных меньшинств, показывают, что в долгосрочной перспективе демократические системы обеспечивают для меньшинств лучшую защиту. Однако, как подчеркивается в том же самом исследовании, причина этому – (слабая и недавно возникшая) тенденция, свойственная демократическим государствам, которая состоит в серьезном восприятии проблемы культурного отчуждения, а, следовательно, разработке культурно ответственной политики. Культурное отчуждение более не понимается, как простой побочный продукт отчуждения экономического или политического, который исчезнет с установлением демократического режима и экономическим ростом.

Итак, неверно понимать культурное отчуждения как нечто сводимое к отчуждению политическому или экономическому. Все эти типы отчуждения часто пересекаются и способствуют развитию друг друга, но далеко не всегда. Даже в тех случаях, когда они пересекаются, ошибочно считать, что самая активная борьба идет против экономического или политического отчуждения. Конфликты и даже насилие на религиозной или этнической почве часто возникают, когда под угрозой оказываются религия или культура меньшинства (поджоги в мечетях или церквях; провокационные статьи, критикующие какие-либо обычаи; ущемление прав на использование родного языка). Таким образом, именно культурное отчуждение часто способствует разжиганию этнических конфликтов, хотя эти конфликты затем возникают вокруг других форм отчуждения.

2. Культурное отчуждение и развитие человеческого потенциала

Итак, мы выяснили, что культурное отчуждение представляет собой отдельный феномен. Но каким образом он связан с проблемами развития человеческого потенциала? Общеизвестно, что экономическое и политическое отчуждение препятствуют этому процессу, но можем ли мы сказать то же самое о отчуждении культурном? Требует ли развитие человеческого потенциала признания и принятия культурного разнообразия? Или, возможно, культурное разнообразие само по себе препятствует развитию потенциала? Например, когда британцы колонизировали Индию, то индийцам был закрыт доступ в некоторые сферы экономики и политики, что, очевидно, воспрепятствовало развитию человеческого потенциала, но можно ли с той же уверенностью утверждать это при рассмотрении факта запрещения обряда сати? Неверно ли запрещать в странах Африки женское обрезание? Сложно сказать, что следование этим культурным традициям способствует развитию человеческого потенциала. Напротив, эти обычаи идут в разрез с ключевыми принципами развития человеческого потенциала, и, несомненно, нарушают права человека. Государственная поддержка такого рода практик скорее затормозит процесс развития человеческого потенциала, чем поспособствует ему.

В более общем смысле, сам процесс развития человеческого потенциала трансформирует культуру. Например, когда в устную культуру приходит письменность, ее традиционные концепции истории, знания и законов значительно меняются. Когда средняя ожидаемая продолжительность жизни в группе увеличивается с 45 до 65, это изменяет традиционные паттерны семейных отношений и связей между поколениями. Когда новая более эфеективная технология внедряется в производство, это влечет за собой изменения в традиционном разделении труда, а также в моделях досуга. Развитие образования, туризма и торговли предоставляет доступ к новым культурным идеям и продуктам, что ведет к религиозному синкретизму и смешению культур.

О некоторых аспектах таких культурных трансформаций можно только пожалеть, даже если они признаются неизбежными последствиями в общем благоприятного процесса развития человеческого потенциала. Но другим аспекты культурной трансформации можно только порадоваться, так как они делают культурную жизнь более насыщенной. Процесс изменений культуры часто продуктивен, а не деструктивен, и развитие человеческого потенциала необходимо поощрять, частично как раз из-за этих тенденций, способствующих обогащению культуры.

Все вышесказанное поднимает сложные вопросы о том, что же мы имеем ввиду под «культурным приобщением». Когда мы заявляем, что государство должно вести культурно ответственную политику, то ответственность перед какой именно культурой мы имеем ввиду? Если мы вслед за Международной Конвенцией о гражданских и политических правах повторим, что каждое меньшинство имеет «право» жить согласно своей собственной культуре, то что именно в эту культуру должно быть включено (и каким образом это право должно реализоваться?). Как мы можем «примирить» идеи о культурно ответственной политике и реальность, в которой любое развитие человеческого потенциала будет культуру трансформировать?

Эти вопросы окажутся очень сложными, если мы ошибочно приравняем друг к другу такие понятия, как «культура» и «традиция», а, следовательно, «культурное приобщение» и «сохранение культуры», или «культурное приобщение» и сохранение «традиционных стилей жизни». Подобный подход удивительно популярен, и может принимать различные формы. Одни утверждают, что хотя какие-то культурные изменения неизбежны, есть определенный набор культурных практик, поддержание которых необходимо для сохранения «подлинности» и целостности культуры, и которые необходимо защитить от любых изменений. Утверждается, что эти «подлинные» практики необходимы для сохранения групповой идентичности, а, следовательно, идентичности каждого ее члена. Эта связь между культурой и идентичность считается особо сильной если культурная практика «традиционна», то есть глубоко укоренена в истории народа, не появилась недавно и не является следствием влияния извне. С такой точки зрения культурные права и культурно ответственная политика представляются в первую очередь как средства для защиты таких «подлинных» культурных практик от насильственных изменений.

Такой подход рассматривает культурные притязания как набор идей, связанных с культурной «подлинностью» и групповой идентичностью. Понятие «культура» объясняется через набор отдельных практик, предпочтительно «традиционных» и «подлинных», а иногда к этому набору просто сводится. Таким образом, эти практики признаются необходимыми для формирования групповой идентичности, а отсюда и идентичности индивидуальной, то есть, они должны быть признаны культурным правом.

Таков вариант того, что Сен в своей основной концептуальной работе называет «коммунным» или «консервативным» подходом к культурному разнообразию. Согласно Сену, этот подход не соответствует основным положениям концепции о развитии человеческого потенциала. Среди недостатков такого традиционалистского взгляда на права на культуру можно выделить следующие:

А) редко можно действительно найти такие действительно «подлинные» и «неустаревающие» практики. Исследования показывают, что так называемые традиционные практики сами по себе редкость, чаще всего они – результат каких-либо более ранних культурных обменов, а иногда даже бывают изобретены элитами для собственной легитимизации. Таким образом, идеи и «культурной подлинности» и «чистоте» наивны в точки зрения антропологии. Кроме того, они политически опасны. Они подразумевают что-то ненормальное и достойное сожаления в процессе культурной эволюции и кросскультурных взаимодействий, в то время как подобные явления нормальны, неизбежны и необходимы для процесса развития человеческого потенциала Нормальное состояние человечества – культурное смешение, а не культурная чистота, а фантазии о ней могут лишь реализовываться путем искусственного предотвращения взаимодействя групп с внешним миром и путем насаждения ксенофобских настроений.

Б) утверждение о том, что какие-либо практики являются «подлинными» для той или иной группы, или необходимы для поддержания идентичности ее членов, редко бывают нейтральными или объективными. Это скорее предмет политического спора внутри самой группы. Часто роль «вершителей», которые определяют, что является «подлинным» и «традиционным» берут себе консервативные элиты, которые делают это лишь для подавления реформаторских настроений в других членах группы. Практики, которые исторически были изменчивыми, эволюционирующими, спорными и необязательными, объявляются элитами «священными», религиозно или культурно обязательными, и необходимыми для тех, кто хочет быть членом группы. Понимание культурного права как защиты традиционных и подлинных практик имеет своим последствием поощрение таких консервативных элит: оно дает таким «хранителям древних традиций» право, объявлять не «истинными» или не «подходящими» группе тех, кто осмеливается выступить против этик практик. В этом смысле консервативная интерпретация «права на культуру» скорее подразумевает «обязанность поддерживать культуру», не считаясь с тем, хочет ли человек поддерживать ее или нет.

В) идея о праве на жизнь согласно своим культурным традициям интерпретировалась многими – например, Американской Ассоциацией Антропологов – как мысль, исключающую саму идею универсальных прав человека. Согласно заявлению Ассоциации, сделанному в 1947 году в ООН, личность человека реализовывается через его культуру, и каждый имеет право жить согласно собственным традициям. Таким образом всякое суждение о локальной культуре исходя из универсальных стандартов прав человека ошибочно. В последнее время антропологи отказались от этих крайне релятивистских взглядов и попытались связать поддержу права на сохранение культуры с поддержкой общих прав человека. Сегодняшние антропологи скорее принимают возможность того, что некоторые культурные традиции жестоки и что общие универсальные права человека могут помочь избавиться от этой жестокости. Таким образом, ученые ищут сегодня баланс между правами человека и правом на сохранение культуры. Но,тем не менее, эта позиция потенциально небезопасна, ибо подразумевает жертвование правами человека (хоть и частичное) в пользу принятия культурных практик, которые эти стандарты нарушают. Будет более правдоподобно сказать, что люди имеют право на следование своим культурным практикам только при условии, что эти практики отвечают стандартам прав человека. Но эта идея, хоть и не безынтересная, не состыковывается с идеей о том, что право на культуру состоит в защите «традиционных» практик. Традиционные культурные практики в большинстве обществ (и во многих европейских тоже) часто содержат в себе элементы, противоречащие современным стандартам прав человека. Если культурные практики должны пройти через фильтр соответствия правам человека чтобы получить право на защиту, то те практики, которые все-таки проходят «осмотр», уже сами по себя являются измененными. Разговоры о праве на сохранение культуры могут сделать неясной или вовсе уничтожить эту первоочередную ответственность за изменения в культурных практиках, которые вносятся лишь для того, чтобы практики соответствовали универсальным правам человека.

 

Коротко говоря, эта тенденция к приравниванию культуры и традиции (а отсюда и тенденция интерпретировать «право на культуру» как право на ее сохранение) потенциально порождает опасность: во-первых, она может препятствовать конструктивному межкультурному диалогу (ставя чистоту культуры выше смешения культур); во-вторых, она может ограничить свободу индивидов внутри групп (способствуя авторитарным или консервативным элитам в их борьбе с реформаторами); в-третьих, она может отрицать существование универсальных прав человека; и, наконец, эта тенденция может ставить под угрозу существование пространства для гражданских дебатов и демократических споров по культурным конфликтам.

Принимая во внимание все эти потенциальные опасности, некоторые критики полностью отказались от идеи «прав на культуру» (а вместе с ней и от идей «мультикультурализма», «политики идентичности» или «политики признания»), посчитав ее социологически наивной, исторически неверной, нелиберальной и недемократичной. Мы слышим призывы отказаться от «тирании культуры» и быть выше разговоров о правах и культуре. Некоторые ученые находят, что сама идея права в основе своей противостоит идеалам свободы человека и универсальных прав человека.

Авторы этих призывов не обязательно отрицают важность культуры и идентичности в благополучии человека. Наоборот, именно через эти посылки они защищают важность традиционных гражданских прав. Свобода слова, свобода собраний, вероисповедания и совести так ценны именно потому, что позволяют людям следовать своим культурным практикам вместе с другими членами группы. То, что эти авторы отрицают – это примат «права на культуру» над всеми этими традиционными гражданскими свободами. Если эти свободы уважаются, люди могут объединяться со своими единомышленниками и следовать своим культурным практикам, и никакие «права на культуру» не нужны, чтобы легитимизировать притязания на ресурсы, политические права и правовые поблажки для облегчения следованию этим практикам.

Это, конечно же, классический либеральный взгляд на культуру, она воспринимается как нечто, формирующееся через следование гражданским свободам в частной жизни и через гражданские собрания. Иногда такой подход называется стратегией «приватизации». Преимущества данной модели, с одной стороны - защита способности индивидов действовать согласно их культурным идентичностям, вместе с другими представителями группы; и отсутствие опасностей, уже упоминавшиеся ниже - примат культурной чистоты над культурным взаимодействием, или незаслуженные привилегии традиционных элит и подавление реформаторов, или опасные игры с идеей об универсальных правах человека, или разрушение пространства для демократического диалога – с другой. Она обеспечивает (гражданские) права, необходимые для свободных действий согласно своим культурным убеждениям, и при этом отсутствуют риски, связанные с идеей отдельного и свободного «права на культуру».

Этот спор между консервативными защитниками культурного сохранения и классическими либеральными защитниками стратегии приватизации уже далеко не нов. Первые понимают право на культуру как право на поддержку и защиту подлинных культурных традиций, даже если при этом ущемляются гражданские свободы членов группы; вторые утверждают, что ни одно культурное право не стоит выше недискриминализирующей защиты традиционных гражданских свобод.

Однако, я считаю что этот знакомый спор между классическими либералами и культурными консерваторами имеет в свой основе неправильное понимание требования меньшинства о культурном приобщении. На самом деле, обе противостоящие позиции – культурное сохранение с одной стороны и приватизация с другой – ведут в никуда, при этом скорее делая более неясной, чем проясняя природу этих требований меньшинства.

Существует третий подход к феномену культурного приобщения, который называют «либеральный культурализм», чтобы отделить его и от культурного консерватизма и от классического либерализма. Этот подход состоит из двух основных компонентов: во-первых, новая интерпретация того, что мы называем «культурой», которая оспаривает консерваторское приравнивание культуры и традиции; во-вторых, новая интерпретация культурного приобщения, которая ставит под сомнение классическую либеральную стратегию «приватизации». Позвольте мне коротко описать эти два компонента.

Во-первых, согласно либеральному культурализму, «культура» должна рассматриваться не как фиксированный набор унаследованных традиции, которые определяют наше поведение, а скорее как окружающая нас среда, которая предоставляет выбор и критерии для придания этому выбору смысла. С этой точки зрения культура представляет собой «контекст выбора», предоставляя нам «знакомую, понятную и предсказуемую среду», необходимую для рационального принятия решений и для развития личной независимости. У индивида есть способность (и право) критически оценивать наследуемый стиль жизни и традиционные практики, но эта его способность зависит от наличия культурного контекста, которые наделяет этот выбор смыслом. Если процитировать Тамира, «ни один человек не свободен от контекста, но он может быть свободен внутри него».

