Извещение о несчастном случае

Аварийная посадка в поле Дамаска, вблизи Ормэ, 11 октября 1943 — Лизандер R-3892

Разрешение на полет получено от СО, прямо перед взлетом совершено четыре успешных ночных посадки, три из которых — на искусственно-освещенную полосу. Полет через Ла-Манш — без происшествий, но с отклонением от курса над Каном во избежание противовоздушного оружия. Новый маршрут пролегал из Мон-Сен-Мишеля к Анже, где самолет был подстрелен с земли — повредили хвост. Были приняты меры для борьбы с возгоранием, но не удалось достичь необходимой высоты полета, потому что контроль над хвостовым оперением оказался полностью разрушен — самолет набирал высоту и едва маневрировал при спуске

 

—

 

Сейчас, думая об этом, я понимаю, что, должно быть, оторвался кабель регулировки хвостовой планки во время подъема после резкого спуска, в ином случае я не смогла бы нырнуть вниз.

От этой мысли меня начало трясти.

 

—

 

Ладно. Где мы в итоге оказались — застряли в подъеме и едва справлялись с управлением. Давление двигателя, температура и уровень топлива позволяли направляться к пункту назначения (с помощью пассажира), определить который не составило труда, однако по прибытию выяснилось, что сбавить высоту сложно, а приземлиться практически невозможно, поэтому мы сошлись на решении, что пассажиру нужно будет выпрыгнуть над полем, тем более что она проходила соответствующую подготовку, и вероятнее было, что она переживет прыжок, нежели падение самолета с наполовину заполненным баком топлива и грузом в пятьсот футов взрывчатки и детонирующим проводом.

Пролетев два круга над полем до момента прыжка пассажира, я поняла, что это смертельно утомительно, поэтому осталась в небе еще на полчаса, чтобы сжечь все топливо перед последней попыткой приземлиться. Посадочная полоса оставалась освещенной, поэтому я предположила — и должна была в это верить — что меня все еще ждали, ведь возможно, что мой пассажир успешно приземлился и сообщил о неисправности самолета. Удерживать горизонтальное положение становилось в труднее, и в конечном итоге я попыталась снизиться.

Не знаю, как мне удалось посадить этот драндулет — видимо, из чистого упрямства. Педаль поворота не позволяла мне вилять из стороны в сторону, и даже на низкой скорости с опущенными закрылками и выключенным двигателем эта чертова штуковина взмывала носом вверх. Невозможно было отпустить штурвал, чтоб включить посадочные огни, в темноте я плюхнулась на хвост и снова отскочила вверх — хотелось бы увидеть это с земли — отломав при этом все закрылки, и бедный Лиззи ушел на покой, закопавшись во взрытую землю задней частью фюзеляжа на другом конце полосы, прямо у реки. Самолет встал на дыбы, уставившись пропеллером в небо. Это заставило меня задуматься в совершенно ином ключе об аварии Димны в Хайдаун Райз. Я не понимала, что произошло, пока штурвал управления не ударил в живот, вышибив из меня весь воздух, в то время как головой я влетела в бронированную перегородку. Я очнулась, подвешенная за спину в кабине пилота и, уставившись на звезды, задавалась вопросом, когда же все это взорвется к чертям.

Сделать так, чтоб это было похоже на Извещение о несчастном случае, не получается, ну и черт с ним. По крайней мере, я могу записать это, пока помню.

Перед посадкой я выключила двигатель и подачу топлива, согласно бортовому журналу и руководству по вынужденным посадкам, поэтому все прошло тихо-мирно — несколько скрипов, парочка стонов да и только. Трое мужчин из приемной комиссии, один из которых был англичанином (агент УСО, организатор этой миссии с позывным Пол), вскрыли навес и вытащили меня из кабины наружу. Мы вчетвером кучей повалились на землю. Первыми моими словами на французской земле были:

— Извините, простите, мне так жаль!

Я извинялась снова и снова, думая о той злополучной паре беженцев, которых я должна была перевезти в Англию во время возвращения. И вдобавок я вспомнила, как извиниться по-французски: «Je suis désolée!». Ох, ну и кутерьма.

Они помогли мне сесть и попытались отряхнуть с меня грязь.

— Должно быть, это наша Верити, — сказал по-английски агент УСО Пол.

— Я не Верити! — Информация не слишком полезная, но я не сдержалась.

Воцарились смятение и хаос, а у моей головы оказался пистолет. Простите, но пистолет — это было уже слишком, чтобы справится с первым в жизни рапортом, особенно если учесть, что я вообще не должна была лететь, поэтому я разрыдалась.

— Не Верити! Кто вы, черт подери?

— Киттихок[64], — всхлипнула я. — Позывной Киттихок. Второй пилот Вспомогательного Воздушного Транспорта.

— Киттихок! Господи! — воскликнул английский агент. — Вы перевозили меня к управлению спецоперациями КВС в ту ночь, когда я отправился во Францию! — Пол по-французски объяснил своим товарищам, кто я, после чего повернулся ко мне и сказал: — Но мы ждали Питера!

— Сегодня днем он попал в автоаварию. Я не должна была...

Он закрыл мне рот грязной рукой и скомандовал:

— Не говорите ничего, что могло бы вас скомпрометировать.

Я снова начала реветь.

— Что произошло? — спросил он.

— Зенитные установки над Анже, — всхлипнула я. Это была моя нормальная реакция на оружие и бомбы, хоть и пришедшая на полтора часа позже обычного. — Попали в хвост и повредили кабель регулировки хвостовой планки и, думаю, один из рулевых кабелей тоже. Пришлось нырнуть вниз, чтобы потушить огонь, сбив с ног бедную Джу... Верити, а потом изо всех сил бороться с самолетом, а я не могла даже взглянуть на карту...

И еще больше ужасно постыдных рыданий.

— Вас подбили?

Они все были поражены. Как я узнала позже, не потому, что нас подбили, а из-за того, что мне удалось не упасть в Анже и успешно доставить им пятьсот футов взрывчатки. С того момента они все были крайне добры ко мне. Хоть я и не заслужила. Единственная причина, по которой я не посадила пылающий самолет в Анже, — Джули. Мне никогда бы и в голову не пришло тушить огонь, если бы я не пыталась спасти ей жизнь.

— Боюсь, придется уничтожить ваш самолет, — сказал Пол следом.

Я не сразу поняла, что он имел в виду, особенно если учесть, что я блестяще справилась с разрушением сама.

— Больше нельзя использовать это поле, — сказал он. — Жаль. Однако...

Они застрелили немецкого постового. Не следовало мне этого писать. Но как-то все равно. Потом сожгу. Не могу мыслить здраво, пока пишу.

Они застрелили немецкого постового. Он оказался не в то время не в том месте — проезжал мимо на велосипеде, пока они прокладывали посадочную полосу. Какое-то время он просто наблюдал за происходящим и, как выяснилось, делал заметки, но когда они его заметили, то начал крутить педали что есть сил. Они не могли догнать его бегом, времени, чтоб добраться до своих велосипедов, тоже не было, поэтому англичанин пристрелил его. Вот так просто. Они были довольны образовавшимся велосипедом, но мысль о том, что им куда-то нужно девать тело, ужасала.

Разрушенный Лиззи с выжившим пилотом был даром свыше. Так или иначе, им нужно было уничтожить самолет, чтоб произошедшее было похоже на аварию, а не на запланированную посадку. Поэтому, хотите верьте, хотите нет, они усадили мертвого патрульного в кабину пилота, надев на него мою форму ВВТ. Им пришлось разрезать брюки по боковым швам, чтобы те налезли на бедолагу, но даже так застегнуть их не удалось, поскольку он был гораздо крупнее меня. Все это заняло некоторое время, а я ничем не могла помочь, ошеломленно сидя в стороне в одних трусах, сорочке и наброшенных сверху позаимствованных свитере и пальто. Митрайет — девушка, отдавшая мне свитер — должно быть, мерзла в одной оборчатой блузе под пальто. Они забрали еще и мои ботинки — как же мне было их жаль! Но вся моя форма британского пилота вместе со шлемом и парашютом подлежала уничтожению, за исключением летной сумки. Даже противогаз. За ним я скучать, конечно же, не буду. Все четыре года он только место зря занимал, бесполезно болтаясь на плече подобно бескрылому альбатросу цвета хаки. Не думаю, что помимо тренировок он мне еще когда-то пригодится.

Жаль, что я так и не прошла курсы машинистки — научилась бы стенографии. Я сумела написать все это мельчайшим шрифтом на трех страницах бортового журнала. Если бы еще прочитать можно было.

Подготовка самолета ко взрыву заняла много времени — и много беготни вокруг под бликами лунного света. Думаю, они были достаточно организованы, я же понятия не имела, что происходит, посему не была ни полезной, ни нужной. От беспокойства за Джули разболелась голова, и я задавалась вопросом, почему бы им просто не поджечь самолет и не покончить с этим. Как оказалось, у них было достаточно много оборудования, от которого они хотели избавиться в дополнении к треклятому трупу — полдюжины нерабочих радиоприемников, разобранных на части, плюс несколько устаревших, которыми никто не хотел пользоваться, — они отправили кого-то забрать их из укрытия и, сев на велосипеды, вернулись уже с тачками. Сейчас я прячусь в сарае, который они использовали для укрытия. Его владелец — фермер — выбросил сюда старый граммофон без трубы, сломанную пишущую машинку в картонной коробке, инкубатор для цыплят, наполненный обрывками проводов, слишком коротких, чтобы соединить что-либо — все для того, чтобы сделать вид, что самолет перевозил кучу радио-оборудования! Митрайет, старшая дочь фермера, единственная девушка среди всех них, помимо меня, веселилась, заполняя самолет мусором.

— Onze radios! — бормотала она себе под нос и хихикала. — Onze radios!

Одиннадцать радио. Это была шутка, потому что перевозить одиннадцать радиоприемников за раз — неправдоподобно. Каждый аппарат прикреплен к его радисту, а каждый радист закреплен за определенным кодом, кристаллами и набором частот.

Это озадачит немцев, когда они осмотрят обломки.

Пятьсот футов взрывчатки утащили прочь на повозке, запряженной лошадью. Потребовалось время, чтоб найти все ящики, поскольку несколько выпали из разрушенного фюзеляжа и задней кабины, которую Джули, естественно, оставила открытой. Она отлично справилась, связав большую часть груза. Все это происходило в свете луны, потому что никто не рискнул включать фонари — был установлен комендантский час, и все очень нервничали, — я приземлилась около часа ночи, и еще около часа мы возились, подготавливая Лиззи к уничтожению.

Не могу сказать, что чувствовала себя в безопасности в руках Сопротивления, но они безусловно очень изобретательны. Когда радиоприемники были загружены, а мертвый немец усажен на место, они открыли топливные баки, а поскольку самолет стоял практически вертикально, топливо просто вылилось, осталось лишь использовать немного взрывчатки, чтоб поджечь его. Легче простого. Огонек получился что нужно.

Должно быть, было около трех утра, когда мы выбрались с поля, а Лизандер Питера вспыхнул пламенем. Пришлось ехать в одной из телег, так как у меня не было ни брюк, ни обуви — они спрятали меня под той же мешковиной, воняющей гнилым луком и коровами, которую использовали, чтоб накрыть радиоприемники. Далее последовал ряд лестниц с одного чердака на другой в сарай, где я сейчас и нахожусь. Это небольшой тайник прям под пиком крыши. Если подлезть под вершину, можно спокойно сидеть. Меня еще не накрыл приступ клаустрофобии только потому, что большую часть жизни я провела в замкнутых пространствах. Места предостаточно, чтобы растянуться, если лечь. Делаю вид, что это хвост Фокс Мота — здесь так же холодно. Неудобнее всего мыться и стирать — всю воду и тазы передают по лестницам снизу или сверху.

Понятия не имею, что еще можно рассказать об аварии. Меня великодушно одели, накормили и спрятали, потому что понимали — если меня найдут, их всех расстреляют. Я — огромный риск, представляющий опасность для себя и окружающих, наверное, единственная сбитая женщина-пилот Союзных сил за пределами России. Я видела листовки. Вознаграждение в десять тысяч франков за поимку членов Союзных экипажей или парашютистов, «больше при определенных обстоятельствах». «Определенные обстоятельства» определенно включали в себя девицу, которая могла дать Люфтваффе шанс исправить положение вещей с Лунной Эскадрильей КВС.

И вдобавок, что пугало еще больше, я еврейка. Именно поэтому я никому не говорила свое настоящее имя. Я действительно ходила в гимназии при англиканской церкви, нашу еду сложно было назвать кошерной даже по праздникам, а единственным человеком, когда-либо ходившим в синагогу, был Дедуля. Но я все еще Бродэтт. Не думаю, что Гитлер помилует меня, потому что я безбожна.

Лучше об этом не думать. Первые полтора дня я вообще ни о чем старалась не думать. В миг отключившись, я проспала больше двадцати четырех часов, что было только на руку, поскольку в тот день ферму обшаривали немецкие солдаты. Место крушения оцепили на два дня, пока они фотографировали самолет со всех возможных ракурсов, включая воздух, и разбирали обломки. Поле все еще было оцеплено, но, по-видимому, им было тяжело удержать мальчишек-стервятников, охотящихся на сувениры от КВС! Гораздо более опасное хобби во Франции, чем дома.

Я все еще неважно себя чувствую — не из-за аварии, а от того, что пришлось удерживать самолет на одной высоте в течение последнего часа. Каждая мышца на руках горит огнем, начиная от кончиков пальцев до плеч, даже вся спина. Складывается впечатление, что я сражалась с тиграми. На самом деле, я совсем не возражаю против небольшого отдыха — никогда не могла расслабиться полностью даже на выходных. Была б моя воля, спала бы неделю.

Снова засыпаю. Свет попадает внутрь через маленькие дощечки, переплетенные мелкой проволокой, чтобы не впускать голубей. Основа чердака наполовину состоит из дощечек, и если вы достаточно подозрительны, то могли бы заметить, что снаружи их больше, чем изнутри. Это разумный тайник, но ненадежный. Прежде чем уснуть, нужно организовать какое-то место, чтобы прятать эти глупые писульки. Если кто-то прочтет, трибунал будет меньшей из моих проблем.

Хочу, чтобы Джули вернулась.

Провела весь день (Чт, 14 окт) на молотилке в амбаре, пытаясь научится стрелять из Кольта тридцать второго калибра. Веселуха. Митрайет и несколько ее дружков стояли на страже, пока Пол давал урок. Револьвер входил в набор обмундирования УСО, но у него был покрупнее — тридцать восьмой Кольт, — подобранный у мертвого солдата, и все они думали, что мне нужен такой, поскольку у меня не было больше ничего, что помогло бы мне скрыться — ни документов, ни знания французского. Для Пола же я была очередным агентом УСО, которого нужно было быстро обучить — понятия не имею, как так получилось, но вот она я, учусь владеть техникой «двойного нажатия» УСО. Дважды быстро стреляешь, когда выдается возможность — и не приходится брать никаких пленных. Я хороший стрелок. Думаю, я нашла бы это занятие более увлекательным, если бы не много шума и блуждающие повсюду руки Пола. Теперь я его вспомнила — тот перелет над Англией. Его ладонь у меня на бедре, прямо в небе. Тьфу. Митрайет говорит, что такая участь постигла не только меня — он цепляется к каждой женщине младше сорока, которая оказывается в пределах досягаемости его рук. Не знаю, как Джули терпит подобное и даже поощряет в рамках работы. Возможно, это доставляет ей больше удовольствия, чем мне? Нет, думаю, она просто смелее меня в этом плане, как и в любом другом в принципе.

Как оказалось, Митрайет — не настоящее имя девушки из Сопротивления. Она смеялась от того, что я так думала, но то был ее позывной. Она назвала мне и настоящее имя, что было неловко, поскольку отец постоянно звал ее, стоя под моим окном, когда приходило время кормить кур — мы находились на птицефабрике. Я не буду записывать ее настоящее имя. Митрайет переводилось как пистолет-пулемет. Такой позывной ей шел.

Маман — ее мать — родом из Эльзаса, и все дети свободно говорят по-немецки. У Митрайет еще есть младшая сестра, ее называют Ле Кадетт — думаю, это значит «младшая дочь»! Старший брат — офицер Гестапо — истинный француз, волею случая ставший мелкой сошкой в штаб-квартире Гестапо в Ормэ. Вся семья, включая Маман, презирала сотрудничество мальчишки с нацистами, но они хлопотали и кудахтали около него, когда тот появлялся дома. Очевидно, коллаборационистов настолько сильно презирали в Ормэ, что каждый готов был застрелить их, даже будь они обычными гражданами, не имеющими отношения к Сопротивлению, поэтому ему приходилось подчиняться. Этьен, кажется, так его имя — настоящее имя. Он не знает, но ему ничего не грозит. Он — отличное прикрытие для своей семьи, учитывая их причастность к Сопротивлению, и был отдан приказ оставить его в живых.

Вчера вечером Митрайет провела добрых два часа за разговорами со мной, здесь, на темном чердаке. Ее английский был так же никчемен, как и мой французский, но мы, несмотря на то, что упорно продолжали коверкать оба языка, прекрасно друг друга понимали. Мы наблюдали за дорогой, пока они перевозили часть взрывчатки — у нее был деревянный свисток в виде птички, чтобы предупредить остальных, если она увидит свет фар у подножия холма. Со времен моего прибытия взрывчатка была не очень безопасно спрятана под тюками сена на полу амбара. Постройке уже почти триста лет, может, даже больше — каркас, обмазанный штукатуркой, вроде Уитеншоу-Холла, и если кто-то уронит спичку или сигарету, он полыхнет подобно Везувию. Я никогда не смогу выбраться. Но стараюсь не думать об этом.

Также стараюсь не волноваться за Джули. Поговаривают, что позавчера она встретилась со своим первым связным. Не знаю, где и с кем, вся информация, которой я владею, с третьих рук, но знать, что она безопасно приземлилась, — огромное облегчение! Я понимаю, что приемная комиссия, подготовившая посадочное поле, не связана с условными связными Джули в Ормэ, а если быть точнее, они разные детали одного большого плана. Все должно работать как гонка, в которой Джули — эстафетная палочка, однако она пропустила первый элемент забега, который должен был закончиться здесь, вероятно из-за того, что в темноте приземлилась не там, где нужно.

Нужно взять за привычку называть ее Верити. Как все остальные. Ее миссия называется Дамаск, в честь самого почтенного члена сети — восьмидесятитрехлетнего старика, выращивающего розы, — все миссии находились под прикрытием торговли. Мне даже имя старикашки не назвали. Никто не пользуется настоящими именами, никто их даже не знает. Не хотелось бы случайно подставить Джули.

Ее задание было под грифом строжайшей секретности, поэтому ее первому связному даже не сказали, что она и ее груз уже на месте, пока она сама с ним не связалась. Поэтому, хоть ему и было известно о крушении Лизандера около Ормэ, он не знал, выжила ли она, пока не встретился с ней — но в то же время ни один из них не знал, в порядке ли взрывчатка. Но по всем цепям миссии распространился слух, что и Джули Верити, и взрывчатка на месте. Следующая остановка — ратуша. Предполагается, что она доберется до городского архива и просмотрит оригиналы архитектурных чертежей старого здания отеля, который подразделение Гестапо в Ормэ использует в качестве штаб-квартиры. Но она не сможет этого сделать, пока ее удостоверение личности у нас.

Мы не знаем, как это сделать. Митрайет не позволено говорить напрямую со связными Джули Верити, поэтому ей нужно найти кого-то, кто передаст информацию. Они очень тщательно разделяют свои задачи и имена. И мы не хотим передавать удостоверения Верити на имя Катарины Хабихт кому-либо, кроме Верити, т.е. лично в руки Катарине. Митрайет хочет попытаться сделать так, чтобы Верити забрала документы в одном из тайников Сопротивления. Это значит, что мы должны придумать пароль.

Я так говорю «мы», будто собираюсь сделать что-то эффектное, чтоб помочь, а не сидеть здесь, дуть на пальцы, согревая, и надеяться, что меня никто не найдет!

Операция должна идти по плану — у них есть оборудование, есть Верити, все связные на местах. Немного осторожности, планирования, и подобно Везувию полыхнет штаб-квартира Гестапо в Ормэ, а не этот амбар. Если бы только Кете Хабихт не оказалась в тылу врага с британскими документами Киттихок!

Начинаю думать, что назвать меня Киттихок по-немецки было самой дурацкой ее идеей. Жутко мило, но абсолютно непрактично. Хотя, честно говоря, она не ожидала, что я присоединюсь к ней в этой операции.

Разобрала и собрала револьвер Пола семь раз. Не так интересно, как копаться в кольцевом двигателе.

 

Прибыл еще один Лизандер.

Невероятно, но факт. Ему удалось пробраться мимо зениток и сесть там, где планировалось, — примерно в семидесяти милях к северу отсюда в понедельник, 18 октября. К несчастью, посадочная полоса превратилась в болото, потому что всю прошлую неделю шел дождь, думаю, во всей Франции. Приемная комиссия провела на поле пять часов, пытаясь вытащить самолет из грязи — они впрягли пару быков, потому что было слишком влажно даже для трактора, но в конечном итоге им пришлось сдаться, поскольку начало светать. Поэтому им пришлось уничтожить еще один самолет, и еще один пилот специального назначения застрял здесь.

Я сказала еще один, но это неправда, ведь я не пилот спецназначения. Однако весьма утешительно знать, что ты здесь не одна — очень по-свински, знаю, но ничего не могу с собой поделать.