«Право на культуру», при таком подходе, представляет собой не столько право защищать и исполнять традиционные практики, сколько право поддерживать значимый контекст выбора для других членов группы. Это желание не укоренено в социологических фантазиях о сохранении этнической чистоты или культурной подлинности. Присутствует полное принятие того, что культурные изменения и культурное взаимодействие – нормальные процессы, которые являются неизбежным результатом свободного выбора индивидов, размышляющих о ценности унаследованных практик и альтернативных стилей жизни. Также осознается тот факт, что новые стили жизни будут появляться, в то время как старые практики будут отмирать или изменяться. В рамках данного подхода утверждается, что некоторые позитивные культурные права или культурно ответственная политика – в том числе права на использование языка и реформы в законодательстве - будут необходимы для поддержания этого культурного контекста.

Я уверен, что именно данная концепция культуры – как изменяющегося контекста выбора – лежит в основе большинства (но не всех) современных требований культурных прав. (И в самом деле, как я попытаюсь показать ниже, это верное даже в тех случаях, когда группы, из каких-то стратегических соображений, прибегают к риторике защиты неустаревающих традиций или подлинных практик). В силу этого я полагаю, что данные требования согласуются с идеей Сена о том, что целью культурного приобщения должна быть культурная свобода, суть которой такова: культурные практики стоят уважения (в рамках концепции о развитии человеческого потенциала), только если люди свободно делают выбор в пользу их защиты, и только если эти практики не огранивают свободу других.

Более спорный момент – почему культурная свобода в таком понимании требует чего-то большего, чем стандартные гражданские права, такие как свобода собраний, слова и вероисповедания. Почему классическая либеральная стратегия «приватизации «не достаточна для обеспечения меньшинства возможностью поддерживать для своих членов изменяющийся контекст выбора? Почему необходимы специфические культурные права и политика культурного приобщения?

Все это приводит ко второму компоненту либерального культурализма, а именно, к особой роли современного государства в создании культурного отчуждения. Проблема, согласно сторонникам данного подхода, заключается в том, что современное государство не может неизменно следовать стратегии приватизации. Оно неизбежно вовлекается в управление процессами культурных изменений и культурной адаптации. Оно захватило контроль над этими процессами, и в ходе этого привилегизировало некоторые группы и дискриминировало другие.

Говоря более конкретно, современные государства исторически подавляли этнокультурное разнообразие под флагом укрепления национального единства и с целью создания унифицированных государств-наций. Именно эта политика негативно влияет на способность различных меньшинств поддерживать культурный контекст для членов своей группы. Таким образом, требования меньшинство о культурном приобщении являются, по крайней мере частично, ответом в защиту от культурной предвзятости и отчуждения, которые неизбежны в современном государстве, которое занято построение государства-нации.

Утверждение о том, что построение государства-нации и есть причина культурного отчуждения широко освещается, насколько мне известно, в вспомогательных материалах для Доклада о развитии человеческого потенциала за 2004 год, также как и вообще в литературе по данной тематике в любом регионе мира. Подобная политика построения нации-государства впервые была принята на Западе, но стала нормой и в постколониальной Африке и Азии, так же как и в посткоммунистической Восточной Европе. Результатом этой политики стало культурное, политическое и экономическое отчуждение меньшинств.

В каждой стране и в каждом регионе существуют свои особенности политики построения государства-нации. В большинстве западных стран существовала одна доминирующая этнонациональная группа, к которой принадлежало большинство населения (греки в Греции, кастильцы в Испании и т.д.), поэтому политика построения нации-государства состояла в навязывании языка и культуры этой группы всему остальному населению. Ниже перечислены некоторые приемы, использовавшиеся для достижения этой цели:

· Принятие законов, определяющих язык доминирующей группы как единственный официальный язык, использующийся во всех документах, судах, армии, учреждениях высшего образования и т.д.

· Создание национализированной системы обязательного образования с определенным учебным планом, построенном на преподавании языка/литературы/истории доминирующей группы (которые определяются как «национальные» язык, литература и история)

· Централизация власти, лишение локальных этнических меньшинств автономии, которой они располагали ранее, таким образом, что все важные решения отныне принимаются там, где доминирует основная этническая группа

· Распространение языка и культуры доминирующей группы через национальные институты культуры, включая государственные СМИ и музеи

· Принятие государственной символики, в которой находят свое отражение история, герои и культура доминирующей группы; национальные праздники, названия улиц, зданий, гор и так далее. также связаны с доминирующей этнической группой

· Создание унифицированной судебной системы, работающей на языке большиства и основывающейся на ее прававых традициях, а также уничтожение ранее существовавших судебных систем меньшинства

· Новая политика заселения, в рамках которой члены доминирующей группы побуждаются к переселению в районы проживания этнических меньшинств, с целью подавления меньшинства даже на исторически родных для него землях

· ведение иммиграционных законов, согласно которым знание «национальных» языка/истории как обязательно для получения гражданства, и благодаря которым предпочтение отдается иммигрантам, разговаривающим на том же языке, исповедующим ту же религию или разделяющим ту же культуру, что и доминирующая группа.

· Захват земель, лесов или рыболовных угодий, ранее принадлежавших меньшиству и коренным жителям, и объявление их «национальными» ресурсами, которые используются на благо всей нации

Это лишь некоторые из методов, используемых в западных странах, и список можно с легкостью расширить. Тем не менее, цель их применения ясна: централизировать политическую и судебную власть и сосредоточить ее в руках группы, принадлежащей к этническому большинству; сделать язык большинства основным во всех общественных институтах и распространить его по всей территории страны; исключить языки и культуры меньшинств из общественной жизни.

Подобные политические методы применялись в большинстве посткоммунистических стран (например, в Румынии, Хорватии), а также в странах, избавившихся от колониальной зависимости, где можно выделить этническую группу, численно превосходящую другие (например, Малайзия, Таиланд, Шри Ланка, Эфиопия, Судан). Ситуация в постколониальных странах, где такое этническое большинство отсутствует, немного другая. В таком случае, язык колонизаторов выбирается в качество официального языка, а правовые традиции колонизаторов становятся основой системы законодательства, в то время как язык и правовые традиции коренных народов не учитываются. Но и в этом случае политика построения государства-нации применяется для формирования однородной национальной культуры, поддерживаемой централизацией власти, национализацией законодательной системы и системы образования, развитием национальные СМИ и популяризацией национальных праздников, и так далее.

Сложно переоценить прозрачность таких политических приемов построения государства-нации. Если государство начинает периодически применять жестокие или навязчивые методы построения государства-нации, то за этим часто следует реакция мирового сообщества и протест. Но более привычные формы такой политики – то, что Биллиг называет «банальным национализмом» - часто остаются незамеченными. Политика построения государства-нации стала настолько неприметной чертой современной жизни, что большинство людей даже не замечают ее.

Именно эта политика стала основной причиной культурного отчуждения различных меньшинств в современном мире и также фактором, негативно влияющим на способность этнокультурных групп поддерживать меняющийся культурный контекст для своих членов. Очевидно, что меньшинства – главная цель таких политических приемов, так как они – важнейшее препятствие на пути построения государства-нации (или мифа о нем), а, следовательно, нуждаются в «национализации» больше всего. Как мы покажем далее, эти политические приемы потенциально провоцируют появление политического и культурного отчуждения меньшинств.

Основной целью создания культурно-интеграционной политики, таким образом, является разработка методов лимитирования, модификации или приостановки политики построения государства-нации, с тем чтобы снизить опасность возникновения политического, экономического или культурного отчуждения. Существуют различные стратегии, напрвленные на снижение или уничтожение риска возникновения отчуждения как следствия политики построения государства-нации. Я опишу некоторые из этих моделей мультикультурализма или культурно-интеграционной политики ниже. Как бы то ни было, важно отметить существование двух основных факторов, по которым происходит разделение методов этой политики – ее интенсивность и ее мотивы, а также то, что различные методы ведут за собой появление различных рисков, и, следовательно, требуют различных средств борьбы с ними.

Во-первых, интенсивность использования методов политики построения государства-нации варьируется, в некоторых государствах она носит подавляющий все характер, а в других же более мягкая. Например, все государства-нации стремятся к ослаблению этнических меньшинств путем избавления от всех форм автономии для них. Но некоторые государства предпринимают более радикальные шаги чтобы обеспечить политическое отчуждение меньшинств, лишают их гражданства или определяют избирательные округа таким образом, что меньшинство не формирует большинство ни в одном из округов, или же вводят тестирование по языку или "проверку лояльности" для избирателей или кандидатов. Аналогично, в то время как все государства-нации стремятся к исключению использования языка меньшинств в государственных учреждениях, некоторые государства ограничивают использования языка меньшинства и в частных компаниях, школах или частных (рекламных) объявлениях. В то время, как во многих формирующихся государствах-нациях религия доминирующей группы находит свое отражение в государственных символах и праздниках, в некоторых странах к этому еще и прибавляются запреты на строительство церквей / мечетей для меньшинства или не распространение материалов по религии меньшинства. Большинство государств-наций национализируют общественное пространство используя топонимы, но некоторые идут и дальше, требуя «национализации» фамилий представителей меньшинств. Политика заселения в таких государствах часто имеет своим элементом поощрение переезда представителей большинства в районы, исторически принадлежащие меньшинству, а некоторые государства осуществляют попытки насильно выселить представителей меньшинства за пределы их исконной территории, а иногда и за пределы страны. Таких примеров можно приводить множество. Иными словами, политика построения государства-нации может исполняться в более или менее принудительной и дискриминирующей форме.

Во-вторых, мотивы ведения политики построения государства-нации сильно различаются в зависимости от времени и места. Существует целый ряд различных и иногда даже противоречивых причин, по которым такая политика начинает исполняться. Первое – это, конечно, личный интерес доминирующей группы, чьи язык, история и культура определяются как «национальные» и используются во всех государственных учреждениях. Такой процесс дает членам доминирующей группы преимущество в доступе в эти учреждения, помогает усилить и распространить их культуру, повышает мобильность (так как вся работа госучреждений будет основываться на их культуре и языке на территории всей страны), а так же дает им право на природные ресурсы, расположенные на территориях, исторически принадлежавших меньшинствам. Доминирующая группа может находить подтверждение и оправдание этому в объявлении меньшинства отсталым и вероломным, а, следовательно, не заслуживающим уважения и жизни на территории государства.

Но было бы неверно полагать, что этот этноцентризм или предубеждения – единственные причины для построения современных государств-наций. Ведение подобной политики, кроме того, нацелено на повышение эффективности институтов государства. Когда работа всех госучреждений производится на одном языке и когда все граждане живут согласно одним и тем же законодательным нормам, для государства значительно облегчается работа по управлению институтами и самими гражданами. Джеймс Скотт выразил эту мысль так: государство заинтересовано в «удобочитаемости» граждан, ибо у него есть потребность в подсчете их количества, измерении их достатка, уровня образования, навыков и здоровья, в отслеживании их перемещений, в наблюдении за их экономической активностью и т.д. Политика построения государства-нации способствует всему этому, поэтому и поддерживается бюрократией. Распространение общего языка также способствует облегчению осуществления демократии, так как позволяет всем гражданами общаться между собой.

Но, кроме уже упомянутых, существуют и более глубинные причины для построения государств-наций. Фактически в современном мире единственной реальной основой для легитимности политической власти является идея о народном суверенитете. Чтобы восприниматься гражданами как легитимное, государство должно представлять себя как обеспечивающее исполнение воли «народа». Таким образом, легитимность государства возрастает тогда, когда граждане ощущают себя единым «народом», чья воля исполняется и защищается. Если меньшинство ощущает себя принадлежащим к особой «нации» или «народу», оно склонно ставить под вопрос легитимность того, что какое-то более крупное государственное образование управляет им «сверху». Политика построения государства-нации нацелена на формирование у граждан чувства принадлежности к одной нации и уверенности в том, что само государство воплощает и защищает их национальное единство. Если эта политика успешна, и граждане действительно видят в государстве защитника национального единства, то они будет более активно поддерживать государственные инициативы, и даже чем-то жертвовать ради государства.

Чувство национального единства призвано поддержать не только вертикальную легитимность между гражданами и государством, но и горизонтальную солидарность самих граждан друг с другом. В тех случаях, когда успешно проводимая политика создания государства-нации приводит к убеждению граждан что они все – члены единой нации, то они с большей легкостью готовы пойти на жертвы ради своих соотечественников. Эта политика нацелена на создание из «сограждан» «соотечественников», причем сограждане не имеют ничего общего, кроме того, что они подчиняются одной власти, в то время как соотечественники имеют общую национальную идентичность, язык и культуру. Если сограждане чувствую себя еще и соотечественниками, то их проще убедить пойти на жертвы ради помощи неблагополучным людям или даже регионам. В конце концов, все эти жертвы приносятся ряди «одного из нас», и таким образом укрепляют нацию в целом. Чувство национальной идентичности также должно усиливать доверие, что также является необходимым условием для стабильной системы социального перераспределения. Распространение общей образовательной системы на одном языке может восприниматься как нечто способствующее равенству возможностей и дающее гарантии, что даже изолированные группы или регионы не ущемляются в правах и возможностях на получение высшего образования или на достижения экономического благополучия.