Говорили, что этот самолет должен был забрать меня домой. Они собирались попытаться втиснуть меня туда вместе с двумя людьми, которых я должна была забрать в Англию — пришлось бы сидеть на полу, но УСО и ВВТ настойчиво желали видеть меня на родине и хотели вывезти отсюда. Но не вышло. Все что угодно можно организовать, реорганизовать, но в последнюю минуту все равно все пойдет не по плану. Каждое сообщение в Лондон должно быть кропотливо закодировано и доставлено на велосипеде к спрятанному в десяти милях отсюда радиоприемнику. Может статься так, что сообщение не отправят сразу же, потому что кто-то потревожил листочек в замочной скважине или ресничку, сложенную в записку для посыльного, после чего нужно выждать три дня, чтобы убедиться, что за ними нет хвоста. Лил ужасный дождь, с тысячефутовыми тучами и нулевой видимостью в долинах реки, где висит туман — здесь никто не мог приземлиться. Поля ближе, чем в Туре — в пятидесяти милях отсюда — не было, чтобы заменить то, что разрушила я.

Они называют разрушенное поле «brûlé» — сожженное. Благодаря мне.

Им придется послать Хадсон, чтобы забрать всех нас, потому что в Лизандере просто не хватит места. А значит, придется ждать, пока высохнет грязь.

Тьфу! Никогда не была такой унылой и несчастной в течение такого долгого времени — складывалось впечатление, что я живу в палатке — ни тепла, ни света. Мне дали одеяла из гусиного пуха и овчины, но постоянно лил дождь — серый, тяжелый, осенний дождь, который останавливал любую работу, даже если вы не были заперты на чердаке. Пару раз я спускалась вниз — каждый день они пытались кормить меня в фермерском доме, чтобы согреть и скрасить жизнь хоть каким-то разнообразием. Ничего не писала здесь неделю, потому что пальцы обморожены — постоянно жутко холодно. Мне нужны те варежки, которые я сделала по образцу из альбома для выкроек, что дала мне бабуля, с отворотами, которые можно убрать, освободив пальцы. Предметы первой необходимости для войск, кажется, так она называлась. Знай я, как необходимы будут те варежки, никогда не достала бы их из сумки — разве что для того, чтобы надеть. В отличие от противогаза.

Я хотела бы быть писателем — хотела бы суметь найти слова, чтоб описать ту густую смесь страха и скуки, с которой я жила последние десять дней, которая всегда была на шаг впереди меня. Должно быть, именно так ощущается тюремное заключение. Ожидание приговора — это не ожидание казни, поскольку я была не безнадежна. Но возможность закончить смертью всегда витала вокруг. Слишком реальная.

В то же время, дни мои унылее, чем у девушки на мельнице, бесконечно загружающей челноки — не оставалось ничего, кроме как посасывать замерзшие пальцы, как делал Джейми в Северном море, и волноваться. Я к такому не привыкла. Всегда что-то делала, всегда куда-то бежала. Понятия не имею, чем занять разум за неимением работы. Когда пускался дождь и видимость ухудшалась настолько, что невозможно было летать, остальные девушки в Майдсенде дремали, вязали или занимались ногтями. Вязания всегда было мало, от него становилось скучно, а на что-то большее, чем носки или варежки, не хватало сосредоточенности. В конечном итоге я всегда оказывалась у разобранного велосипеда.

Вспоминаю то Велосипедное приключение, когда я рассказала Джули о моих страхах — насколько незначительными они кажутся сейчас. Быстрый, внезапный ужас от взорвавшихся бомб не сравнится с нескончаемым, пронимающим до костей страхом обнаружения и плена. Он всегда со мной. Не бывает ни облегчения, ни надежды услышать сирену, говорящую о том, что все чисто. Постоянное опасение, понимание того, что в любую секунду может произойти худшее.

Я говорила, что боялась холода. Действительно, холод очень неприятен, но... это не то, чего следует бояться, так ведь? Каких десяти вещей я боюсь теперь?

1) ОГНЯ. Не холода и не тьмы. Под тюками сена на полу амбара все еще скрыто достаточное количество взрывчатки. Иногда ее запах непреодолимый. Похож на марципаны. Забыть невозможно. Если немецкий караульный совал сюда нос, понятия не имею, как он не заметил.

Хотите верьте, хотите нет, но это заставляло меня думать о том, как я целую вечность раскатываю глазурь для кексов.

2) Бомбежки моих бабули и дедули. Здесь ничего не изменилось.

3) Что в бомбежку попадет Джейми. На самом деле, теперь, ощутив часть того, с чем сталкивается Джейми, я беспокоюсь о нем гораздо сильнее.

4) Новое в списке: концентрационный лагерь нацистов. Не знаю, как они называются, не знаю даже, где находятся, — думаю, никогда не обращала на это внимания. Еще никогда они не были столь реальны. Дедуля часто зачитывал зловещие истории из Гардиан, никогда не придавая им особого значения. Но понимание того, что весьма вероятно я могу оказаться там, пугало похлеще любой газетной истории. Если меня поймают и не расстреляют в ту же секунду, то прилепят на меня желтую звезду и отправят в одно из тех жутких мест, и никто никогда не узнает, что со мной случилось.

5) ТРИБУНАЛА. Пытаюсь вспомнить о каких еще «страхах» рассказывала Джули. Большинство из тех, которые мы обсудили в тот первый день, в столовой, были такими глупыми. Постареть! Думать об этом сейчас неловко. Сказанное мною, когда мы катались на велосипедах, было лучше. Боязнь собак. Хах, это кое-что напомнило мне.

6) Пола. Пришлось выгонять его отсюда дулом револьвера — конечно же, это был его револьвер, тот, которым он научил меня пользоваться. Возможно, я слегка переборщила, наставив на него оружие. Но он появился на моем чердаке средь бела дня, и никто из семьи не знал, что он здесь, что было само по себе пугающе. Они тщательно отслеживают всех приходящих и уходящих, им необходимо доверять ему. Думаю, он хотел лишь поцелуев и объятий. Но, сильно расстроившись, он ушел и оставил меня наедине с чувством вины, стыда и чопорности.

Это ужасно меня пугало, больше после произошедшего, чем во время. Если бы он, или кто-нибудь другой, домогался ко мне, мне некуда было бы бежать. Я не смогла бы позвать на помощь. Пришлось бы тихо сдаться, без боя, или подвергнуть себя риску оказаться в лапах нацистов.

Почти всю ночь я пролежала, в оцепенении хватаясь за револьвер Пола и прижавшись ухом к люку в ожидании, что он вернется под покровом ночи и снова начнет приставать ко мне. Будто ему больше нечем было заняться по ночам! В конце концов, когда я уснула, мне снился немецкий солдат, стучащий в люк. Когда он вломился внутрь, я застрелила его в голову. Проснулась, задыхаясь от ужаса, а когда снова провалилась в сон, то все повторялось снова и снова минимум трижды. Я внушала себе: «То был всего лишь сон», но каждый следующий раз казался все более реальным.

Когда Митрайет принесла мне на завтрак хлеб, лук и это их жалкое подобие кофе, я рассказала ей о произошедшем. Конечно же, на английском. В конце я разразилась слезами. Она выразила сочувствие, хоть и была в замешательстве от того, все ли верно поняла. Так или иначе, она ничем не могла помочь.

«Конечно же, на английском» натолкнуло меня на страх под номером семь — быть англичанкой. Думаю, я рассказывала Джули, что боюсь неправильно надеть форму и что люди будут смеяться над моим акцентом, и мне кажется, что в каком-то смысле я все еще переживаю об этом — но уже по совершенно другой причине. Моя одежда! Вещи Митрайет не подходили мне в талии и бедрах, поэтому приходится носить вещи ее матери — устаревшие и строгие, какие не надела бы ни одна уважающая себя девушка моего поколения. Свитер Митрайет был по размеру, и мне дали латанный-перелатанный шерстяной пиджак, когда-то принадлежавший ее брату, но такое сочетание верхней одежды и безвкусного платья выглядело ужасно странно. В дополнение к наряду шли деревянные башмаки — прямо как бабулины для сада. На вещи получше не стоило даже надеяться до тех пор, пока мы не используем талоны Джули на одежду. Я не возражала против такой безвкусицы, но было очевидно, что одежда на мне — не сочетаемый набор, и, увидев меня, люди начнут задаваться вопросами.

А мой «акцент»! Что ж. Митрайет сказала, что по тому КАК Я ХОЖУ можно сделать вывод, что я не из Ормэ. Пойди я в местный магазинчик, одетая по последней моде и не произнеся ни слова, то все равно выдам себя и всех окружающих. Я так боюсь их подвести.

Ах да, подвести людей. Это следующий пункт в списке страхов или вины? Похоже на кусок гранита, застрявший в извилинах мозга и ранящий их. Подвести людей. Большой зацикленный список неудач и беспокойств. Что, если меня поймают и я выдам расположение Лунной Эскадрильи КВС? Я уже подвела всех пилотов Лизандеров, которые так любили и поощряли меня, что позволили полететь на одном из их самолетов во Францию. Управление Специальными Операциями тоже мне доверилось, не говоря уже о беженцах, которых я должна была отсюда забрать. Как и уверяли коллеги из ВВТ, я — сплошной провал, лишь занимаю спальное место, еще и ушла в самоволку. Ужасно думать, что я случайно могу предать и своих благодетелей — лишь будучи найденной на территории их владений, или будучи пойманной и в ходе пыток сдав их. Не верю, что смогу утаивать информацию от Гестапо, если они возьмутся за меня. Ох черт, я снова вернулась к теме о расположении Лунной Эскадрильи и Гестапо.

Все ниточки ведут к подразделению Гестапо в Ормэ. Что же, они сойдут за страх под номером девять. Тайная полиция нацистов, еще одна вещь, от мыслей о которой мне становится дурно. Я практически уверена, что штаб-квартира Гестапо в Ормэ будет первой остановкой на пути в тюрьму, в которой меня настигнет конец.

Разве что штаб-квартира взлетит на воздух раньше. Но не похоже, что это случится в скором времени. Мы здесь уже десять дней. Отчасти причина, по которой я не писала ничего на прошлой неделе, заключается в том, что я не хочу излагать на бумаге то, что собираюсь написать, не хочу давать шанс на существование всем этим кошмарным «возможно». Кроме того, позволь я себе писанину в течение этой недели — и половина запасов моей бумаги ушла бы на перечень вероятностей и недоумений. Прошло слишком много времени. Ждать новостей, ждать хоть чего-нибудь — пытка, настоящая пытка.

Джули исчезла. Первая встреча действительно состоялась — в четверг, 12 октября, на следующий день после того, как мы оказались здесь, но после этого она просто исчезла, будто никогда и не была во Франции. Сегодня уже 21. Вестей о ней нет больше недели.