Такое понимание вертикальной легитимности и горизонтальной солидарности необходимо для успешного функционирования современных государств, не важно, либеральные они, демократические или авторитарные. Согласно точке зрения Маргарет Канован, национальное единство подобно «батарее», которая обеспечивает работу государства – существование общей национальной идентичности мотивирует и мобилизует граждан для действий по достижению общих политических целей, которые, уже в свою очередь, могут быть либеральными или нелиберальными. Либеральные реформаторы прибегают к этой «батарейке национального сознания» чтобы мобилизовать граждан под флагами демократизации, экономического развития и социальной справедливости; нелиберальные деспоты, в свою очередь, мобилизуют их под флагами нападений на мнимых врагов нации, не важно, понимаются ли под этим другие страны или же диссиденты внутри самой страны. Именно по этим причинам политика построения государства-нации одинаково распространена в странах и с авторитарными, и с демократическими режимами (например, Испания времен Франко или Латинская Америка времен военных диктатур). Авторитарным режимам также необходима «батарейка» для достижения целей, стоящих перед обществом на современном этапе развития.

Итак, существует целый комплекс мотивов для ведения политики построения государства-нации, часть из которых достойна уважения, а часть – лишь порицания. Среди них есть как связанные с личным интересом доминирующих групп и с прагматическим подходом к эффективной работе государства, так и связанные со взглядами на необходимые условия легитимности политической власти, гражданской солидарности и со стратегическим манипулированием авторитарных элит.

От двух основных критериев, по которым различаются методы политики построение государства-нации – интенсивность / степень вмешательства в жизнь граждан и мотивация – зависит то, насколько сильному риску подвергаются меньшинства (а отсюда и то, какими методами эти риски надо предотвращать). Когда причиной такой политики является личный интерес большинства или его этнические стереотипы и когда она ведется достаточно грубо, риск для меньшинства очень велик. В том случае, когда политика определяется либеральными реформаторами, стремящимися к укреплению вертикальной легитимности и горизонтальной солидарности в демократическом государстве всеобщего благополучия, и когда она ведется менее агрессивно, риск для меньшинства значительно меньше. Но в реальной жизни мы сталкиваемся со сложным комплексом определяющих эту политику мотивов: искренняя забота в гражданской солидарности и успешном функционировании государственного аппарата смешивается с этноцентричными стереотипами и предрассудками. Кроме того, история показывает, насколько трудно спрогнозировать такие риски. Политика построения государства-нации, введенная либеральными реформаторами, может оказаться под контролем нелиберальных тиранов-ксенофобов; самые простые формы этой политики могут превратиться в агрессивные и силовые. В результате меньшинства требуют культурно-интеграционной политики, которая могла бы их защитить не только от уже существующих рисков, но также и от рисков потенциальных, могущих возникнуть в случае изменения мотивов и методов политики создания государства-нации.

В любом случае даже самые либеральные и мягкие формы политики построения государства-нации создают риск культурного отчуждения для меньшинств. Не важно, каковы мотивы и особенности такой политики, она все равно ставит меньшинства в сложное положение. Первичный эффект политики построения нации-государства – это культурное отчуждение, то есть исключение языка и культуры меньшинства из общественных мест и государственных учреждений. Этот эффект проявляется первым, так как государство стремится к видимым доказательствам того, что оно – государство-нация, отражающее интересы единого народа. Вслед за культурным отчуждением следуют отчуждение политическое и экономическое. В политическом плане возможна отмена различных форм автономии меньшинств, а так же появление препятствий для них, связанных с участием в общем политическом процессе (уже упоминавшиеся «тесты на лояльность», тесты на знание языка и «перекройка» избирательных округов). В экономическом плане меньшинства могут сталкиваться с дискриминацией при попытках получения высшего образования или государственной должности. Если же такой дискриминации не наблюдается, то представителям меньшинствам может быть просто сложно получить должность в организациях, работающих на языке большинства. Кроме того, государство может отдавать предпочтение регионам проживания большинства при разработке планов экономического развития. Далее, государство-нация может требовать прав на землю, леса и другие природные ресурсы, находящиеся на территории исторического проживания меньшинств и называющиеся теперь «национальные ресурсы». Или же государство может национализировать предприятия, чьи владельцы - представители меньшинства.

Как я уже отмечал выше, связь между культурным и политико-экономическим отчуждением сложна. Политика построения государства-нации не всегда и не единственно определяется ксенофобскими или агрессивными силами, стремящимися к политическому и экономическому отчуждению меньшинств. Да, такая политика обычно ведет к ограничениям на использование языка меньшинств и исключению его культуры из общественных мест, но, тем не менее, члены группы при желании имеют возможность включиться в жизнь доминантного общества политически и экономически. Я уже приводил примеры меньшинств, которые отчуждены культурно, но при этом не сталкиваются с экономическими ограничениями и в политическом плане полностью представлены (учитываю процентное соотношение групп меньшинства и групп большинства). И в самом деле, чтобы ослабить сопротивление методам построения государства-нации, некоторые страны принимают активные меры по включению представителей меньшинства в политическую и экономическую жизнь (например, путем активной антидискриминационной политики).

Итак, риски и возможности, вызванные политикой построения нации-государства различны в различных странах, в различных группах и даже для разных людей они могут принимать разные формы. Задача, таким образом, состоит в том, чтобы разработать политику, снижающую эти риски и в то же время учитывающую пожелания и возможности людей, для которых она разрабатывается. Несколько методов такой политики были недавно разработаны, и некоторые из них успешно применяются. Конкретнее о них я буду говорить в следующем разделе, как и о новых моделях прав коренного населения, национальной автономии и мультикультурализма иммиграции. Как будет показано, все успешно функционирующие модели требуют большего, чем просто классическая либеральная стратегии «приватизации».Такая стратегия просто неспособна к адекватной реакции на риски, вызванные политикой построения государства-нации. Кроме того, я постараюсь показать, что культурно-консервативной стратегии, направленной на защиту «подлинных» традиций, недостаточно для успешного функционирования моделей. Они стремятся к усилению способности групп поддерживать значимый контекст выбора для их членов, включая пересмотр тех или иных традиционных практик или отказ от них. В таком качестве они отражают изменения, полностью соответствующие идеям Докладов ООН о развитии человеческого потенциала.

 

3. Новые модели обеспечения культурного разнообразия

Культурно-интеграционная политика принимает различные формы, в зависимости от особых условий той или иной страны. Но несмотря на то, что политика в каждой отдельно взятой стране уникальна, мы можем выделить некие общие паттерны и тренды культурного приобщения, и именно на этом вопросе я сконцентрирую свое внимании в этом разделе. Различные этнокультурные группы сталкиваются с различными рисками, исходящими от политики построения государства-нации, и в результате мы можем определить паттерны культурного приобщения и отчуждения, свойственные разным типам групп.

Не существует какой-то одной общепризнанной типологии этнокультурных групп, используемых терминов – огромное количество: «нации», «национальности», «национальные меньшинства», «этнические группы», «племена», «диаспоры», «мигранты» и так далее. В своей работе я буду использовать одну из самых популярных и на мой взгляд полезных типологий, разработанную Теддом Гурром в его объемном проекте «Меньшинства под угрозой».

Его типология начинается с определения основного различия между «национальными» группами и «меньшинствами»: первые живут на земле, принадлежащей им исторически, которой они когда-то управляли и теперь стремятся восстановить на этой территории свое самоуправление; вторые же не претендуют на собственность на землю в своей стране или на ту землю, на которой они в данный момент проживают (хотя их историческая родина может находится в другой стране) и не претендуют на территориальное самоуправление, но стремятся получить большее признание и большие возможности для развития в рамках того общества, членами которого они на данный момент являются. Проще говоря, первые реагируют на построение государства-нации требованиями о признании своей собственной национальной идентичности, и, таким образом, и о построении многонационального государства; вторые не обязательно отвергают саму идею о государстве-нации, но требуют, чтобы понятие «нация» было определено более плюралистично и интеграционно. Первые стремятся к многонациональному государству, вторые – к мультикультурному государству-нации.

Как отмечает Гурр, это разделение (как и все ему подобные) не лишено неясностей и исключений. Тем не менее, я согласен с Гурром в том, что оно отражает важное разделение в природе и стремлениях большинства существующих сегодня этнокультурных групп. Как бы то ни было, эти две категории – «национальные» группы и «меньшинства» - требуют дальнейшего разделения. Среди «национальных» групп, например, существует заметная разница между тем, что Гурр называет «этнонациональными» группами и группами «коренного населения». Для обеих характерно стремление к самоуправлению на исторической родине, но в других важных аспектах у групп много различий. Подобным же образом, среди «меньшинств» можно выделить «этноклассовые» группы, сформированные либо путем добровольной иммиграции либо недобровольного рабства, и «религиозные секты», появившиеся вследствие религиозных расколов.

Далее я собираюсь описать некоторые паттерны культурного приобщения и отчуждения, связанные с этими типами этнокультурных групп. В каждом случае я буду размышлять о том, каким образом построение государства-нации повлияло на эти группы, какого типа отчуждение для них свойственно, какие требования по собственному культурному включению они предъявляют и каким образом эти требования связаны с идеями культурного сохранения и культурного контекста. Я начну с «национальных» групп, а потом перейду к рассмотрению «меньшинств».

 

3.1. «НАЦИОНАЛЬНЫЕ» ГРУППЫ: Как уже было отмечено выше, «национальные» группы, согласно типологии Гурра, формировали целостные и функционирующие общества на своей исторической родине до того, как стали частью более крупного государства. Национальные группы могут быть подразделены на две категории: «этнонациональные группы» и «коренное население»:

а) Этнонациональные группы – группы, у которых в прошлом было свое собственное государство, но теперь являющиеся меньшинством в другом государстве. Их включение в состав более крупного государства может быть следствием ряда факторов. Например, в прошлом их могли завоевать; одна империя могла уступить их территорию другой; или же могло произойти объединение как следствие брака между двумя монархами. В некоторых случаях это включение в состав является следствием более или менее добровольного соглашения между двумя или более национальными группами с целью сформировать обоюдовыгодную федерацию. Вне зависимости от того, что послужило причиной включения в состав большего государства, этнонациональные группы обычно стремятся к больше автономии и при отсутствии таковой угрожают выходом из состава государства.

В силу имевшего в прошлом место самоуправления и стремлений к его обретению снова, эти группы описывают себя как «нации», вкладывая в это идею о национальном самоопределении, и поддерживают националистические политические партии. Таким образом, так группы служат примером национализма меньшинства.

Обычно выделяют две формы национализма меньшинства, в зависимости от того, существует ли «родственное государство», в котором представители того же этноса являются большинством. Например, у национальной группы венгров в Румынии есть такое родственное государство (Венгрия): иногда такие группы называют «трансграничными», так как исторически – они часть более крупной нации, которая находится у власти в соседней стране, но от которой они теперь отделены. Трансграничные национальные группы просто оказались не по ту сторону границы, когда та определялась. Другие примеры подобной ситуации – албанцы в Сербии, малайцы в Таиланде. В отличие от этого, шотландская этнонациональная группа в Британии не имеет такого родственного государтсва, иногда ее называют «нацией без государства». То же происходит и с каталонцами с Испании, квебекцами в Канаде, курдами в Ираке или ачехцами в Индонезии.

И трансграничные национальные меньшинства, и нации без государства приветствуют националистические идеи о большей автономии на своей территории и угрожают выйти из состава государства при отсутствии таковой. Главное отличие этих двух типов меньшинств состоит в природе самой возможности выхода из состава государства. Нации без государства угрожают «отколоться» и образовать собственное независимое государство; трансграничные национальные меньшинства угрожают войти в состав «родственного государства» или «родной страны». Первые – потенциальные сепаратисты, вторые – потенциальные ирреденты.

Наблюдатели отмечают, что проблема национализма меньшинства становится сложнее, если у этнонациональной группы есть родственное государство. К этому вопросу я обращусь ниже. Итак, исторически, большинство стран одинаково нетерпимо относились к обеим формам национализма меньшинства, и старались подавить их, зачастую беспощадно. Наличие региональный группы с чувством национального единства с отдаленной страной рассматривалось как угроза существованию государства. Это ставит под сомнение основу легитимности государства, отрицая тот факт, что все граждане формируют единую нацию или народ, вместо этого утверждая, что есть по крайней мере два различных народа, каждый из которых стремится к народному суверенитету, а отсюда и к самоуправлению. Это также ставит под угрозу притязания государства на часть территорий, которые вместо этого рассматриваются как родина для другой нации. Коротко говоря, национализм меньшинства являет собой прямую угрозу законности идеологии современного государства-нации и претензиям государства на контроль над всеми гражданами и всей территорией.

В результате этнонациональные группы были первичной целью, на которую в основном и была направлена политика построения государства-нации. В процессе исторического развития страны принимали различные меры, нацеленные на изменение чувства принадлежности к отдаленной нации у меньшинства, такие как ограничение прав на использование языка меньшинства, отказ от ранее существовавших форм регионального самоуправления и поощрение членов доминирующей группы к переселению в районы проживания меньшинства, чтобы таким образом представители большинства превосходили по численности представителей меньшинства даже на родной для тех земле. Например, когда британцы завоевали Канаду, они ограничили жителей Квебека в правах на использование родного для них французского языка и франкоязычных государственных институтов, а также «перекроили» границы провинций так, что квебекцы не составляли большинство ни в одном из них. Когда США завоевали юго-запад в войне с Мексикой в 1948 году, они ограничили уже давно обосновавшихся там латиноамериканцев в использовании родного для них испанского языка и испаноязычных государственных институтов, ввели проверки на грамотность, чтобы усложнить для латиноамериканцев процедуру голосования, и поспособствовали массовой иммиграции в регион, чтобы латиноамериканцы остались в меньшинстве.

Подобные политические приемы можно найти и в истории Азии. И в самом деле, азиатские страны использовали те же самые приемы, которые использовали ранее западные страны, чтобы подавить национализм меньшинства. В их число входит политика заселения, нацеленная на подавление этнонациональных групп на их исконных территориях новыми переселенцами, представителями большинства. Примерами могут служить государственная политика в Бангладеш по стимулированию заселения Читтагонгского Горного района этническими бенгали; переселение этнических яванцев из Восточного Тимора или Западного Папуа в Индонезию; христианские поселения в филиппинском регионе Моро; переселение этнических китайцев-хань из Тибета и Восточной Монголии в Китай; заселение вьетами регионов Чампа и плато Тэйнгуен во Вьетнаме. Или же мы можем рассмотреть многочисленные случаи, когда меньшинства были лишены традиционного самоуправления, либо в результате процесса централизации, или в результате «перекраивания» границ. Эти нарушения прав меньшинства происходили во многих случаях после обещаний о сохранении их автономии. Так произошло в Белуджистане, провинции Пакистана; в Ракхайне и Качинланде, регионах Бирмы (Мьянмы); на Южных Молуккских островах в Индонезии; в Восточном Туркестане в Китае или в Бугенвиле, Папуа – Новая Гвинея. Другие примеры – навязывание сингальского языка тамильскому населению на Шри-Ланке; персидского языка населению Хезестана (Арабистана) в Ираке; языка дзонг-кэ непальцам в Бутане; бирманского языка монам в Бирме; языка урду синдхам в Пакистане.

Все эти методы были разработаны с целью лишения этнонациональных групп влияния и подавления у них чувства национальной идентичности с народом, живущим далеко. Их применение оправдывалось тем, что якобы те меньшинства, которые воспринимают себя как особые «нации» будут нелояльны и потенциально готовы к сепаратизму или ирредентизму. Это поднимает вопрос точно сформулированный в названии знаменитой статьи Уолкера Коннора: являются ли государства-нации «национально-созидательными или национально-разрушительными»? На самом деле, они являются и первыми, и вторыми. Государства-нации обычно имеют целью создать общее национальное самосознание путем подавления чувства национальной идентичности у этнонациональных групп.

Итак, судьбу этнонациональных групп в мире строящихся государств-нации нельзя назвать счастливой. Однако, в последние годы произошел ряд обнадеживающих изменений, и можно отметить некое переосмысление статуса этнонациональных групп, особенно на Западе. Сегодня фактически все западные страны со значительным числом этнонациональных групп (более 250 000 человек) «сменили курс» и приняли принцип о том, что эти внутригосударственные меньшинства будут существовать всегда и что с их чувством национальной принадлежности и националистическими стремлениями необходимо тем или иным способом смириться.

Смиряться в современных государствах предпочитают с помощью «многоязычного многонационального федерализма». Эта модель характеризует тремя основными отличительными чертами: во-первых, в нее входит создание квази-федерального подразделения, в котором этнонациональная группа формирует локальное большинство, и таким образом может осуществлять значимые формы самоуправления. Во-вторых, язык группы признается официальных государственным языком, по крайней мере на территории ее федерального подразделения, и иногда и по всей стране. В-третьих, группе предоставляются государственные ресурсы и силы, необходимые для поддержания высокого уровня институциональной завершенности: например, государственное СМИ, школы и университеты, обучение в которых ведется на языке группы, таким образом члены группы могут достичь высоких уровней образовательных и профессиональных навыков и в рамках своего собственного общества. (Дополнительная любопытная черта – в некоторых из этих многонациональных федераций существует законодательный плюрализм. Например, в Квебеке имеет силу собственная традиция гражданского права; в Швейцарии имеют силу римская и немецкая правовые нормы; в Шотландии также сохранилась традиционная система права).

К началу XX века только Швейцария и Канада приняли такую комбинацию территориальной автономии и статуса официального языка для внутригосударственных этнонациональных групп. С тех пор фактически все западные демократические страны, на территории которых проживает значительное количество национальных меньшинств, продвинулись в этом направлении. Примером может служить предоставление автономии шведско-говорящим Аландским островам в Финляндии после Первой Мировой Войны; автономия для немецко-говорящей этнонациональной группы в Южном Тироле, Италия и для испано-говорящей этнонациональной группы в Пуэрто-Рико, США, предоставленные после Второй Мировой Войны; федеральная автономия для этнонациональных групп к Каталонии и Стране Басков в Испании в 1970-е, для Фландрии в Бельгии в 1980-е; самые недавние случаи предоставления автономии – для Шотландии и Уэльса в 1990-е. Среди западных демократий с этнонациональными меньшинствами большой численности лишь Франция частично представляет собой исключение из «движения к переменам», так как основная этнонациональная группа этой страны – корсиканцы – до сих не получила автономии. Как бы то ни было, недавно было приняты законодательные акты, дающие Корсике автономию, то есть и Франция присоединятся к общему «движению».

Я считаю, что эти изменения очень важны, и являют собой важный пример появления новых инновационных способов обеспечения этнокультурного разнообразия. Очевидно, что эта модель многоязычного многонационального федерализма является целым комплексом политических приемов, включая приемы, касающиеся политических прав, экономических ресурсов также как и культурной политики. Более детально политические и экономические аспекты освещены во вспомогательных материалах Доклада о развитии человеческого потенциала за 2004 год. Так как эти страны занимают верхние позиции в рейтинге, составленном на основе данных по уровню развития человеческого потенциала, естественно предположить, что данная модель не сказывается негативно на экономическом благополучии групп как меньшинства, так и большинства.

В своей работе я уделю внимание культурным аспектам этой модели. Является ли она подходящим «лекарством» от культурного отчуждения, вызванного процессом построения государства-нации, и представляет ли она подходящую модель для культурного приобщения? На мой взгляд очевидно, что эта модель эффективно борется с исключением культуры группы этнонационального меньшинства из общественных мест и государственных учреждений. Действительно, многоязычный многонациональный федерализм обеспечивает очень высокий уровень общественного признания культуры меньшинства, по крайней мере на региональном уровне. Его языку придан официальный статус; его история и литература изучаются в школе; предметы его искусства представлены в государственных музеях; его законодательные традиции поддерживаются; его герои чествуются во время государственных праздников и им ставят памятники; и так далее. Фактически, эта модель дает этнонациональной группе те же преимущества в поддерживании и распространении языка и культуры на внутригосударственном уровне, какие есть у представителей большинства на уровне всего государства в целом. Это, возможно, и есть максимально возможная степень равенства и паритета между большинством и меньшинством в возможности утверждения своей культуры в общественных местах.

Но какова природа этой приобщенной «культуры»? Видим ли мы перед собой пример культурного консерватизма, стремящегося поддержать «подлинные» традиции даже за счет свободы отдельных членов? Или это пример либерального культурализма, стремящегося поддержать изменяющийся культурный контекст выбора, включая выбор изменить или отвергнуть ранее существовашие стили жизни и традиции?

Очевидно, что это движение к построению многоязычного многонационального федерализма, по крайней мере на западе, не может быть интерпретирован как проявление культурного консерватизма. Прежде всего, все эти внутригосударственные автономии существуют в рамках либерально-демократического конституционализма, который яро защищает права индивида. Они подвержены тем же конституционным ограничениям, что и органы центрального государственного управления, и таким образом не имеют возможности ограничивать свободы индивида во имя поддерживания культурной подлинности или чистоты. На самом деле эти автономии обычно не изъявляют желания принимать такой консервативный подход к их культуре. Напротив, они часто представляют собой очаги социальных экспериментов, где применяются более прогрессивные политические приемы, чем на центральном государственном уровне. Политика равенства полов или защиты прав геев более прогрессивна а Шотландии, чем на остальной территории Британии; более прогрессивная в Квебеке, чем в других частях Канады; более прогрессивна в Каталонии, чем в других регионах Испании. Более того, поддержка многонациональных ценностей также более сильна в таких внутригосударственных образованиях, чем на остальной территории страны, включая поддержку иностранной помощи, или усиление роли Европейского Суда по правам человека, или других международных институтов по правам человека.

По этим причинам я разделяю точку зрения о том, что эти модели в том виде, в котором они развились на западе, построены на «либеральном культурализме», подходе, при котором культура видится как изменяющийся контекст выбора, включающий в себя скорее культурное изменение, культурное взаимодействие и всеобщие права человека, чем какую бы ты ни было идею о культурном консерватизме. Этот факт иногда игнорируется подходом, который принимают некоторые лидеры национальных меньшинств. Требования автономии, например, часто подаются под соусом исторических рассказов о славе древних традиций самоуправления и необходимости возращения к ним. Подобным же образом следование отдаленным законодательным традициям описывается как «священная обязанность», неотъемлемая часть групповой «идентичности», которая, следовательно, должна сохранятся во что бы то ни стало. И так далее. Но в то же время те же самые лидеры, прибегающие к этой «традиционной» риторике, на самом деле часто поддерживают коренные изменения в этих традициях самоуправления и законодательства, с тем, чтобы привести их в соответствие современным стандартам прав человека и стремлениям к свободе и выбору вариантов.

Это может казаться парадоксальным, но тем не менее является повсеместной чертой националистической политики. Как уже давно отметили теоретики, национализм – двусторонний феномен: он обращается к славным деяниям прошлого чтобы мобилизовать людей на модернизацию общества. Это интересный вопрос – который уже выходит за рамки данной статьи – почему эти обращения к священным традициям и славным историям необходимы для стимулирования поддержки модернизирующих реформ. Важно при этом помнить, что государство обычно оправдывало ограничения самоуправления меньшинства тем, что объявляло их «отсталыми», а их традиции управления и законодательства – «нецивилизованными». Первичной целью любого националистического движения, таким образом, было разрушить эти стереотипы, и убедить других (и самих себя)в том, что они достойны самоуправления. Когда националистические лидеры заявляют, что их правовые традиции и самоуправление должны уважаться, на самом деле они говорят, что их нация способна воспользоваться правом решать вопросы законодательства и управления. Они не имеют в виду, что их желание – пользоваться этими правами в «подлинно традиционном» виде.

Существует еще одна связанная с этим причина, по которой национальные элиты делают акцент на культурной традиции. Этнонациональные группы часто требуют самоуправления на основе того, что оно необходимо доя поддержки их культурной самобытности. На деле же все выходит по-другому. Баубек выражал эту мысль так: «Не самоуправление – средство для сохранения культурной самобытности, а эта самобытность – оправдание требования самоуправления». Например, этнонациональные меньшинства могут требовать самоуправления для того, чтобы поддерживать свои самобытные правовые традиции. На самом же деле, эта самобытная правовая традиция часто поддерживается для того, чтобы оправдать требования самоуправления. В итоге, от этнонациональных меньшинств продолжают требовать объяснения, почему они заслуживают прав на самоуправление, а обладание самобытной правовой традицией (или языком) – возможный ответ. Это означает, что поддерживание самобытной законодательной традиции действительно стало чем-то вроде «священного» наследия, но не в консервативном смысле: оно не требует значительных реформ этой традиции, чтобы она отвечала требованиям ЕС, например, или международным правам человека, или равенству полов, так, как это произошло в региональных автономиях.  Коротко говоря, у националистических лидеров меньшинств иногда есть свои стратегические причины для использования квази-традиционалистской риторики в защиту проектов либерального культурализма.

Итак, я считаю, что модель многоязычного многонационального федерализма, появляющаяся на Западе, представляет собой успешный пример нового подхода, обеспечивающего культурное разнообразие и отвечающего требованиям о культурной свободе, указанным в Докладе о развитии человеческого потенциала. Вопрос о том, может ли данная модель успешно применяться не в западных странах, более сложен. Как отмечает Коннор, феномен национализма меньшинства действительно универсален: страны, в котором он наблюдается, являются африканскими (например, Эфиопия), азиатскими (Шри-Ланка), восточноевропейскими (Румыния), западноевропейскими (Франция), североамериканскими (Гватемала), южноамериканскими (Гайана), или даже находятся в Океании (Новая Зеландия). В этот список попадают как старые (США), так и новые государства (Бангладеш), как крупные (Индонезия), так и небольшие (Фиджи), богатые (Канада) и бедные (Пакистан), авторитарные (Судан) и демократические (Бельгия), марксистско-ленинистские (Китай) и активно анти-марксистские (Турция). В списке также есть буддистские (Бирма), христианские (Испания), мусульманские (Иран), индуистские (Индия) и иудаистские (Израиль) страны. Можно ожидать, что многие неевропейские страны применили модель многоязычного, многонационального федерализма. Однако, таких примеров совсем немного: Индия, Нигерия, Эфиопия и ЮАР. Многие наблюдатели отметили, что данная модель – единственный целесообразный подход для многих стран Азии, Восточной Европы, на Ближнего и Среднего Востока или Африки, например, для Шри-Ланки, Бирмы, Индонезии, Модовы, Грузии, Ирака, Афганистана, Судана, Камеруна и так далее. Но эта модель отвергается в большинстве этих стран. По мнению Нанди, «любое предложение о децентрализации государство или смены его концепции на действительно федералистскую противоречить самой сути большинства постколониальных стран третьего мира». Кроме того, это противоречит и устройству большинства посткоммунистических государств Восточной Европы. Во всем мире многоязычный многонациональный федерализм рассматривается либо как последняя отчаянная попытка избежать гражданской войны, либо как ее результат.