Теперь я понимаю ее мать, играющую в миссис Дарлинг и оставляющую окна в комнатах детей открытыми, когда те уезжали. Пока ты притворяешься, будто они могут вернуться — надежда есть. Не думаю, что в мире существует что-то хуже, чем не знать, что случилось с твоим ребенком — никогда не узнать.

Это происходит постоянно. ПОСТОЯННО — люди просто исчезают, порою целыми семьями. И ничего о них больше не слышно. Они пропадают без вести. Сбитые пилоты, утонувшие моряки — это ожидаемо. Но здесь, во Франции, это случается и с обычными людьми. В одно мгновение соседний дом просто становится пустым, почтальон не появляется на работе, а друг или учитель не приходит в школу. Думаю, было время, возможно, пару лет назад, когда существовал шанс, что они просто сбежали в Испанию или Швейцарию. И даже сейчас существовала толика надежды, что Джули просто залегла на дно, пока не минует опасность. Но чаще всего пропавшего, словно несчастного голубя, попавшего в лопасти пропеллера бомбардировщика Ланкастер, затягивали шестеренки смертельного механизма нацистов, и тех теплых крыльев и трепыхающегося сердца словно никогда и не существовало.

Об арестах не существует никаких публичных записей. Хоть они и случаются ежедневно. Очень часто люди, дабы избежать неприятностей, просто отворачиваются, видя уличную драку.

Джули пропала. Писать это, видеть эти слова на краю бортового журнала рядом с «де Хевилленд Москито — отказ двигателя после взлета» — больно. Но это правда. Она исчезла. И уже, должно быть, мертва.

Боюсь, что меня поймают. Боюсь, что Джули мертва. Но больше всего меня пугает вероятность — практически уверенность — того, что Джули — узница Гестапо в Ормэ.

Леденящий душу страх овладел мною, когда я написала это, а читая написанное, я начинаю дрожать.

Пора прекращать. Эти чернила изумительны — не текут, даже если плакать над ними.

 

Верити, Верити, нужно называть ее Верити. А, черт с ним.

Они не могли ничего предпринять — не могли сами связаться со связными. Все зашло в тупик с тех пор, как пропала Джули. Предполагалось, что она будет основным звеном в этой миссии, информатором, немецко-говорящим переводчиком, соединяющим ратушу и штаб-квартиру Гестапо. Митрайет для этого не годится — она местная, слишком подозрительно. Вся миссия Дамаск сейчас на грани провала от страха, что пленение Джули раскроет их.

То есть, что Джули раскроет их. Выдав информацию под пытками. Чем дольше молчание, тем более очевидно, что ее схватили.

Между тем, они все еще пытаются что-то решить насчет меня. Прошло уже две недели, но ничего не изменилось.

Сделали мои фото. Их принесут позже. Тяжело свести меня с доверенным фотографом, занятым по всем фронтам. Большинство переговоров проходили без меня, но они хорошо постарались, говоря от моего имени, — могу только представить, как нервничала Маман Митрайет, пока я, фотограф и Пол сидели в ее гостиной.

Идея заключается в том, чтоб сделать поддельное удостоверение Верити удостоверением Киттихок — то есть моим — то есть я стану Катариной Хабихт. Превращусь в тихую и не слишком приметную кузену из Эльзаса, чей дом разбомбили и которую отправили сюда помогать на ферме под присмотром семьи. Это риск по многочисленным причинам, худшая из которых состоит в следующем — всегда есть вероятность, что Джули схватили и она может скомпрометировать это имя. Мы часами говорили об этом — Митрайет, Маман и Папа, я в качестве главного консультанта и Пол в качестве переводчика. Если нацисты поймали Джули, в смысле, Верити, мы должны предположить, что 1) в придачу у них оказались лицензия пилота и регистрационная карта на имя Маргарет Бродэтт и они уже знают МОЕ настоящее имя и 2) Джули сказала им свое настоящее имя, потому что как офицер, подчиняющийся Женевской конвенции, она имеет право на подобающее отношение в качестве военнопленного. Мы не думаем, что она назвала им имя с забытого удостоверения Катарины Хабихт. Полу же не кажется, что они вообще спрашивали об этом, а даже если удосужились, она могла сказать им что угодно, а они бы и не ощутили разницы. Она могла придумать имя — она должна была это сделать. Либо же выдать им Еву Зайлер.

Но единственной настоящей причиной, по которой она не назовет им имени Катарины Хабихт, было ее понимание того, что она знает — если вдруг я безопасно приземлилась, это единственный документ, который у меня есть.

Фотограф также работал и «на врага». Британским летчикам подобает иметь при себе парочку фотокарточек в наборе первой необходимости, когда они летят над территорией Европы, просто на случай, если их собьют и понадобится поддельное удостоверение. Но мои фотокарточки будут сделаны официальным уполномоченным Гестапо фотографом-французом! Увеличенные снимки моей аварии — его рук дело, и несколько из них он привез с собой, чтобы показать нам. Невозможно описать те трепет и ужас, возникшие при наблюдении за тем, как он открывал застежку на картонной папке, а затем доставал глянцевую бумагу, предназначавшуюся для капитана Гестапо в Ормэ. Словно хватка первых призрачных пальцев холодного воздуха, торкающая твои крылья, когда грозовые облака, которые ты пытаешься обуздать, начинают тебя догонять. Так же близко и я к гестаповцам в Ормэ — через руку фотографа.

Он по-английски предупредил «Не очень приятный вид». Самое тревожное во всем этом — знать, что то должна была быть я. Что ужасный обгоревший труп одет в мою одежду, что сплавившиеся кости и кожа в кабине пилота — на моем месте. На вдавленном обломке грудины все еще проглядываются крылышки ВВТ. Взорвавшая часть призрачных крыльев, просто крыльев — нельзя было сказать, что они символ ВВТ.

Мне это не понравилось. Зачем было фокусироваться на значке пилота... просто... Зачем?

— Для чего это? — спросила я. Я едва справлялась с французским. — Что они сделают с этими фотокарточками?

— В Ормэ заключен английский летчик, — объяснил фотограф. — Они хотят показать ему эти фото, задать вопросы насчет них.

На этой неделе они сбили британский бомбардировщик. В хорошую погоду стаи союзных самолетов бороздят наше небо по ночам, а иногда даже днем. Кажется, мы прекратили бомбить Италию после вторжения Союзных войск в прошлом месяце, но с тех пор как Италия объявила войну Германии, становится все горячее. Мы слишком далеко от Ормэ, чтобы расслышать сирены, если только ветер не дует в нашем направлении. Но можно увидеть, как полыхает небо, когда артиллеристы на земле стреляют по самолетам.

Крепко сжимая в руках снимок моих крыльев крупным планом, я пыталась совладать с мыслями. Это была самая безобидная фотокарточка фальшивого пилота, но именно она тревожила меня больше всего. Наконец я взглянула на Пола.

— Что может знать захваченный парень из экипажа бомбардировщика о разбившемся самолете разведки?

Он пожал плечами.

— Это ты мне скажи. Ты ведь пилот.

Лист глянцевой бумаги в моих руках дрожал. Я тут же взяла себя в руки. Управляй самолетом, Мэдди.

— Думаете, их захваченный английский пилот — это Верити?

Пол снова пожал плечами:

— Она не пилот.

— И не английский, — добавила я.

— Но у нее твои английские лицензия пилота и регистрационная карта, — тихо отметил Пол. — Но на твоем британском удостоверении ведь нет фотографии, правильно? Ты — гражданская. Поэтому, даже знай они, как тебя зовут, они без понятия, как ты выглядишь. Так скажи мне, Киттихок, насколько убедительны эти фото? Ты узнаешь себя? А кто-то другой узнает?

В расплавленном трупе едва ли можно было узнать человека. Но эти крылышки ВВТ... Ох, я не хочу, чтобы Джули показали эти фото и сообщили, что она смотрит на меня.

Потому что она узнает самолет. Никто не станет отрицать, что это именно наш самолет — метка все еще видна, R 3892. Я просто... не могу об этом думать... Не могу думать о том, как Джули в тюрьме заставят смотреть на эти карточки.

Я сказала Полу:

— Спроси у фотографа, насколько он может задержаться, прежде чем ему придется вернуть их.

Фотограф понял меня без перевода.

— Я подожду, — сказал он. — Капитан Гестапо подождет. Фото получились не очень хорошо, возможно, не слишком чистые — нужно все переделать. Это займет много времени. Англичанину есть что рассказать капитану помимо этого. Он пока не увидит фото пилота. Для начала, мы можем отдать те, другие...

Он вытащил из папки еще один глянцевый лист и передал мне. На ней были изображения задней кабины изнутри, полной испепеленных «onze radios» — одиннадцати «радиоприемников».

Я задыхалась от смеха. Черт меня дери, знаю, но это ОТЛИЧНАЯ фотокарточка — абсолютно убедительная. Это лучшее, что я видела за последние две недели. Если Джули у них, и они покажут ей эти картинки, это будет даром. Она узнает оператора и назначение каждой из этих штуковин, их частоты и кода. Она поведет их вслепую.

— О да, да-да-да! — начала заикаться я слегка истерично, и все нахмурились. Я отдала обе фотокарточки — одна из них сломит Джули, а вторая спасет. — Отдайте им эту.

— Хорошо, — сказал фотограф, холодно и нейтрально. — Хорошо, мне только на руку, что хотя бы часть будет доставлена им вовремя.

Я так... просто чертовски стыдно за все те риски, которые все берут на себя, за двойные жизни, которые они все ведут, за то, как они пожимают плечами, но продолжают работать.

— А теперь мы сделаем ваше фото, мадемуазель Киттихок.

Маман двинулась ко мне и попыталась пригладить мою прическу. Бесполезно. Фотограф сделал три снимка и начал смеяться.

— Твой улыбка слишком широка, мадемуазель, — сказал он. — Здесь, во Франции, нам не нравится такие удостоверения. Твой лицо должен быть... нейтральным, так? Нейтральным. Как Швейцария!

Мы все рассмеялась, слегка нервно, и, кажется, все закончилось тем, что я в открытую пялилась на них. Попыталась улыбнуться каждому — это единственное, что я знала о работе под прикрытием на оккупированных территориях. Ну и еще как стрелять из револьвера методом «двойного нажатия».

Словами не передать, как сильно я ненавижу Пола. Фотограф принес пару шерстяных брюк на подкладке, принадлежащих его жене, хороших, качественных и не слишком изношенных, и отдал их мне, сложив свое оборудование. Я была так удивлена и благодарна, что снова начала заикаться. Бедный мужчина неверно все понял и принялся извиняться, что не принес одежды посимпатичнее! Маман налетела на меня, одной рукой вытирая мне слезы уголком фартука, а второй показывая, насколько теплые штаны изнутри. Она сильно переживала за меня.

Пол повернулся к фотографу и дружеским тоном, словно они делили пинту в пабе, внес небольшую ремарку. Однако он сказал это по-английски, чтобы могла понять только я и больше никто.