Индия представляет собой интересное исключение из этого общего правила. Она – единственная из и так небольшого числа не западных стран, принявших модель многоязычного, многонационального федерализма, чтобы справиться с требованиями националистов об автономии. Большинство наблюдателей отмечают, что данное решение было правильным, и что выбранная модель снизила накал, тем самым предотвратив потенциальный сепаратизм и ирредентизм национальных меньшинств. Таким образом становится ясно, что нет никаких внутренних причин для отнесения этой модели исключительно к странам Запада. Но необходимо серьезно подумать над тем, почему она отвергается в большинстве стран, и можно ли выработать какие-либо рекомендации для ее успешного применения.

б) Коренные народы: Второй тип «национальных» групп, согласно типологии Гурра – коренные народы, например индейцы и эскимосы в Канаде, аборигены в Австралии, маори в Новой Зеландии, саами в Скандинавии, эскимосы в Гренландии, индейские племена в США. Коренные народы – это народы, чьи исконные земли были завоевании поселенцами, и которые были либо силой, либо угрозами включены в состав государств, находящихся под контролем людей, для них пришлых. 

Различия между коренными народами и этнонациональными группами не резкое, не существует универсального определения «коренных народов». Единственный путь отделения наций без государства от коренных народов в странах Запада таков: первые сражались, но проиграли в процессе формирования европейских стран, в то время как последние не участвовали в этом процессе до последнего времени, а поэтому сохраняли свой уклад жизни вплоть до последнего века. Нации без государства хотели бы сформировать собственное государство, но проиграли в борьбе за политическую власть, в то время как коренные народы существовали вне системы европейских стран. Каталонцы, баски, фламандцы, шотландцы, валлийцы, пуэрториканцы и квебекцы представляют собой нации без государств, а саами, эскимосы и американские индейцы – коренные народы.

Если историю этнонациональных групп внутри государств, пытающихся стать государствами-нациями, мы можем назвать печальной, то у коренных народов все еще хуже. Подобно этнонациональным группам, их исторический суверенитет как отдельных народов воспринимался как потенциальная угроза для попыток государства управлять единым суверенным народом, и поэтому государства стремились не допустить формального признания или видимых свидетельств суверенитета коренных народов. Однако, так как коренные народы обычно не боролись за создание независимого государства, и соответственно не были ни сепаратистами, ни ирредентистами, они не воспринимались как явная угроза консолидации внутри государства, и иногда просто игнорировались, особенно если жили в отдаленных районах где-то на периферии (по крайней мере до тех пор, пока на их территориях не обнаруживались полезные ископаемые). В общем, коренные народы де-факто сохраняли самоуправление на протяжении долгого времени, даже если де-юре признано это не было.

В прошлом все западные страны, на территории которых проживали коренные народы, имели тайные надежды на то, что в один прекрасный день эти коренные народы просто исчезнут как отдельные сообщества, в результате вымирания, смешанных браков или ассимиляции. Различные политические приемы применялись для ускорения этого процесса, например, выселение коренных народов из их земель, ограничение использования их языка, следования культурным и религиозным традициям, подрыв институтов самоуправления, навязывание ассимилирующих/национализирующих образовательных систем, подавление их большим количеством новых переселенцев.

Однако, за последние годы и в этой сфере произошли обнадеживающие изменения. Сегодня происходит переосмысление статуса коренных народов. Начиная с 1970-х, все западные страны, на территории которых проживают коренные народы резко изменили курс, и сегодня они принимают, по крайней мере, общие принципы идеи о том, что коренные народы будут существовать как отдельные сообщества внутри более крупных государств, и им необходимы политические, экономические и культурные права для того, чтобы их сообщества продолжали функционировать.

Мы можем назвать этот процесс постепенной «внутренней деколонизацией» коренных народов. Эта модель фактически состоит из трех ключевых элементов: первое – это удовлетворение территориальных требований, защита, по крайней мере, некоторой части исконных территорий от экспроприации или заселения; второе – целый набор культурных прав, межкультурная образовательная политика и признании традиционного обычного права; и третье – права на самоуправление, особенно на уровне деревень и поселений. Еще одна интересная черта, свойственная части стран – это пересмотр договорных прав, основанных на соглашениях, подписанных во время первых контактов или вскоре после этого, но впоследствии игнорировавшихся и нарушавшихся.

Такое поведение свойственно всем западным демократиям. Например, в Канаде права аборигенов были закреплены в конституции 1982 года, также так была создана комиссия по рассмотрению требований прав на землю и был подписан ряд новых договоров; в Новой Зеландии произошло повторное вступление в силу Договора Вайтанги и принятие языка маори как официального; в Австралии были приняты права аборигенов на землю, прописанных в решении Мабо; в Скандинавии был создан Парламент саами, внесены изменения в «Самоуправлении» Гренландских эскимосов; в суде были рассмотрены дела и приняты законы, гарантирующие самоопределение прав для племен коренных американских народов. Во всех этих странах происходит «медленный, но верный» процесс деколонизации, коренным народам возвращаются земли, обычное право и самоуправление.

Похожие ситуация и в Латинской Америке, в которой происходит огромное количество изменений в законодательстве и конституционных изменений, в ходе которых признается существование коренных народов, культурный плюрализм становится определяющей чертой некоторых стран, устанавливается целый ряд прав на землю и прав на собственное обычное право (реже прав на самоуправление).

В качестве модели многоязычного, многонационального федерализма для этнонациональных групп эта модель внутренней деколонизации представляет собой комплекс экономических, политических и культурных требований. Подробнее об экономических и политических аспектах модели можно узнать из других работ (Ставенхагена (2004), Яшара (2004)). В отличие от многих этнонациональных групп на западе, чей уровень жизни сравним с уровнем жизни доминирующей группы, коренные народы остаются ущемлены, и на данный момент вопрос о том, достаточно ли уже применяемых методов для избавления от этих форм экономического отчуждения, по-прежнему актуален. (Экономические аспекты этой модели деколонизации частично зависят то того, заключается ли в притязаниях на землю притязания еще и на подземные ресурсы).

Как бы то ни было, в данной работе внимание уделено в первую очередь культурным аспектам модели. Являются ли эти новые методы эффективными для борьбы с культурным отчуждением, и если так, происходит ли культурное приобщение в соответствии с идеями культурной свободы, центральными для Докладов о развитии человеческого потенциала? Ответить на эти вопросы нелегко, но частично это можно объяснить тем, что исторический опыт, условия жизни и притязания коренных народов различны. Некоторые из них (как высокогорные индейцы в Андах) были интегрированы в экономику страны как крестьяне на протяжении 500 лет; другие коренные народы (например, племена Амазонии) стали контактировать с европейцами лишь в последние несколько десятилетий. Численность некоторых коренных народов составляет несколько миллионов человек (индейцы кечуа), других – всего несколько сот человек. Невозможно обобщить формы культурного отчуждения и включения, которые имеют место в таких совершенно различных случаях.

Проблема в том, что многие западные коренные народы на протяжении стольких лет подвергались ассимиляции, лишению имущества и отчуждению, что некоторые важные проявления культурной идентичности были утрачены. Например, сомнительно, чтобы эти новые новые модели внутренней деколонизации были способны обеспечивать выживание или возрождение языков многих коренных народов. Колонисты часто пытались подавить языки коренных народов, отказываясь от их изучения в школе и даже запрещая использовать их на детских площадках. В результате многие языки оказались близки к исчезновению. В некоторых случаях, как, например, ситуация маори в Новой Зеландии, кри в Канаде, навахо в США или майя в Гватемале, достаточно большие группы говорят на родном для них языке, и поэтому он может использоваться в государственных учреждениях , включая школы, СМИ и суды, и поэтому продолжается существовать как язык повседневного общения. Количество говорящих и потенциально говорящих на этих языках достаточно для того, чтобы имело смысл издание учебников на этом языке, или, например, создание литературы. Но во многих других случаях количества людей, свободно говорящих на языке, слишком мало. В этих условиях политика по отношению к языкам коренных народов носит скорее символический или ритуальный характер. Выучивание и использование пары традиционных фраз становится знаком принадлежности к группе, а если это использование происходит в общественном месте, то еще и знаком культурного признания. Однако в таких случаях никто и не ожидает, что язык станет языком повседневного использования или рабочим языков государственных учреждений.

В подобной ситуации находятся некоторые другие традиции и обычаи, например, устный фольклор, который сегодня утрачивается. Многие коренные народы хотели бы восстановить традиционные формы решения спорных ситуаций, частично потому, что центральные правовые институты дороги, культурно чужды и часто пренебрежительны по отношению к представителям коренных народов. Но эти традиционные формы решения спорных ситуаций обычно зависели от более общих структур власти или обязательств внутри общества, которые на данный момент уже не существуют, что делает эти традиционные формы сложными для восстановления. В результате даже когда принимаются новые формы решения спорных ситуаций, они часто являются заимствованными из практик других культур и обществ и оказываются лишь символически связанными с традиционными практиками самой группы.

Новые модели внутренней деколонизации не могут повернуть вспять этот процесс утраты культуры, но могут его приостановить. Если коренные народы сумели сохранить лишь фрагменты своей культуры, существовавшей до контакта с колонизаторами, но без верований и практик, придающих смысл этим фрагментам, и если эта культура не подвергалась сильному влиянию культуры колонизаторов, то и культурное приобщение, возможное благодаря внутренней деколонизации, также, скорее всего, будет носить фрагментарный характер, а иногда и являться дисфункциональным или противоречивым.

Кроме того, вопреки этим ограничениям, новые модели работы с коренными народами включают в себя значимые формы культурного приобщения. Например, присутствие культур коренных народов в общественной жизни значительно возросло. Предметы искусства коренных народов теперь выставляются в музеях, их можно найти и в государственных учреждениях; лидеры коренных народов отражены в государственным символах (например, на марках); их ритуалы стали частью государственных церемоний (например, присутствие старших; традиционные молитвы и фразы); изучение истории коренных народов вошло в программы школьного обучения. Более того, эти новые модели предоставили коренным народам пространство для создания собственных государственных учреждений и государственной службы на своей территории и с учетом культурных особенностей - например, системы образования, здравоохранения, служб охраны материнства и детства, администрации и системы правосудия. И в общинах коренных народов, и в обществе в целом культура коренных народов признается и принимается гораздо лучше.

Соотносится ли это культурное приобщение с курсом к свободе человека и развитию человеческого потенциала, установленным ООН? Этот вопрос активно обсуждается. Некоторые наблюдатели считают, что культурные права коренного населения связаны с идеями культурного консерватизма. И в самом деле, притязания коренных народов часто оцениваются через парадигму притязаний, укорененных в идеях культурной чистоты и подлинности. В то время как на Западе этнонациональные группы воспринимаются как разделяющие современные ценности индивидуальной свободы и прав человека, коренные народы воспринимаются как предпочитающие этим ценностям коммунитаризм и традиционализм. Критики обеспокоены, что предоставление культурных прав, в этом контексте, может привести к ограничению свободы индивида в группе.

Эти сомнения, конечно, в чем-то обоснованы. Стоит отметить, что некоторые лидеры коренных народов как в Канаде, так и в США стремились к освобождению от каких-то норм, предписываемых общим конституционным биллем о правах. Кроме того, есть примеры групп коренных народов, получивших (или стремящихся к получению) права на деятельность, которая большинством других людей расценивается как нарушение конституционных предписаний, например, деятельность, так или иначе ограничивающая чьи-либо права (женщин или религиозных меньшинств); изменение норм отправления правосудия (наказание подозреваемых без судебного разбирательства с соблюдением процессуальных гарантий); использование жестоких или необычных наказаний (пронзание копьем, выселение). Все эти практики защищались некотрыми лидерами коренных народов (или или не-коренными адвокатами) как «традиционные», а следовательно, как подпадающие под «права на культуру».

Особое беспокойство в этой связи вызывает вопрос об обычном праве коренных народов. Многие латиноамериканские страны придали законный статус «обычаям и нравам» коренного населения. Они части описываются своими сторонниками как «подлинные» практики, глубоко укорененные в истории группы, а, таки образом, необходимые для поддержания групповой идентичности. Более глубинные исследования, однако, показали, что такие требования спорны. На самом деле, три проблемы, затронутые в разделе 2, связанные с культурным консерватизмом, были выявлены как раз в ходе изучения применения обычного права коренных народов. Во-первых, судебные процедуры, якобы являющиеся историческими и подлинными, на самом деле появились достаточно недавно и основаны на компиляции различных культурных влияний. Претензии на культурную подлинность или чистоту скрывают под собой плоды взаимодействия культур, и создают ошибочное мнение о «непреодолимом разрыве» между культурами коренных народов и европейскими культурами. Во-вторых, претензии на то, что эти практики подлинны и необходимы для поддержания групповой идентичности, часто оспариваются внутри самой группы. Местные элиты пытаются определить эти спорные практики как «священный долг», чтобы лишить авторитета тех членов группы, которые выступают против этих практик. В-третьих, идея о существовании права на следование таким подлинным традициям, служит оправданием для дискриминации женщин или беженцев или для нарушения прав человека.

Таким образом, есть основания полагать, что современные шаги по признанию законным обычного права коренных народов в некоторых странах идут в разрез с установками, данными в Докладе о развитии человеческого потенциала. Культурные права, в некоторых ситуациях, интерпретируются как права на поддержание культурных традиций, а не как права на поддержание постоянно изменяющегося контекста выбора. Одна из стратегий по преодолению этой проблемы может быть представлена как рассмотрение обычного права как факультативного: то есть, членам коренного сообщества предоставляется выбор, либо следовать системе обычного права, либо всеобщей законодательной системе. Эта стратегия была предложена в ответ на подобные проблемы с индивидуальных религиозным правом (мусульмане в Индии, евреи в Израиле).