— Киттихок не нужны штаны. Она все равно не пользуется тем, что у нее между ног.

 

—

 

Ненавижу его. Ненавижу.

Я знаю, что он организатор, краеугольный камень этой миссии Сопротивления. Я знаю, что моя жизнь зависит от него. Я знаю, что могу доверить ему вывезти меня отсюда. Но все еще НЕНАВИЖУ ЕГО.

 

—

 

Фотограф смущенно рассмеялся Полу в ответ — по-мужски понимая столь грязную шутку — и окинул меня беглым взглядом, чтобы увидеть мою реакцию — но я, конечно же, ревела в огромных фермерских объятиях Маман и выглядела так, будто даже не услышала. Я же сделала вид, что так и было, потому что намного важнее сейчас было поблагодарить фотографа, чем врезать Полу.

НЕНАВИЖУ ЕГО. После того, как ушел фотограф, я должна была идти на еще одну тренировку с Полом. Он ВСЕ РАВНО не мог держать руки при себе — даже после того, как я наставила на него пистолет, даже под наблюдением Митрайет — оставляя их на моей руке или плече гораздо дольше положенного, он все же не позволял себе зайти дальше. Он, должно быть, догадывался, как сильно я хотела снести ему мозги его собственным пистолетом. Но очевидно, что опасность его лишь подстегивала, а меня, несмотря на жестокие сны, — нет. Надеюсь, это он тоже знает.

 

В последние выходные каждого месяца Маман позволено убивать специально уполномоченную курицу, чтобы приготовить воскресный обед для дюжины офицеров Гестапо. Поскольку Этьен был местным, его семья должна была регулярно развлекать его начальство, а нацисты, ясное дело, знали, что на ферме лучше, чем в городе. Во время последнего их визита я целых три часа провела, сжимая в руках свой Кольт тридцать второго калибра так крепко, что руки болели даже спустя несколько дней. Поглядывая украдкой через решетки в стене амбара, я запросто могла разглядеть капот их сверкающего Мерседеса, припаркованного во дворе, и заметить грязь на подоле длинного кожаного плаща капитана, когда они возвращались.

Про визит мне рассказала Кадетт. На самом деле ее звали Амели. Кажется немного странным не писать имена членов семьи, поскольку нацисты с ними знакомы. Но я привыкла думать о семье Тибо просто как о Маман и Папа, а Митрайет такая же Габриэль-Тереза, как и Джули — Катарина. Семья позволяла Амели болтать без умолку, когда нацисты оккупировали их кухню — казалось, что в голове ее опилки, но своим эльзасским немецким она очаровывала всех и каждого. Она всем нравилась.

Они пытаются сделать свои визиты менее формальными — все одеваются в гражданское, хотя почести капитану Гестапо оказываются не меньшие, чем Королю Англии. И Митрайет, и ее сестра согласны с тем, что он чертовски пугающий — спокойный, с приятным голосом, никогда ничего не говорящий, не обдумав. Примерно в том же возрасте, что и Папа Тибо, фермер. Подчиненные боялись его до ужаса. У капитана не было фаворитов, но он любил беседовать с Амели и каждый раз приносил ей маленькие подарки. В этот раз это была маленькая спичечная коробочка с тиснением отеля, который они забрали под собственные нужды, — ШдБ, Шато де Бордо. Амели добросердечно отдала ее мне, но я же не собиралась поджечь здесь что-нибудь!

Они начинают с напитков. Мужчины стоят на кухне, потягивая коньяк, Ле Кадетт обслуживает их, Митрайет неловко сидит в углу рядом с угрюмой немецкой девушкой, которую таскают повсюду в качестве секретаря/камердинера/рабыни капитана — к тому же она их водитель. Она не выпивала коньяк с мужчинами, ее руки заняты папкой капитана, перчатками и шляпой на протяжении всего краткого обмена любезностями.

Сегодня у брата, Этьена, на лбу над левым глазом красуется огромная уродливая шишка — совсем свежий фиолетовый синяк с кровавой вмятиной в центре, все еще опухший. Ле Кадетт полна сочувствия к нему, Маман и Митрайет же более сдержанны. Они не посмели спросить, как он его получил, но младшая сестренка оказалась смелее, хоть и не добилась ответа, — он был очень смущен оказанным ему вниманием, ведь суета развернулась прямо на глазах его начальника, двух коллег и той девушки.

Поэтому Ле Кадетт повернулась к капитану и спросила:

— Весь рабочий день Этьен дерется с людьми? Тогда он мог бы вернуться в школу!

— Твой брат очень воспитанный человек, — ответил капитан. — Но иногда жестокие узники напоминают нам, как опасна может быть работа полицейского.

— А ваша работа тоже опасна?

— Нет, — мягко сказал он. — Я лишь говорю с людьми.

— Жестокие узники, — заметила она.

— Именно поэтому мне нужен твой брат — защищать меня.

В этот момент рабыня-секретарша очень-очень тихо хихикнула, прикрыв рот рукой — притворилась, будто покашливает, и отрывисто махнула в сторону травмированной головы Этьена, прошептав сидящей рядом Митрайет: «Это сделала женщина».

— Он заслужил? — так же шепотом спросила Митрайет. Секретарша пожала плечами.

Не знать, что происходит или что случилось с Джули, — аду подобно. Прошло больше трех недель, уже ноябрь. И полная тишина — с таким же успехом она уже могла добраться до темной стороны луны. Удивительно, на сколь тонких нитях могут висеть наши надежды.

Они не допрашивают женщин в Ормэ — думаю, обычно их отправляют прямо в тюрьму в Париже. Уверена, мое сердце на секунду остановилось, когда я услышала это, и еще разок, когда записала услышанное.

Это сделала женщина.

 

Не знаю, разочарование это или облегчение, но весь вчерашний день (Вскр, 7 ноября) я пыталась выбраться из Франции, но снова вернулась в тот же старый амбар — измученная, но на взводе. Писать могу только потому, что уже светает, и Пол дал мне таблетку Бензедрина[65], чтобы хватило сил.

Рада снова видеть эти заметки. Я оставила их здесь, дабы не быть раскрытой, если меня поймают в моем пятидесятимильном походе к посадочному полю. Конечно же, я миллион раз говорила себе, что нельзя ничего записывать, но, думаю, в следующий раз я возьму их с собой. Оставила их здесь, и возникло чувство, что я лишилась частички себя, да и потерять бортовой журнал — предательское преступление.

Ехала я в багажнике небольшой машины, принадлежащей другу Папы Тибо — Ситроен Розали — 4-цилиндровый двигатель как минимум десятилетней давности, работающий на отвратительной смеси из каменноугольной смолы и этаноле из сахарной свеклы. Бедный двигатель просто ненавидел это пойло — пыхтел и отплевывался всю дорогу — допускаю, что я не задохнулась выхлопами лишь по счастливой случайности. У Папы Тибо был собственный фургончик на ферме, но и он, и его водитель столь тщательно регулировались, что они не смели использовать его для нужд Сопротивления. Во время вчерашнего путешествия, воскресным днем, пришлось миновать как минимум шесть контрольно-пропускных пунктов, каждые десять миль. Они не всегда знают, где будет находиться очередной КПП, но для обратной дороги после комендантского часа было полезно выяснить. Меня заперли вместе с плетеной корзинкой для пикника и парой кур-несушек, которых весьма законно перевозили на другую ферму. Суета вокруг кур была невообразимой. Хотя, в отличие от меня, у них были документы.

Отличное отвлечение вышло. Как только кто-то открывал багажник, а это происходило на половине КПП, куры начинали кудахтать, как... собственно, как куры! Трудность для меня, свернувшейся клубочком в задней части багажника под пустыми мешками, состояла не в том, чтобы попытаться избежать сердечного приступа каждый раз, как кто-то открывал багажник, а чтобы попытаться не захохотать в истерике.

Чтобы добраться до посадочного поля, потребовалось много времени — когда мы прибыли, уже стемнело, а все куры были доставлены в конечный пункт назначения. Мне пришлось ждать около часа в тайнике, пока завершилась «куриная» сделка, но для меня припасли сэндвич и немного коньяка. Через поле, которое было под уклоном, но не критичным, проходили высоковольтные линии, которые мне ни капли не понравились, как, думаю, и любому пилоту, который ни разу из-за этого тут не приземлялся, а мне придется...

Кроме меня и кур в поездке еще принимали участие: водитель, друг Папы Тибо, сам Папа Тибо, ответственный за продажу кур, Амели и Митрайет, отвечающие за достоверность воскресного пикника, и Пол, как надсмотрщик за выполнением плана. Всю дорогу Пол сидел между девочками, в то время как Амели ворковала, лежа у него на плече. Она потрясающая актриса, эта Кадетт. Под нижним сидением они спрятали парочку Стенсов — тезок Митрайет, автоматов — и радиоприемник. Поле находилось прямо в конце грунтовой дороги, с тремя деревянными воротами по пути — «наши» охранники уже были размещены около каждых. Все они приехали на велосипедах, которые сейчас были спрятаны в придорожных кустах. Некоторые ехали по двое, чтобы, когда пассажиры самолета улетят, не пришлось тащить за собой пустые велосипеды. Местный «наземный экипаж» установил наш радиоприемник, подсоединив его к батарее бедной Розали, а антенну установили на дереве, под которым удобно пряталась машина, чтоб ее не было видно с воздуха. Прием сигнала поначалу был отличный, хотя усиливающийся ветер усложнял слышимость.

Мы столпились у радио в ожидании сигнала от БиБиСи, двое или трое из нас были с наушниками...

...ICI LONDRES...

ЭТО ЛОНДОН! Так волнующе — другого слова не подобрать — ВОЛНУЮЩЕ слышать БиБиСи — просто невероятно. Сколь удивительно и поразительно, что существуют такие технологии, такие связи — через сотни миль между нами, поля и леса, реку и море, через всех постовых и их оружие — технологии, обходящие их в мгновение ока. И затем этот размеренный голос, говорящий на чистом французском так, что понятно даже мне, и складывается ощущение, что говорящий стоит подле меня, втайне сообщая на сумеречном европейском поле о том, что твой спасительный самолет уже в пути!

Пол представил всех ребят из приемной комиссии — естественно, не настоящими именами. Пришлось пожать им всем руки. Тяжело запомнить всех по именам после одной-единственной встречи в ночи. Среди них была девушка, которую должны были забрать вместе с нами, радистка — ее позарез нужно было отправить обратно в Англию, поскольку в Париже у нее на хвосте, кажется, сидела половина Гестапо.

— Даже не знаю, что мы будем без тебя делать, Принцесса, — сказал Пол, крепко обнимая ее.

— Я вернусь, — тихо сказала она. Совсем не похожа на Джули — застенчивая и тихая. Должна держать себя в руках. Не представляю, какие крепкие нервы у этих людей.

Затем Пол указал на меня:

— Тот юноша, приехавший последним на велосипеде, — еще один пилот, тот, что застрял в грязи к северу отсюда. Вы, должно быть, знаете друг друга?

Я обернулась. Это был Джейми, ДЖЕЙМИ БИФОРТ-СТЮАРТ. Даже в сгущающихся сумерках, в восковом свете луны я узнала его. В тот же миг наши взгляды пересеклись. Он бросил велосипед, и мы кинулись друг другу навстречу. Он выпалил:

— Мэ... — Едва не назвал меня по имени. Вовремя спохватившись, он плавно исправился: — Милая! — и наклонил меня в лишающем рассудка Голливудском поцелуе.

Мы оба прервались, задыхаясь от нехватки воздуха.

— Прости, прости, прости! — зашептал он мне на ухо. — Первое, о чем я подумал — хоть бы не раскрыть твое имя, Киттихок! Обещаю, больше не буду...

Затем нас двоих накрыло волной дурашливости — мы хихикали, словно полные идиоты. Я очень быстро поцеловала его в ответ, чтобы он понимал, что я совсем не против. Он бросился ко мне, но одной рукой приобнимал за плечо — они все такие, эти Бифорт-Стюарты, ласковые, словно щенки, и жутко привыкшие к подобному. Это не по-британски! Ну или хотя бы не по-английски, но не думаю, что подобное в духе шотландцев. Краем глаза я заметила наблюдающего за нами Пола, который все еще одной рукой придерживал за талию девушку, но он быстро отвернулся и что-то сказал одному парню из наземного экипажа.

— Что-нибудь слышно о Верити? — внезапно спросил Джейми.

Я покачала головой, не в силах собраться с духом для ответа.

— Черт подери, — пробормотал он.

— Расскажу тебе про одно рискованное дельце Пола...

Мы пошли к машине, в которой Амели блаженно уснула на заднем сидении. Митрайет, как обычно внимательно глядя вокруг, сидела на капоте, а на коленях лежал один из ее Стенов. Самолет прибудет лишь через пару часов — приемная комиссия как раз организовывала посадочную полосу, привязывая к палкам электрические фонари. Нам же не оставалось ничего, кроме как ждать и наблюдать, пока не придет время зажечь огни.

— Рискованное дельце? — переспросил Джейми.

— В Париже есть женщина, которая ведет радиопрограмму для Янки, — сказала я Джейми. — Пол спрашивал у нее, не могла бы она взять интервью у гестаповцев из Ормэ, возможно, даже добавить немного пропаганды в их поддержку в свое шоу, чтобы дать понять американским парнишкам на боевых кораблях, до чего же мы бессердечны, раз отправляем невинных девушек в логово врага в качестве шпионов, и как хорошо относятся к ним немцы, словив на горячем. Ведущую зовут Джорджия Пенн...

— Господи, разве не она ведет это кошмарное шоу для Радио Третьего Рейха «Нет места лучше дома», или как оно там называется? Я думал, она нацистка!

— Она... — Я не могла подобрать подходящее слово, кроме «двойной агент», которое не очень подходило, поскольку она была не такой. — Она не посыльный, она не передает послания... Как называли человека, которого король отправлял вперед своего войска и надеялся, что его не убьют?

— Геральд[66]?

— Именно!

Я должна была помнить. Ведь так называется американская газета, для которой она пишет.

— Чем она нам полезна, пока продвигает эту пронацистскую кампанию в Ормэ?

— Она попытается найти Верити, — мягко сказала я. Вот чем занимается эта женщина, эта сумасшедшая американская радиоведущая, и, несмотря на то, что зарплата ей выплачивается нацистским Министерством Пропагандирования в Берлине, она смело идет в тюрьмы и лагеря, чтобы отыскать людей. Иногда. Порой она отказывается. Порой слишком поздно. Слишком часто случается так, что люди, которых она ищет, просто не могут быть найденными. Но она пытается. Она проникает внутрь, развлекает заключенных солдат, и выходит оттуда с информацией. И ее до сих пор не поймали.

Проклятый ветер. Все еще воет надо всей Францией — если бы не он, день был бы прекрасен.

Наконец прибыл самолет, один из Лиззи Лунной Эскадрильи — прекрасный, знакомый фюзеляж с уткообразным носом и аккуратные совиные крылья — втроем нам будет тесновато, но другого выхода не было, к тому же мы не были слишком крупными — но не смог приземлиться. Порывы ветра, пересекающие взлетно-посадочную полосу поперек, достигали сорока узлов, опоры гнулись при приближении самолета, батареи на электрических фонарях садились — в конечном итоге мне, Полу и Джейми пришлось стоять там, выключая фонари каждый раз, когда пилот уходил в поворот, дабы попробовать сесть еще раз. Парень кружил над нашими головами три четверти часа и пытался сесть около дюжины раз, прежде чем наконец сдался. Кажется, слово «сдался» не совсем подходит, ведь кто угодно, имеющий хоть одну извилину, поступил бы так же, а я даже не петляла бы столько, сколько он. К тому времени уже было четыре часа утра, а в Англию пилот вернулся наверняка только к рассвету.

Мы с Джейми знали, что у него не получится. И все равно я чувствовала опустошение, когда он развернулся в сторону дома. Подняв лица к темному небу, мы стояли и смотрели вслед, пальцами сжимали выключатели на фонарях, но спустя несколько секунд он скрылся из виду — и еще минуту-другую слышали знаковый рев двигателя, пока и он не исчез вдали.

Как в конце истории о «Волшебнике из страны Оз», воздушный шар улетел без нее. Я не хотела, чтоб так вышло, я ничем не могла помочь, но по-детски разрыдалась, пока мы шли обратно по полю. Просто хотелось выть. Когда мы добрались до машины, Джейми обнял меня за шею и притянул к себе, чтобы заглушить мои рыдания.

— Тише-тише.

Я прекратила, больше из чувства стыда, потому что даже та радистка держала себя в руках.

Пришлось упаковать все и вернуться так же, как и приехали — все сбежали по своим укрытиям, только вот уже наступил комендантский час, а кур, которыми можно было бы прикрыться, у нас больше не было. Я снова начала рыдать, когда пришло время прощаться с Джейми.

— Ну все, прекрати. Возвращайся в Ормэ и найди Верити.

Я знала, что он места себе не находит от волнения за нее, и, чтобы подбадривать меня, ему самому требовалась недюжинная храбрость, поэтому я кивнула. Большими пальцами он стер слезы с моих щек.

— Умничка. Соберись, Киттихок! Тебе так несвойственны рыдания.

— Чувствую себя бесполезной, — разнылась я. — Весь день прячусь, все носятся вокруг меня, рискуя жизнями, постоянно меня ждут, делятся едой, даже когда на счету каждая крошка, я даже штаны себе не могу постирать... А что будет, когда я вернусь домой? Меня наверняка отправят в тюрьму за обман собственного офицера, хищение самолета КВС и крушение его во Франции...

— Они будут допрашивать нас всех, и мы за тебя заступимся. Они не запретят летать ни одному из нас — страна отчаянно нуждается в ночных пилотах. Ты делала лишь то, что тебе велели.

— Я знаю, что они скажут. Что я безмозглая, глупая, слишком мягкая, что женщинам нельзя доверять мужскую работу. Они позволяют нам летать оперативных самолетах, только когда в отчаянии. И когда мы напортачим, они судят нас намного строже. — Все это было чистой правдой, и следующее сказанное мной — тоже, хоть и немного мелочной. — Ты даже сумел сберечь БОТИНКИ, а мои СОЖГЛИ.

Джейми рассмеялся.

— Они позволили мне оставить ботинки не потому, что я мужчина, — сказал он с таким же возмущением в голосе, какое было у меня. — Просто у меня нет пальцев на ногах!

Я фыркнула от смеха. Джейми мягко поцеловал меня в лоб.

— Тебе нужно присмотреть за Джули, — прошептал он. — Ты же знаешь — она на тебя рассчитывает.

Затем он ненавязчиво позвал:

— Эй, Пол! Поди сюда, скажу пару слов! — Джейми ласково обнимал меня за талию — так похоже на его сестру. Пол приблизился к нам из темноты.

— Раньше пользовались этим полем? — требовательно спросил Джейми.

— Для прыжков с парашютом.

— Опоры всегда будут проблемой при посадке, даже без бокового ветра. Так вот послушай меня, старина, и подумай, стоит ли так рисковать Киттихок, выводя ее при дневном свете, потому что она — ваш лучший шанс найти подходящее поле поблизости от Ормэ. Она чертовски хороший пилот-навигатор, к тому же толковый механик.

Какое-то время Пол молчал.

— Механик самолетов? — наконец спросил он.

— И мотоциклов, — добавила я.

Снова воцарилась тишина. Пол мимоходом задал вопрос:

— Взрывчатка?

О подобном я даже не думала. Но с другой стороны — почему нет? Это блестящее занятие для моего разума — создать взрывчатку.

— Пока нет, — с осторожностью ответила я.

— Тяжеловата работенка для сопливой девчонки. Ты готова попробовать, Киттихок?

Я кивнула, словно нетерпеливый щенок.

— Давай подождем, пока будут готовы твои документы, и найдем тебе занятие, пока ты ждешь следующий самолет.

Он развернулся к Джейми и заговорил с ним тем самым компанейский тоном, словно я не слышала их, словно была глуха.

— А наша Киттихок — темная лошадка, правда? Не думал, что ей нравятся мужчины. А за тобой готова следовать хвостиком.

Джейми убрал руку с моей талии.

— Заткнулся бы ты. — Он сделал шаг во тьму навстречу нашему бесстрашному лидеру, схватил его за ворот куртки и мертвецки спокойным голосом, в котором скрывалась вся ярость шотландцев, гневно пригрозил: — Еще раз заговоришь подобным образом об этой отважной леди, и я вырву твой поганый английский язык из твоей глотки.

— Ладно-ладно, парень, — спокойно сказал Пол, сжав плечо Джейми. — Остынь. Мы все немного переволновались...

Исхудавшая рука Джейми казалась ничтожно маленькой в крепкой хватке Пола, да и Джейми никогда не был таким же крупным, как Пол, — словно хорек в сравнении с лабрадором. В этот самый момент в воздухе раздался гул. Другой самолет рыскал вокруг, летя так низко, насколько было безопасно, два широких луча прожектора растягивались и прыгали по земле впереди и позади самолета.

Пол очнулся первым, быстрым рывком пряча радистку в кустах, где были скрыты велосипеды. Остальные бросились в низкую канаву, которая огораживала поле. Ни одна часть прошедшей ночи не казалось столь долгой, как те пять минут беззащитного лежания в ловушке из грязи и опавшей листвы в ожидании, что пулеметы Люфтваффе пригвоздят нас к земле или пролетят мимо.

Очевидно, самолет пролетел мимо. Он не задержался над нашим полем — должно быть, совершал рутинное патрулирование. Боюсь представить, что произошло бы, окажись он над нашими головами, когда мы подготавливали Лизандер к посадке.