Как бы то ни было, вопрос о том, связаны ли требования об обычном праве с культурным консерватизмом, стоит рассмотрения. В то время как некоторые лидеры коренных народов используют риторику подлинных традиций, другие выступают против нее, делая акцент на изменяющейся природе коренных культур и необходимости свободы внутри них. Более тог, большинство лидеров принимают принцип о том, что законы коренных народов должны соответствовать международным правам человека.

В общем, нам необходимо рассмотреть прагматические причины, по которым лидеры коренных народов прибегают к традиционной риторике. Что касается этнонациональных меньшинств, существуют стратегические причины для требования уважения отдельных правовых норм: они служат показателями культурных различий, свидетельством достойного прошлого, оправданием отдельного законодательного и политического статуса. Проблема, с которой сталкиваются многие коренные народы Латинской Америки, состоит в том, что, в отличие от этнонациональных групп Запада, они не имеют силы самоуправления, чтобы вносить поправки в свое обычное право. У них есть право следовать своим законам, но не творить их. У них есть право жить по своим законам, но не создавать их для себя. Законы коренных народов признаны, законодатели – нет.

Неизбежный результат этой недоработанной концепции законодательного плюрализма таков - коренные народы оказываются в ловушке традиционализма. У них нет возможности демократическим путем вносить изменения в свое традиционное обычное право, они должны представлять его как «имеющее законную силу». Это подразумевает, что решение лежит не в области отказа от законодательного плюрализма (как бы порекомендовали сторонники классической либеральной стратегии), но в области усиления этого плюрализма путем предоставления коренным народам права создавать свои законы, следовать им. Кроме того, мы должны обеспечить общественное обсуждение проектов этих законов, чтобы они отражали точки зрения всех членов сообщества, а не только самопровозглашенных «стражей «традиции»». Именно это мы видим в США, в Канаде и в Новой Зеландии: появление законодателей среди коренного населения, адаптация его законодательства к новым условиям и международным нормам и подотчетность членам сообщества.

Конечно, многие страны не поддержат идею предоставления коренному населению прав законотворчества. Они ревностно хранимы как исключительная привилегия государства-нации. Позволить коренному населению следовать своему обычному праву не так угрожает самой сущности государства, как позволить коренному населению это право создавать. И лицемерно со стороны государств затем оборачивать и обвинять коренные народы в том, что их обычное право расходится с современными нормами и правами человека.

Иначе говоря, признание обычного права важно, и не потому, что оно поддерживает традиции, а потому, что оно предполагает способность коренных народов к законотворчеству и оправдывает их притязания на применение этой способности снова. По словам Сидера, обычное право должно пониматься как оппозиционный проект – попытка выдернуть силу из рук государства – а не как проект культурного примордиализма.

Я думаю, что роль договорных прав подобна роли обычного права. Многие группы коренных народов требуют соблюдения пунктов договоров, подписанных несколько веков назад. Некоторые наблюдатели оценивают эти претензии как свидетельство консервативной приверженности «подлинным» практикам, ведущим свою историю со времен первого контакта с колонизаторами. Я бы сказал, что сообщества коренных жителей чтят договоры, так как они являются вещественным доказательством того, что во время контакта коренное население рассматривалось как политически организованное, способное к подписанию международных соглашений с какой-либо нацией на правах другой нации. Они символизируют историческую политическую компетенцию коренных народов и обоснованность пересмотра статуса. Таким образом, коренное население может снова получить контроль над своей судьбой и принять ее вызов. Чтимое обычное и договорное право свидетельствуют не о культурном консерватизме, но о потребности в мобилизации людей для проекта по самоуправлению коренного народа - проекта, который (как и любое стремление к национальной независимости) повлечет за собой культурные изменения.

 Картина, которая формируется после рассмотрения культурного приобщения коренных народов, достаточно сложна. Во многом, появляющиеся модели внутренней деколонизации должны рассматриваться как несомненный прогресс. Многие культурные несправедливости по отношению к коренным народам, вызванные проведением политики построения государства-нации, были признаны, а также заметный прогресс был сделан в предоставлении культурам и идентичностям коренных народов более заметной роли в общественных местах и государственных учреждениях. Но соответствуют ли эти формы культурного приобщения полностью рамочной программе Доклада о развитии человеческого потенциала – это будет зависеть от дальнейшего развития самоуправления коренного населения. Одинаково важно как то, чтобы сообщества коренных народов получили ресурсы и полномочия управлять собой, так и то, чтобы эти полномочия применялись в соответствии с демократическими стандартами и всеобщими правами человека. На западе отмечаются обнадеживающие сдвиги в этом направлении, но процесс до сих пор не закончен.

Еще один спорный вопрос состоит в том, возможно ли применение этих методов в не западных странах. Первое, о чем стоит задуматься, - можем ли мы выделить там отдельную подкатегорию «коренных народов». Некоторые азиатские правительства утверждают, что категория «коренные народы» неприменима к меньшинствам в Азии. Например, КНР отстаивала перед ООН точку зрения, согласно которой само понятие «коренные народы» применимо только в контексте заморской европейской колонизации. Отсюда следует, что все народы, жившие в Азии до момента европейской колонизации одинаково «коренные», вне зависимости от того, представляют ли они большинство или меньшинство. С такой точки зрения кажутся бессмысленными утверждения о том, что какие-то меньшинства в Индии являются «коренными», а другие – нет. Эта попытка свести понятие «коренных народов» исключительно к европейской колонизации базируется на так называемом «положении соленой воды». Термин «коренные народы» связан с колониализмом: у коренных народов была земля, которая была захвачена и заселена колонистами и насильно включена в государственную систему этого доминирующего теперь общества. Исторический экскурс позволяет предположить, что этот тип колониализма проявился во многих формах в разных частях мира, но «положение соленой воды» подразумевает, что единственная «настоящая» форма колониализма предполагает колонизаторов, прибывших «из-за моря», например, европейцев. Завоевание и заселение земель айнов японцами не является «колонизацией», с такой точки зрения, так как поселенцы не прибыли «из-за моря», и, следовательно, айнов нельзя считать «коренным народом»

Ограничение понятий «колониализма» и «коренных народов» случаями «заморского» завоевания не совпадает с обычным использованием этих терминов. Например, саами в Скандинавии практически повсеместно признаны коренным народов, и, я думаю, небезосновательно. В конце концов, то, как их земли были завоеваны и заселены, очень похоже на то, как были заселены земли эскимосов в Канаде, и причем с теми же ужасающими результатами. Остается неясным, почему несправедливость колонизации земель и других культурных изменений зависит от того, пришли ли поселенцы по земле (с армией за спиной), или же приплыли (за спиной с флотом).

Если мы сконцентрируем наше внимание на общем опыте колонизации, мы сможем выявить различные группы в Азии – начиная с айнов в Японии и заканчивая даяками в Индонезии и племенами Читтагонгского Горного района в Бангладеш – которые возможно определить как «коренные народы». То, как их земли были колонизированы, похоже на то, что произошло с землями саами в Скандинавии и эскимосов в Канаде, и колонизация оправдывалась теми же аргументами. Их притязания так же схожи, включая защиту традиционных земель, обычное право и политическое представительство. Неудивительно, что многие их этих горных племен фактически используют международный язык «коренных народов».

Что касается Запада, то здесь различие между коренными народами и этнонациональными группами также не определено точно. Важная отличительная черта – то, в какой мере группа поучаствовала в процессе формирования государства. В европейском контексте, причина, по которой саами рассматриваются как коренной народ, в то время как каталонцы – нет, состоит в том, что последние боролись, но проиграли в процессе формирования Испании, в то время как саами в процессе становления Швеции не участвовали. Используя этот критерий, мы можем сказать, что разнесение даяков или айнов с другими этнонациональными группами в Азии – такими, как кашмири или сикхи в Индии или тамилы в Шри-Ланке – основано на том, что последние были активными участниками процесса формирования государства. И в самом деле, если бы баланс сил был немного другим, они с легкостью могли бы консолидироваться и образовать независимые государства. Но они проиграли тогда борьбу, и теперь сталкиваются в теми же проблемами, что и этнонациональные группы в Европе.

Мы можем спорить, является ли термин «коренные народы» наилучшим для подчеркивания этой разницы. С одной стороны, каталонцы такие же «коренные» европейцы, как саами, а тамилы – такие же «коренные» азиаты, как и даяки. Но есть определенное важное различие межу каталонцами и саами, которое необходимо отмечать. И, как я думаю, подобное различие необходимо делать и между тамилами и даяками. Так или иначе, термин «коренные народы» был введен в международное право с тем, чтобы определить это различие. Возможно, можно было бы придумать более удачную формулировку, но главное – это не терминология. Мне кажется, что основное различие между коренными народами и внутригосударственными этнонациональными группами применимо как и для азиатских, так и для европейских народов. Некоторые азиатские страны принимают полезность и обоснованность термина, особенно это относится к Филиппинам и Непалу. В то же время другие страны в Азии продолжают отказываться от термина «коренные народы», но признают необходимость в создании отдельной категории для таких групп, называя ее «племена аборигенов» (на Тайване), «аборигены» (в Малайзии), «горные племена» (в Таиланде), «изолированные народы» (в Индонезии), «туземцы» (на Борнео) или «племена, включенные в списки» (в Индии).

Какая бы не была терминология, основной вопрос состоит в том, как к этим группам относятся. На Западе, как мы уже показали, существует значительные сдвиги в стороны большего самоуправления и прав на землю для коренных народов. Ситуации в Азии более сложная. В некоторых странах произошли заметные изменения, или, вернее, в некоторых частях некоторых стран. Например, очень прогрессивные законы, включая законы о самоуправлении, коллективное владение землей, политику равных возможностей, приняты в некоторых частях Индии. Это государство понимает потребность в квази-федеральных формах территориальной автономии для небольших групп коренных народов или горных племен, для которых полная государственность может быть неприемлема, особенно на северно-востоке страны. Также многообещающие изменения, связанные с правами на землю, произошли в Непале, Тайване и Новой Каледонии, хотя ситуации с самоуправлением там не так улучшилась. И хотя там существуют хорошие законы о правах на землю, их слабость часто означает, что поселенцы/предприниматели их просто игнорируют.

Но ситуация остается плачевной в большинстве стран региона. В некоторых странах (Индонезия, Бангладеш, Малайзия, Непал, Вьетнам и другие) коренные народы страдают от государственной политики, нацеленной на «наводнение» их земель поселенцами. Их права на землю практически не определяются законам, так происходит в Малайзии, Индонезии, Бангладеш и Лаосе, и, кроме того, в этих странах не делаются попытки к возвращению коренным народам земель, отнятым у них на предыдущих этапах исторического развития. В некоторых странах их земли были просто объявлены национальными лесами или национальными парками, что делает возможным применение к ним законов, запрещающих коренным народам исполнять на ней свои традиционные практики. В некоторых странах коренные народы также подвергаются политике ассимиляции, это происходит, в Таиланде, Индонезии (программа «Operasi Koteka», нацеленная на «индонезиацию» коренных жителей Западного Папуа), Малайзии (где коренные народов вынуждали принимать ислам). Во многих странах перспективы более заметных положительных изменений в правовом статусе коренных народов остаются весьма туманными, за исключением тех случаев, когда они явятся результатом жестокой борьбы или международного давления.

В этом случае, как и в случае с этнонациональными группами, мы должны серьезно задуматься о том, почему эта модель международной деколонизации отвергается многими странами, и каковы препятствия для ее успешного применения.

3.2. «Меньшинства»

Итак, мы рассмотрели первую из основных категорий типологии Гурра – а именно, «национальные» группы, стремящиеся к территориальной автономии на своей исторической родине. Я уделю меньше времени на рассмотрение второй основной категории, группам «меньшинства», по большей части потому, что они менее склонны поднимать вопросы прав языка и законодательного плюрализма. Однако, они поднимают важные вопросы культурного приобщения, которые я бы хотел осветить лишь с тем, чтобы показать, каким образом модель анализа, примененного в этой работе, может быть расширена и для таких случаев.

Категория «меньшинства»в типологии Гурра очень неоднородна : единственное, что их объединяет – это то, что все они не национальные и стремятся к самоуправлению. Итак, необходимо рассмотреть частные типы «меньшинств». Согласно Гурру, одна из форм меньшинств – это то, что мы можем назвать диаспорой, то есть группой, члены которой больше не живут на своей исторической родине, но разделяют чувство национальной идентичности, частично основанное на общих корнях на родине. Диаспоры могут появляться в результате различных процессов: добровольная эмиграция, временная трудовая миграция, порабощение, труд на основе кабальных договоров, колониальные поселения, беженство и так далее.

В типологии Гурра такие группы становятся «меньшинствами под угрозой», если они формируют то, что он называет «этноклассом». Он образовывается из групп, занимающих отдельное место в экономической структуре, обычно неблагополучное (афроамериканцы, турки в Германии), но иногда и благоприятное (европейцы в Намибии, ливанцы в Западной Африке). Фокус исключительно на этнических меньшинствах как классе полезен для измерения потенциальной угрозы этнического конфликта, но излишне ограничивает внимание к проблеме культурного приобщения. Итак, в следующей части работы я бы хотел рассмотреть диаспоры в более широком понимании, основное внимание уделяя иммигрантам.

в) группы иммигрантов: Под иммигрантами я подразумеваю группы, сформировавшиеся в результате решения индивидов или семей покинуть родину и эмигрировать в другую страну, часто покидая друзей и родственников. Со временем и со вторым и последующими поколениями, родившимися в новой стране проживания, этнические сообщества с разной степенью внутренней сплоченности и организации растут. Необходимо разделять две категории иммигрантов – те, кто приезжает с правом и ожиданием на получение гражданства, и те, кто приезжает без них. Я буду использовать термин «группы иммигрантов» только для первого случая, а второй случай, я назову «метэки».