Это всех отрезвило. Мы отвезли беженцев и всех остальных, живших в пределах мили-другой, по домам, привязали три велосипеда к подножкам и крыше Розали. Автомобиль прогнулся под весом троих людей на переднем сидении, четверых на заднем, двоих в багажнике, а мы с радисткой примостились на заднем бампере, ухватившись за крышу подобно маленьким мартышкам, вцепившимся в маму, — идея состояла в том, что, если нас остановят, мы вдвоем хотя бы сможем спрыгнуть и попытаться сбежать. Ни у кого другого такого шанса не будет. Удивительно, в отчаянном смысле этого слова, делать ставку на скорость, а не на ловкость — словно кричать, летя вниз по склону, чтобы потушить горящий самолет.

Каждый раз, подъезжая к воротам, мы вдвоем спрыгивали с машины, чтобы открыть и закрыть их, а затем залезали обратно на задний бампер, когда Розали трогалась с места.

— Тебе так повезло оказаться в Дамаске, — крикнула мне радистка, пока мы ехали по темноте — без единого лучика света, даже от тех бесполезных затемненных фар. Но в них не было нужды, поскольку было почти полнолуние. — Пол хорошо о тебе позаботится. И сделает все возможное, чтобы найти твоего пропавшего агента, — это для него дело чести. Он никогда раньше не терял своих связных. — Бесподобный южный английский с едва заметным французским акцентом. — Моя собственная миссия провалилась — на прошлой неделе арестовали четырнадцать человек. Организатора, посыльного, всех сразу — кто-то нас сдал. Это был сущий ад. Меня передали Полу для прикрытия — жаль, что он такой развратник, но пока ты знаешь...

— Я не могу противостоять ему! — призналась я.

— Просто не обращай внимания. Закрой глаза и думай об Англии!

Мы обе рассмеялись. Предполагаю, что мы вдвоем были немного под кайфом — в объятиях Бензедрина мы петляли по освещенной лунным светом французской сельской местности, а люди, которых мы любили или с которыми работали, исчезали, словно догоревшие бенгальские огни. Трудно представить, что нас ждало бы, повстречайся кто-то нам на пути — мы чувствовали себя полными жизни и непобедимыми.

Мысль о том, что ее могут схватить, неприятна. Надеюсь, она выберется из Франции.

 

Теперь я Катарина Хабихт. Это не так пугающе, как казалось поначалу, — смена имени внесла столь огромные улучшения в повседневной жизни, что приложившаяся к этому опасность не в счет. Кому какая разница? Я не могла нервничать еще больше, чем сейчас.

Теперь я сплю в комнате Этьена — план «спрятаться на виду» во всей красе. Ко всему прочему, я прибрала к рукам некоторые его пожитки. Мы освободили один ящик для вещей Кете, купленных за незаконно добытые купоны Джули. В глубине ящика нашелся прекрасный швейцарский перочинный нож с консервным ключом и отверткой и блокнот — школьная тетрадь пятнадцатилетней давности. В одну из недель 1928 года Этьен Тибо решил стать юным натуралистом. Вполне в духе десятилетнего мальчишки — примерно в таком же возраст я разобрала граммофон Ба на запчасти.

Перечень птиц меня расстроил. Что сподвигло маленького мальчика из орнитолога превратиться в инквизитора Гестапо?

В этой комнате не нашлось подходящего тайника — Этьен наверняка знал их все. Две просевшие половицы, ниша под подоконником и дыра в штукатурке — все эти укромные местечки были забиты Вещами Маленького Мальчика. Он годами к ним не прикасался — они все были покрыты пылью, но уверена, он знает, что они по-прежнему здесь. Я храню этот блокнот и бортовой журнал в матрасе, который разрезала ножом Этьена.

Я с ним познакомилась. Испытание огнем для Кете. Катались на велосипедах с Амели и Митрайет — моя первая вылазка в поисках подходящего поля — три девушки на велосипедах, понимаете, веселый денек в хорошей компании, что может быть нормальнее? Мой велосипед принадлежал часовому, которого Пол застрелил в день моего приземления. Его слегка «переделали». И когда мы возвращались домой по главной дороге, то встретили Этьена, идущего в другую сторону, и, конечно же он подозвал сестер, чтобы узнать, кто я.

Я уклонялась, как могла, — улыбалась, словно идиотка, прятала лицо в плече, будто я слишком застенчива, чтобы заслуживать жить, хихикала и бормотала. Мой французский не улучшился, но меня научили нескольким ответам на приветствие, адресованное напрямую ко мне — а после разговор вели Митрайет и ее младшая сестра. «Она дочь двоюродной сестры мамы из Эльзаса. Их дом разбомбили, а маму убили. Она побудет у нас, пока ее папа не найдет новое жилье — она сейчас совершенно разбита, понимаете, не хочет об этом говорить...»

В чрезвычайных ситуациях они пользовались кодовым словом — МАМАН — и говорили напрямую ко мне по-немецки. Это был сигнал мне разразиться громкими рыданиями, на которое девушки должны были максимально шумно реагировать, утешая и успокаивая меня — и все по-немецки. Это шоу было предназначено для шокирования и смущения того, кто пристал к нам, чтобы они быстренько вернули наши документы, не слишком присматриваясь ко мне, и бежали в противоположном от нас направлении.

Мы много репетировали и довели этот спектакль до совершенства. И каждое утро с тех пор, как я перебралась жить в дом, Кадетт — Амели — прыгала на моей кровати, крича «Просыпайся, Кете! Иди кормить кур!» Думаю, они легко запомнили мое «имя», потому что знали меня лишь как Киттихок.

Итак, мы встретили Этьена. И, конечно же, весь разговор велся по-немецки, не только потому, что они говорили так дома, а еще и я, как их кузина, тоже должна была понимать его. Каждая толика меня вслушивалась в разговор в ожидании кодового слова, вплетенного в их беседу, которая с таким же успехом могла происходить с акцентом Глазго, что я точно так же не поняла бы! Мой девичий румянец не был фальшивым — складывалось ощущение, что мое лицо горит от страха и растерянности. Мне нужно было доверить девчонкам Тибо сделать самую тяжелую работу по моему прикрытию, объясняя брату ситуацию с кузиной, о которой он раньше никогда не слышал.

Но затем Этьен и Амели начали спорить, Амели все бледнела и бледнела с каждым сказанным им словом — думаю, как и я, — пока мне не показалось, что ее сейчас стошнит, и именно в этот миг вмешалась Митрайет, начав бросаться ругательствами предателю-брату в лицо и угрожая избить его. Он намертво застыл, сказал какую-то гадость Митрайет, после чего укатил прочь на своем велосипеде. Но вдруг остановился, повернулся ко мне, кивнул, чертовски вежливо и формально, и уехал.

Когда он оказался далеко за пределами слышимости, Митрайет выпалила по-английски:

— Мой брат — ДЕРЬМО! — Понятия не имею, где она выучила это слово — явно не от меня! — Он — ДЕРЬМО! — снова сказала она, потом повторила это по-французски, что оказалось сложнее понять мне, но легче для нее.

Этьен помогал на допросах. Разговор зашел о нем, и он признался Амели, которая снова начала дразнить его за царапину на лбу. Поэтому он в мельчайших подробностях рассказал ей, что ее ждало бы, окажись она узницей, которая отказывается отвечать на вопросы Гестапо.

Теперь не могу выбросить из головы мысли — каково оно, быть там? Я снова и снова слушала обрывки фраз от Амели, которая думает, что я отличный слушатель, несмотря на то, что я не понимаю и половины из сказанного ею. Она слегка расстроена вовлеченностью капитана Гестапо, поскольку в ее представлении он был на одной ступени со священником или директором школы — авторитетный, немного отдаленный, в большинстве добрый к ней, но прежде всего тот, кто играет строго по правилам. Тот, кто живет правилами.

А вставление булавок под ногти на ногах тем, кто отказывается говорить, не вписывается ни в одно из когда-либо слышанных правил.

— Не верю, что они делают подобное с женщинами, — сказала Амели брату, когда мы стояли у дороги с велосипедами.

— Если ты женщина, то булавки тычут тебе в грудь. — Именно после этого Амели стало плохо, а Митрайет вышла из себя.

— Заткнись, Этьен, ты тупой осел, вселяющий детям кошмары! Господи! Какого черта ты там остаешься, если это так кошмарно? Тебе нравится смотреть, как женщинам в грудь загоняют булавки?

После этой фразу Этьен похолодел.

— Я там потому, что это моя работа. Нет, мне не нравится. Ни одна женщина не остается привлекательной после того, как ты выливаешь на нее ведро ледяной воды, и она заблевывает собственные волосы.

 

—

 

Я сказала Амели не думать об этом. А потом сказала не думать об этом себе. После чего сказала себе, что об этом все-таки стоит ПОДУМАТЬ. Это РЕАЛЬНОСТЬ. И это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходит.

Из-за сказанного Джейми мне начали сниться кошмары. Если Джули еще не мертва... Если она еще не мертва, то она рассчитывает на меня. Зовет меня, шепча мое имя во тьме. А что могу я? Я едва могу спать, просто ходя кругами всю ночь в попытках придумать, что я могу сделать. ЧТО я могу сделать?

Нашла отличное поле — хотя довольно далеко, — весь день ездили на велосипедах с М., 12 ноября, в пятницу. Невероятно, насколько сложно оказалось найти достойное поле для УСО. Они все были как один — ферма за фермой, со святилищами на каждом перекрестке и общинной пекарней в каждом поселке. Все поля здесь настолько плоские, что приземлиться можно где угодно. Однако ни одного заметного ночью ориентира или прикрытия для приемной комиссии. Должно быть, в мирное время полеты здесь невероятны.

Я во Франции уже пять недель.

Мои ноги сильны как никогда — дважды за неделю я проезжала добрых шестьдесят миль, один раз в поисках поля, а второй — показывая это самое поле Полу. Ему пришлось тащить свое р/о, чтобы послать сигнал КВС сфотографировать поле для одобрения Лунной Эскадрильей. Между этими веломарафонами большую часть своего времени я проводила, ухаживая за цыплятами, учась подключать небольшие взрывные устройства и отчаянно стараясь не закричать от скопившихся нервов.

Радиоведущая Джорджия Пенн получила отказ от регионального главы Гестапо — могущественного и ужасающего мужчины, которого, кажется, звали Фербером — начальника капитана Ормэ. Пенн дала нам знать, что она планирует проигнорировать его отказ и попытается снова напрямую обратиться к капитану — она напишет запрос задним числом, связывая их собственной волокитой, чтобы правая рука не знала, что делает левая. Удивительная женщина, хоть и напрочь отбитая, и если вы меня спросите, то я отвечу так — надеюсь, что ее собственная правая рука знает, чем занята левая.