Иммигранты, таким образом, это люди, для которых действует иммиграционная политика, позволяющая им получить гражданство через сравнительно небольшой промежуток времени – скажем, 3-5 лет – при соответствии минимальным условиям (например, они должны знать официальный язык и иметь хотя бы некоторое представление об истории страны и ее политических институтах). Такой была традиционная иммиграционная политика в четырех основных западных странах-рецепиентах – а именно, США, Канаде, Австралии и Новой Зеландии.

Группы иммигрантов, очевидно, имеют другие отношения с политикой построения государства-нации, чем этнонациональные группы или коренные народы. Как уже было отмечено ранее, «национальные» группы воспринимаются как угроза государству, так как они отстаивают свои национальную идентичность и являются потенциальными сепаратистами или ирредентистами. Для многих государств наличие таких групп является проблемой, препятствием к построению государства-нации. Иммигранты (в понимании, указанном выше), напротив, обычно активно «вербуются» и принимаются государством, особенно с целью помочь построить нацию и заселить территорию. Иммиграция, в этом смысле, сама является инструментом для построения государства-нации. Действительно, иммигранты часто «вербуются» именно с целью заселения территории и подавления таким образом этнонациональных групп и коренных народов.

В традиционных странах иммиграции иммигранты были ценным инструментом в построении нации, а не просто целью этого построения. Однако, государство хотело убедиться, что эти иммигранты верны своей новой стране и принимают верховенство доминирующей национальной группы. Это, до последнего время, означало активную политику ассимиляции. Во всех основных странах иммиграции от иммигрантов ожидалась ассимиляция, она поощрялась в надежде на то, что через некоторое время они станут неотличимы от уроженцев данной страны по своей речи, одежде, досугу и вообще стилю жизни. Все группы, рассматриваемые как неспособные к такой культурной ассимиляции, не допускались в страну или же им не давали гражданства. Эта ситуация была отражена в законах основных стран иммиграции, которые действовали на протяжении большей части ХХ века и запрещали африканцам или азиатам въезд в страну и получение гражданства.

Как бы то ни было, с конца 1960-х этот подход претерпел значительные изменения, их которых можно выделить два основных, между собой связанных. Первое - о принятии критериев допуска в страну, не зависящих от расы, таким образом возрос поток иммигрантов из не европейских (и часто не христианских) стран; и второе – разработка более толерантной и плюралистичной концепции интеграции, подразумевающей, что многие иммигранты будут с гордостью демонстрировать свою этническую принадлежность, и что многим государственным учреждениям (полиции, школам, СМИ, музеям и так далее) необходимо смириться с их этнической принадлежностью. Эти «двойные» изменения свойственны всем основным странам иммиграции.

Мы можем назвать эту формирующуюся модель «мультикультурализм иммиграции». Она состоит из ряда элементов, среди которых:

1. конституционное, законодательное признание мультикультурализма на центральном и /или региональном уровне;

2. существование или министерства или секретариата или консультативного совета для работы с этническими сообществами;

3. введение мультикультурализма в учебный план школ;

4. включение условия обязательного освещения этнических вопросов и деликатности при их освещении в работу государственных СМИ и в правила предоставления лицензии СМИ;

5. освобождение от дресс-кода, соблюдения законодательства о закрытии торговых и присутственных мест в воскресное время и так далее (либо по закону, либо как результат рассмотрения конкретных дел в суде);

6. разрешение двойного гражданства;

7. финансирование этнических организаций или деятельности;

8. финансирование обучения на двух языках или на родном языке;

9. правовая защита интересов неблагополучных групп иммигрантов.

 

Существуют различия в том, насколько официально или формально был осуществлен этот переход к мультикультурализму миграции. В Канаде, Австралии и Новой Зеландии он был формально отмечен объявлением о том, что центральное правительство ведет политику мультикультурализма. Но даже в США, стране, где нет официальной политики мультикультурализма на федеральном уровне, мы видим подобные изменения. Если мы рассмотрим более «низкие» уровни управления, такие, как штаты и города, мы увидим там широкий спектр мультикультурной политики. Политика на уровне штатов, касающаяся школьной программы, или политика в системе здравоохранения на уровне городов часто совпадает с тем, каким образом в Канаде или Австралии решаются вопросы этнокультурного разнообразия иммигрантов. По словам Натан Глейзера, «все мы сегодня мультикультурны». Подобным же образом в Великобритании, где не существует общенациональной мультикультурной политики, те же самые основные идеи и принципы положены в основу политики отношений между расами. Все эти страны пережили «двойные» изменения: принятие критериев допуска в страну и получения гражданства, не зависящих от расы, и введение обязательств о принятии во внимание этнокультурного разнообразия в государственных учреждениях.

Это направление развития распространено на Западе. Среди стран, которые легально принимают мигрантов на постоянное жительство и как будущих граждан, главным исключение является Франция, которая цепляется за ассимиляционную концепцию гражданства, хотя и была вынуждена начать сбивчивое движение в сторону мультикультурализма.

Я считаю, что это является другим важным и успешным примером инновационной политики, направленной на принятие этнокультурного разнообразия. Как и другие модели, освещенные в этой работе, она требует комплекса экономических, политических и культурных элементов. В других справочных публикация будут рассмотрены экономические и политические измерения этого процесса (Зольберг 2004). Экономический статус иммигрантов различен в западных демократических странах: в некоторых иммигранты более высокобразованы и высокодоходны, чем уроженцы страны, в других – наоборот.

Моя работа концентрируется на культурных аспектах этой модели. Является ли она средством против культурного отчуждения, исторически связанного с процессом построения нации-государства, а если это так, происходит ли приобщение к культуре согласно рамочной программе Доклада о развитии человеческого потенциала?

Очень коротко говоря, я согласен с тем, что мультикультурализм иммиграции действительно эффективное средство для более ранних типов культурного отчуждения, вызванного процессом построения государства-нации. В прошлом, считалось непатриотичным (или не-американским) для иммигранта гордо демонстрировать свою этническую идентичность. Сегодня же, наоборот, считается нормальным и естественным для иммигрантов и их потомков иметь эту этническую идентичность, бережно сохранять ее, демонстрировать в общественных местах и видеть, как она отражается и принимается в государственных учреждениях. Этничность иммигрантов стала нормой. Сегодня признается тот факт, что один из абсолютно легитимных путей быть хорошим американцем – это быть хорошим американским греком или хорошим американским вьетнамцем. Для большинства групп иммигрантов этническая идентичность больше не причина стыда или страха.

Конечно, этот процесс неравномерен. После событий 11 сентября иммигранты из арабских и мусульманских стран столкнулись с давлением, вынуждающим скрывать их свою этническую и религиозную идентичность. Все те, кто слишком открыто или публично причисляет себя к мусульманам, сегодня подозреваются в том, что они – не-американцы. Но я верю, что это лишь исключение (надеюсь, кратковременное) из общего направления развития, которое ведет к тому, что этнические идентичности иммигрантов в общественных местах станут нормой.

Мультикультурализм иммигрантов так же помогает бороться с менее ярко выраженными формами культурного отчуждения, так как он включается в себя готовность к анализу наших социальных институтов на предмет того, не являются ли их правила и символы дискриминирующими иммигрантов. Например, он побуждает нас рассмотреть принятую манеру одеваться, государственные праздники, а также ограничения по росту и весу на предмет того, не ущемляют ли они права некоторых групп иммигрантов. Он также включает анализ особенностей представления меньшинств в школьных программах или СМИ, позволяющий убедиться, что они не стереотипны и не умаляют вклада мигрантов в национальную историю или мировую культуру. И так далее.

Все эти изменения ведут к тому, что культурные идентичности иммигрантов признаются и принимаются в общественных местах. Даже больше, я считаю, что то, каким образом проходит это культурное приобщение, полностью соответствует рамочной программе Доклада о развитии человеческого потенциала, отражая скорее идеи либерального культурализма, чем консерватизма. Различные меры, упомянутые выше в качестве элементов мультикультурализма миграции, позволяют индивидам выбрать поддержку практик и идентичностей, если они того желают, в рамках либерально-демократического конституционного порядка, но не позволяют принуждать к их поддержке выступающих против членов группы.

 Это не означает, что некоторые традиционалистские члены сообществ иммигрантов не захотят следовать обычаям, которые нарушают конституционные права (например, клиторидэктомия или браки по договору и против воли). Существует огромное количество историй о том, как подобные обычаи исполнялись «по блату» внутри групп иммигрантов. Но все эти истории происходили до принятия политики мультикультурализма. Важно отметить, что в западных демократиях политика мультикультурализма не обеспечивает защиту таким обычаям, а лидеры иммигрантов о ней не просили. Например, ни один из лидеров южно-азиатской общины в Великобритании не требовал признания договорных браков против воли. Подобным же образом, ни один из лидеров значимых групп иммигрантов в Канаде не потребовал законного признания клиторидэктомии. Понято и принято, что мультикультурализм иммиграции, как государственная политика, осуществляется в рамках либерально-демократического конституционного порядка.

Вообще говоря, сама идея мультикультурализма иммиграции в том виде, в каком она была реализована на Западе, по существу своему связана с идеями культурной трансформации и взаимопроникновения культур. Это признание, даже восхваление смешивания культур, которое возникает когда иммигранты свободны в привнесении своих культурных идентичностей в общество и во взаимодействии с членами других групп. Учитывая все вышесказанное, я считаю, что суть мультикультурализма миграции абсолютно соответствует принципам, прописанным в Докладе о развитии прав человека.

Но и в данном случае необходимо понимать, что эти политические методы применяются лишь в странах Западной демократии, и объяснение этому очевидно. Большинство стран мира не принимает «иммигрантов» в том смысле, в каком я использую это слово, то есть не принимают приезжих с правом и ожиданием на получение гражданства. На территории большинства стран есть «иностранцы» в виде нелегальных экономических мигрантов, ищущих политического убежища или «гастарбайтеров»: такие приезжие могут составлять достаточно большую часть населения. Но эти группы не рассматриваются как объекты иммиграционной политики, и как потенциальные постоянные жители или граждане. Эти группы Вальцер называет «метэки» - в Древней Греции так называли иностранцев, проживающих в Афинах продолжительное время, но не имеющих возможность получить гражданство.

Для более объемного исследования политики культурного приобщения необходимо рассмотрение политики по отношению к метэкам, а также к другим диаспорам, например, потомкам рабов (афроамериканцы, афробразильцы), или потомкам рабочих, завезенных колонизаторами (фиджи-индийицы, индо-тринидадцы), или потомки самих колонистов (европейцы в Намибии или Зимбабве).

Объем моей работы ограничен, и я не имею возможности рассмотреть все случаи. Однако я убежден, что подобным методом можно пользоваться и для рассмотрения их притязаний. В каждом случае, я уверен, нам необходимо проанализировать каким образом политика построения нации-государства повлияла на эти группы и какого рода культурное отчуждение вызвала. Таким образом, мы сможем выявить политические методы, которые могут быть применены (или были применены), чтобы избежать культурного отчуждения или снизить его негативное влияние, чтобы достигнуть более высокого уровня культурной включенности. Затем мы сможем определить, соответствуют ли эти методы политики культурного приобщения принципам Договора о развитии человеческого потенциала о культурной свободе, и какого рода реформы необходимы для более точного соответствия им. (В случае необходимости подобные реформы включат укрепление демократических процедур, верховенство закона и защиту прав человека).

4. Заключение

В этой работе были рассмотрены многие проблемы, и я не буду пытаться в заключении все их обобщить. Однако, я бы хотел выделить два итоговых момента. Во-первых, как я уже несколько раз подчеркивал, связь между культурным отчуждением и отчуждением политическим и экономическим сложна. С одной стороны, культурное отчуждение не обязательно ведет за собой отчуждение экономическое: оно остается важным источником политической мобилизации и возможного этнического насилия даже в том случае, когда меньшинство находится в экономически неблагоприятных условиях. С другой стороны, вопросы культурной политики всегда связаны с вопросами политики экономической и политической, так как все они являются основными компонентами стратегии по управлению этнокультурным разнообразием. Различные модели, которые я описал, - такие как многоязычный многонациональный федерализм для этнонациональных групп; внутренняя деколонизация для коренных народов; мультикультурализм иммиграции для иммигрантов – представляют собой комплексный набор культурных, экономических и политических методов. Мы все склонны к неправильному пониманию этих компонентов, если не будем постоянно помнить связях между различными элементами. В особенности важно помнить о том, что меньшинства часто стремятся к поддержке отличительных символов их культурного отличия (таких как особые традиции законотворчества), не из-за консервативных желаний о сохранении древних традиций, а потому, что эти символы культурного отличия важны для оправдания и осуществления более крупных политических проектов, таких, как самоуправление. Мы будем склонны к преувеличению культурного консерватизма групп и их притязаний, если будем забывать об этой связи.

Во-вторых, я думаю, что проблема явного различия между Западом и другими регионами стоит рассмотрения. Направление развития в сторону большего принятия разнообразия в основном укоренилось на Западе, а во многих не западных странах отвергается. Это так и для принятия многоязычного/многонационального федерализма для этнонациональных групп, и для принятия внутренней деколонизации для коренных народов. Также это верно и для политики, направленной на группы мигрантов. Доступ мигрантов к получению гражданства (оставим в стороне мультикультурализм миграции) намного более ограничен в не западных странах, чем на Западе.

Я думаю, что это очевидное различие важно для работы Докладов о развитии человеческого потенциала. Как я уже отметил ранее, нам необходимо серьезно задуматься о том, почему эти модели принятия не распространились более широко. Должно быть очевидно, что объяснение этому различию не может быть в том, что «западная цивилизация» более «толерантна» к разнообразию. Напротив, если мы обратимся к истории, то увидим, что большинство обществ Африки, Азии и Дальнего и Среднего Востоке были более толерантны к религиозному и этническому разнообразию чем общества западной Европы со своей историей религиозных войн, националистическим насилием, расизмом и культурно-однородными государствами.

Объяснение должно лежать среди современных реалий, а не «цивилизационных различий». Должны быть определенные факторы, существующие сейчас на Западе, позволившие ему с его наследием нетолерантности принять инновационные модели культурного приобщения. Я думаю, что тут очень важна попытка выделения этих факторов и определения, существуют ли они в других регионах мира (а если нет, то могут ли они быть сформированы международным сообществом).

Я не считаю, что нам доступно абсолютное понимание природы этих факторов. Однако, разрешите мне в качестве первого шага и для провоцирования дискуссии предложить пять факторов, которые, по моему мнению, сделали движение по направлению к принятию этнокультурного разнообразия на Западе возможным, и даже, может быть, неизбежным:

а) Демографическая ситуация: Первый фактор – демографическая ситуация. В прошлом многие правительства надеялись или рассчитывали на то, что этнические меньшинства просто исчезнут: вымрут, ассимилируются или этому поспособствуют смешанные браки. Теперь становится ясным, что этого не произойдет. Коренные народы – самая быстрорастущая часть населения с высоким уровнем рождаемости. Доля иммигрантов в населении стабильно растет в большинстве европейских стран, и большинство наблюдателей согласны, что в будущем еще больше иммигрантов потребуется для поддержания падающего уровня рождаемости и стареющего населения. Численность внутригосударственных национальных групп на Западе растет в абсолютных цифрах, даже если в процентном отношении к остальному населению она остается прежней или падает. Никто больше не живет в иллюзии о том, что меньшинства исчезнут. При демократическом режиме все всегда подсчитывается, и цифры говорят о том, что не доминирующие группы населения растут в численности.

 

б) Правовое осознание: Второй фактор – революция прав человека, и правовое осознание как ее результат. (Игнатьев, 2000). С 1948 международный порядок базируется на идее врожденного равенства всех человеческих существ, как индивидов, так и народов. Международный порядок решительно отбросил идеи расовой или этнической иерархии, согласно которой одни народы превосходили другие, а, следовательно, имели право ими управлять.

Важно помнить, насколько радикальны идеи о равенстве. Предположения о человеческой иерархии были широко распространены на Западе до Второй Мировой Войны, когда фанатичные и преступные идеи Гитлера их дискредитировали. Действительно, вся система европейского колониализма была основана на этих предположениях об иерархии, и они были основой как внутреннего, так и международного права на протяжении всего XIX века и первой половины XX.

Сегодня, однако, мы живем в мире, где равенство всех людей не ставится под сомнение, по крайней мере официально. Значение имеет не изменение международного права, которое само по себе мало повлияло на повседневную жизнь людей. Настоящие перемены произошли в сознании людей. Члены групп, исторически бывших подчиненными, сегодня требуют равенства, и требует его как права. Они верят что наделены им, и хотят получить его сейчас, а не в каком-то неопределенном будущем, которое наступит через тысячу лет.

Эта правовое осознание стало такой повсеместно распространенной чертой современности, что сложно представить себе, что когда-то его не существовало. Но если мы проанализируем исторические записи, то обнаружим, что меньшинства в прошлом обычно оправдывали свои притязания, взывая не к правам человека или равенству, а к щедрости правящего класса, часто как бы за благодарность за верность и службу. Сегодня же, наоборот, группы воспринимают равенство как одно из основных прав человека, а не как милость или щедрость, и агрессивно реагируют на то, что кажется им проявлениями старого иерархического порядка.

Конечно, не существует общепринятого мнения о том, что означает «равенство» (и, обратно, о том, какие практики следует считать проявлениями «иерархии»). Те, кто соглашаются между собой об основном принципе равенства людей, могут не соглашаться о том, когда это равенство влечет за собой и влечет ли вообще официальный билингвизм, например, или разделение властей на основе объединения. Но не может быть никаких сомнений в том, что западные демократии исторически ставили определенную национальную группу выше других, которые оказывались объектом ассимиляции или отчуждения. Эта историческая иерархия находила свое отражение в ряде политических приемов и институтов, начиная от школ и государственной символики и заканчивая языковой, иммиграционной политикой, политикой по отношению к СМИ, политикой предоставления гражданства, разделением властей и электоральными системами. Пока лидеры меньшинств могут выявлять (или воображать себе) проявления этих исторических иерархий, они будут в состоянии черпать силу в правовом осознании членов своей группы.

в) Демократия: Третий фактор, который я считаю нужным выделить – это демократия. Этот фактор имеет значение по ряду причин. Самая простая – укрепление демократии ограничивает возможности элит по подавлению политических движений меньшинств. Во многих странах элиты могут запрещать политические движения меньшинств, либо платить полувоенным силам за избиения или убийства лидеров меньшинств, либо подкупать полицию и суды с целью отправить лидеров за решетку. Страх подобных репрессий часто останавливает меньшинства от высказывании требований, даже самых умеренных. Держаться потише – самый безопасный образ жизни для меньшинств во многих странах.

В странах с развитой демократией, где она видится оптимальным видом организации общества, нет других вариантов, кроме как позволить меньшинству мобилизоваться политически и таким образом доносить свои требования до общественности. В результате, члены этих групп все более и более бесстрашны в высказывании своих позиций. Они могут не побеждать в политических дебатах, но они не бояться быть убитыми, лишенными свободы или уволенными за попытку победить. Именно эта утрата страха, вместе с правовым осознанием объясняет устную форму этнической политики в современных западных демократиях.

Более того, демократия подразумевает существование различных путей к принятию решений. Если группа оказывается заблокированной на одном из уровней не разделяющим ее взгляды правительством, она может попробовать высказать свои требования на другом уровне. Даже если противостоящая им политическая партия получила власть на центральном уровне и предприняла попытки ограничить права меньшинств, то эти же группы меньшинств могут перемесить свой фокус на региональный или даже муниципальный уровень. А в случае, если и все эти уровни оказываются заблокированы, они могут обратиться со своими требования в суд или даже воспользоваться международным давление. Вот в чем и состоит сущность демократии: множественные и изменяющиеся пути доступа к власти.

Эти первые три фактора помогают объяснить усиливающуюся поддержку политики принятия: увеличивающаяся численность, возрастающее правовое осознание; улучшение доступа к аренам безопасной политической мобилизации. Все они помогают объяснить растущую силу этнополитической мобилизации меньшинств на Западе. Но все это не объясняет того, почему большинство проявило желание удовлетворить требования меньшинств. В конце концов, на территории большинства стран Запада проживает доминирующая группа, которая обладает явным численным преимуществом, а демократия – «власть большинства». Так почему же большинство оказывается склонным к удовлетворению требований меньшинства, к переговорам с ними? Почему они не используют силу государства для подавления притязаний, если нужно – с помощью силы, как это происходило в прошло?

Я думаю, что существует два дополнительных фактора, которые могут помочь объяснить растущую тенденцию к призананию (хоть и неохотному) этих моделей принятия:

г) Либерально-демократический консенсус: Один из этих факторов – выдающийся консенсус в либерально-демократических ценностях этнических, расовых, лингвистических и религиозных линиях западных демократий. Как я уже отмечал ранее, существуют убедительные доказательства того, что этнонациональные группы на Западе – например, шотландцы, каталонцы, квебекцы и фламандцы – так же как и доминирующие группы преданы идеям конституционной демократии. На самом деле, в некоторых случаях, для них эти ценности даже более важны, чем для большинства. Даже более удивительным могут показаться данные исследований, согласно которым иммигранты за короткое время также принимают базовые либерально-демократические ценности своей новой страны, даже если они выросли в странах без либерально-демократической истории. Исследования показывают, что за 7 – 10 лет иммигранты в Северное Америке становятся неотличимыми от рожденных в данной стране по их базовым политическим ценностям. Дети иммигрантов, получающие образование в новой стране, также неотличимы по своим ценностям от детей местных уроженцев.

Существование этого консенсуса имеет ряд последствий, но для целей нашего исследования важно выделить снижение рисков, возникающих при наделении меньшинств властью. Члены доминирующей группы могут не испытывать желание делиться властью с меньшинствами, и могут не чувствовать себя обязанными это делать. Но по крайней мере они не боятся, что их основные права будет ограничены, если власть попадет в руки меньшинства. Там, где есть консенсус по этническим линиям либерально-демократической политики, люди чувствуют уверенность в том, что хоть права меньшинств и установлены, их собственные основные гражданские и политические права будут соблюдаться. Не важно, каким именно образом требования этнонациональных групп и групп меньшинства реализуются – не важно, какие именно языковые права, права на самоуправление, землю, или политические приемы мультикультурализма принимаются – люди могут оставаться уверенными в том, что их права на гражданство не пострадают, что они не станут объектами этнической чистки, что они не будут осуждены без справедливого суда, или что им не будет отказано в свободе слова, собраний или вероисповедания. Проще говоря, консенсус в либерально-демократических ценностях гарантирует то, что дебаты по принятию разнообразия не становятся вопросом жизни и смерти. В результате доминирующая группа не борется как зверь лишь бы отказать требованиям меньшинств. Там, где они достаточно мобилизованы (по причине трех вышерассмотренных факторов) и где большинство не боится, что случится самое худшее (по причине консенсуса в либерально-демократических ценностях), появляется договорное принятие разнообразия.

д) Де секьюритизация: Существует еще один дополнительный фактор, который может остановить или повернуть в другую сторону движение к принятию разнообразия. Государства никогда не наделят силой или ресурсами группы, воспринимаемые как нелояльные, как угроза государственной безопасности. В особенности, государства не примут группы, которые могут быть потенциально готовы к сотрудничеству с врагом. Для большинства западных демократий этот вопрос не актуален. Например, если Квебек получит больше власти, или даже независимость, никто в Канаде не будет обеспокоен тем фактом, что он начнет сотрудничать с движением Талибан или Китаем с целью уничтожить Канадское государство. Националисты в Квебеке могут стремится к сепаратизму, но независимый Квебек будет союзником Канады, не врагом, и будет сотрудничать с Канадой в рамках НАТО и других западных организаций по безопасности. Подобным же образом, независимая Шотландия будет союзником, а не врагом Англии; независимая Каталония будет союзником Испании, и так далее.

Это может показаться очевидным, но важно помнить, что в большинстве регионов мира меньшинства воспринимаются как предатели внутри страны, готовые сотрудничать с враждебным соседом. Эта проблема существует там, где меньшинство связано с соседней страной этнически или религиозно, таким образом, что эта страна требует права на вторжение с целью защитить «свое» меньшинство.

В этих условиях мы становимся свидетелями того, что политологи нахывают «секьюритизацией» межэтнических отношений. Отношения между государствами и меньшинствами рассматриваются не как объект нормальной демократической политики, который должен обсуждаться на переговорах, а как вопрос государственной безопасности, в котором государство должно ограничивать нормальный демократический процесс, чтобы защитить само себя. В условиях секьюритизации самоорганизация меньшинств может быть законодательно ограничена (например, через запрещение политических партий меньшинства), лидеры меньшинств могут стать объектом скрытого полицейского наблюдения, предъявление определенного сорта требований может стать незаконным (например, законы, запрещающие пропаганду сепаратизма), и так далее. Даже если притязания меньшинства могут быть озвучены, они будут отклонены обществом и государством. В конце концов, как враждебные государству группы могут законно предъявлять ему претензии? Итак, секьюритизация этнических отношений негативно влияет как на демократическое пространство, где могут быть озвучены требования меньшинства, так и на вероятность того, что эти требования будут удовлетворены.

В большинстве европейских стран, однако, этническая политика была полностью десекьюритизирована. Этническая политика – это обыденность, политика на каждый день. Отношения между государством и меньшинствами уже вышли из узких рамок «безопасности» и перешли в рамки «демократической политики». Это позволяет трем «усиливающим» факторам, рассмотренным ранее, свободно развиваться, в результате провоцировать движение в сторону принятия разнообразия.

С моей точки зрения, это – пять ключевых столпов движения западных стран к принятию разнообразия: демографическая ситуация, правовое осознание, различные пути к безопасной политической мобилизации, консенсус в либерально-демократических ценностях и десекьюритизация этнических отношений. Когда присутствуют все эти пять условий, возникает, как я думаю, движение к большему принятию этнокультурного разнообразия. Если мы рассмотрим недавний опыт западных демократий, то увидим, что это движение не связано с присутствием или отсутствием определенных политиков, или политических партий, или электоральных систем. В разных западных демократиях мы видим различные типы лидеров, платформ политических партий и электоральные системы. Но основы движения к принятию разнообразия одни и те же, и объяснение этому, как мне думается, лежит в этих пяти глубоких социологических фактах о количестве, правовом осознании, структурах возможностей, ценностном консенсусе и геополитической безопасности.

Если все это верно, то тогда размышляя о возможностях рекомендации этих моделей принятия другим регионам, мы должны определить, насколько широко распространены эти факторы. Мне кажется очевидным, что эти факторы распределены в мире неравномерно. Фактически, сложно представить себе не западную страну, в которой бы сходились все пять факторов. Если так, то также нам необходимо подумать о роли международного сообщества в создании этих условий, с тем чтобы позволить странам принять желаемую модель культурно-включенной политики.

---

Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 243; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!