На завтрашний вечер, четверг, 16 ноября, запланирована посадка еще одного Лизандера — на том кишащем подпорками поле близ Тура. Погода непредсказуемая, но это наш последний шанс застать ноябрьскую луну. Я могу вернуться домой, так и не получив опыта использования взрывчатки.

Нет, я все еще здесь. Проклятая Розали.

Думаю, винить бедную машину не стоит, но перекладывать вину на глупого водителя с одними лишь благими намерениями мне не нравится.

Боже, как я устала. Вчера вечером луна взошла только в десять часов, поэтому самолет не требовался до двух утра — Пол забрал меня после наступления комендантского часа, и мы покатили на велосипеде навстречу машине — он крутил педали, а я стояла позади него на раме. Пришлой мертвой хваткой держаться за него на протяжении пяти миль, но ему уж точно понравилось. Машина опоздала — водителю пришлось отвязываться от неожиданного патруля, а мы с Полом простояли полчаса, дрожа и утопая в канаве, где мы спрятали велосипед. Не думаю, что когда-либо в жизни мои ноги мерзли сильнее — в ледяной жиже, в средине ноября, в деревянных башмаках — сразу же вспомнился Джейми, бултыхающийся в Северном море. К тому времени, как приехала машина, я едва не плакала.

В этом путешествии принимали участие только мы втроем — что туда, что обратно дорога была очень опасной, не хотелось втягивать в это Папу Тибо. Его друг, хозяин машины, ехал на всех парах, с полным баком, словно колотушка, с выключенными фарами, а путь ему освещала лишь одна луна. Розали правда не хотела ехать подобно колотушке, исполняя свою обычную драму каждый раз, когда мы ехали под гору, кашляя и задыхаясь, словно умирающая героиня Диккенса, и в конечном итоге просто заглохла — двигатель все еще пыхтел, но машина остановилась. Просто не смогла ехать под гору. Дроссельная заслонка была полна, но цилиндры жалостно трещали, словно мы пытались поднять эту консервную банку в воздух.

— Да у вас дроссель не работает, — сказала я с заднего сидения. Водитель, конечно же, меня не понял, и ни я, ни Пол не знали, как будет дроссель по-французски — как оказалось «Le starter», что совсем не то же самое, что стартер по-английски. За этим последовало невероятное замешательство. Пол отчаянно пытался перевести, а водитель сопротивлялся советам «скользкой девицы», что бы это ни значило по-французски. Я более чем уверена, что дословно это переводится с любого языка как что-то вроде «пустышки» — ведь именно так меня называли каждый раз, когда не ожидали, что я могу с чем-то справиться — с управлением самолетом, использованием оружия, созданием бомбы — починкой машины, — поэтому за спорами мы потеряли пятнадцать минут.

В итоге, когда стало очевидно, что дроссель не заработает, водитель додумался подергать его, да приложил столько силы, что что-то наконец встало на место, и после нескольких громких покашливаний Розали неохотно завелась.

Ровно в такой же последовательности все это повторилось еще ТРИЖДЫ. ВСЕГО ЧЕТЫРЕ РАЗА. Машина останавливалась, я говорила, что не работает дроссель, Пол безуспешно пытался перевести, мы спорили пятнадцать минут, друг Папы Тибо поправлял дроссель, и Розали возвращалась к жизни и продолжала путь.

Мы потеряли ЧАС, ЦЕЛЫЙ ЧАС, и я кипела от гнева. Как и водитель-француз, который к тому времени устал кричать на то, что по-английски называется «скользкой девицей», которая была младше его дочери. Каждый раз, когда мы снова трогались в путь, Пол тянулся назад и обнадеживающе сжимал мою коленку, пока я наконец не пнула его, приказав держать его мерзкие лапищи при себе, и в итоге даже когда машина ехала, мы грызлись словно дворовые псы.

Я больше не боялась, что меня схватят нацисты, не переживала, что мы не успеем к прилету Лизандера, — и то, и другое было более чем вероятно, учитывая, сколько времени мы провели в дороге. Я была в ярости, потому что знала, что не так с машиной, и потому что они не позволяли мне что-то с этим сделать.

Когда машина остановилась ПЯТЫЙ РАЗ, я перелезла через Пола и выбралась из наружу.

— Не будь идиоткой, Киттихок, — сказал он сквозь сжатые зубы.

— Я пойду ПЕШКОМ к этому аэродрому, — сказала я. — Я знаю координаты, у меня есть компас. Я ПОЙДУ туда, и если вдруг опоздаю к прибытию самолета, то ПОЙДУ обратно в Ормэ, но если ты ЕЩЕ РАЗ заставишь меня сесть в эту французскую развалюху, ЕЩЕ ХОТЯ БЫ РАЗ, то тебе придется заставить этого француза-ИДИОТА, ведущего машину, открыть капот, чтобы я могла починить дроссель ПРЯМО СЕЙЧАС.

— Господи, у нас нет на это времени, мы уже на полтора часа опаздываем...

— ОТКРЫВАЙ КАПОТ ИЛИ Я ЕГО ПРОСТРЕЛЮ.

Я не хотела этого. Но угроза получилась весьма правдоподобная, по большей части из-за того, что мне в голову пришла идея поднять мой Кольт и направить его в голову водителю, тем самым заставляя его выйти из машины.

Он даже не заглушил мотор — двигатель все еще пыхтел, когда мы открыли капот консервным ножом от швейцарского ножа Этьена. Под ним все было чернильно-черным. Водитель сыпал проклятиями и жалобами, но Пол утешал его по-французски, в то время как я была решительно настроена исправить ситуацию. Я заставила одного светить мне фонариком, а второго — прикрывать свет курткой, чтобы нас не заметили. Ох — винт, который удерживал кабель от дросселя, вышел из пазов — СКОРЕЕ ВСЕГО ИЗ-ЗА ЭТИХ ЧЕРТОВЫХ УХАБОВ — клапан, который должен был перекрывать подачу воздуха в карбюратор, не закрывался полностью, и все, что мне нужно было сделать, — всего лишь закрутить винт с помощью карманной отвертки, которую я сперла у нацистов.

Я захлопнула капот, наклонилась к водительскому сидению и дернула дроссель, и двигатель взревел, словно прайд счастливых львов.

Затем я залезла обратно на свое девичье место и не проронила ни слова, пока мы ехали к полю, через полтора часа после того, как улетел самолет. Большинство членов приемной комиссии тоже разъехались кто куда, и лишь двое человек все еще ждали нас на случай, если произошло что-то ужасное.

На этот раз я была слишком зла, чтобы думать о Дороти из «Волшебника из страны Оз». Я стукнула по грязному переднему крылу бедной Розали, сделав вмятину своим деревянным башмаком. Все были в шоке. По-видимому, у меня была репутация тихой и немного плаксивой — одним словом, они думали, что я бестолочь.

Пол снова бросился объяснять:

— Они не могли ждать — было слишком поздно, а к тому времени, как они доберутся до Англии, наступит рассвет. Они не могли рисковать и быть пойманными на территории Франции в светлое время суток.

После этого я почувствовала себя страшной эгоисткой и попыталась извиниться перед другом Папы Тибо на ломаном французском за то, что смяла его крыло.

— Нет, нет, это я должен благодарить вас, мадемуазель, — сказал он по-французски, — за то, что починили дроссель! — Он даже галантно открыл мне дверь. Не думаю, что он потратил еще одну ночь, рискуя жизнью ради неблагодарного иностранца, который никогда не сможет ему отплатить — подобная помощь была так несовершенна.

— Merci beaucoup, je suis désolée... — «Спасибо большое, извините, мне жаль» — казалось, будто я всю жизнь говорила «Спасибо, извините».

Один из членов приемной комиссии сунул голову в машину следом за мной.

— Шотландский летчик просил передать тебе это.

Джейми оставил свои ботинки. Подтверждая репутацию бестолочи, я прорыдала всю дорогу назад до Ормэ. Но, по крайней мере, ноги были в тепле.

 

Пенн нашла ее. Джорджия Пенн НАШЛА ЕЕ! Джули исчезла тринадцатого октября, а Пенн беседовала с ней вчера, девятнадцатого ноября. ПОЧТИ ШЕСТЬ НЕДЕЛЬ.

Я больше не различаю эмоций. Теперь не существует таких понятий, как радость или горе. Они превратились в ужас и облегчение, в панику и благодарность, смешались. Джули жива — она все еще в Ормэ — она цела, в привычном боевом снаряжении, каждый волосок элегантно уложен на положенное ему место, в двух дюймах над воротничком, каким-то образом она даже успевает ухаживать за ногтями.

Но она — узница. Они схватили ее почти сразу же. Переходя дорогу, она посмотрела не в ту сторону — очень в духе Джули. Ох, и смех и грех. Постоянно плакать уже надоело, но для смеха я была слишком расстроена. Если бы у нее при себе было верное удостоверение личности, ее бы сперва допросили, но она смогла бы выкарабкаться. Но без него у нее не было ни шанса.

Мисс Пенн запрашивала интервью с англичанкой, и им было велено говорить лично, в присутствии стражи. Пенн поняла, что это Джули, благодаря позывному. Ей не называли настоящее имя Джули. Не знаю, чем они руководствовались, но Пенн покинула кабинет твердо уверенная в том, что все интервью было подставным, да и сама Джули была напряжена. Не очень, но все же. Думаю, Джули понимала, что если она оступится, они сумеют заставить Пенн замолчать — знаю, что Джули не стала бы рисковать подобным образом. Она даже не нарушила приказ и не назвала имя, передавая всю информацию намеками и кодовыми словами. Там были Капитан и его сподручная-рабыня, и еще пара-тройка других людей, и все они попивали коньяк — конечно, кроме той рабыни! — в до чертиков шикарном кабинете капитана, где Джули временно работала переводчиком. То есть она делала именно то, ради чего ее сюда отправили!

Не указывались ни имя, ни воинские обязанности, ни звание — она представилась Пенн в качестве радистки. Она сказала нацистам, что она радистка. БЕЗУМИЕ, ведь она здесь не поэтому, но именно из-за данной информации они приложили столько усилий, чтобы выбить из нее коды, — Пенн даже не сомневалась, что им удалось добыть коды, но наверняка устаревшие или выдуманные на ходу, но они определенно попытаются что-то с ними сделать. Пенн думает, что знает, почему Джули сказала им, что она радистка — в УСО их называли телеграфистками — чтобы был повод выдать им коды. В УСО привыкли, что во Францию отправляют девушек в качестве курьеров, но если бы Джули сказала, что она курьер, то они допрашивали бы ее о миссии — сдать устаревшие коды безопаснее, как мне кажется, чем настоящих живых людей. Да и с точки зрения изначального обучения Джули и ее полномочий в ЖВВС — это чистая правда, которая, к тому же, подтверждается фотографиями с места аварии, которые они сделали и которые, безусловно, показали ей. И пока они сосредоточены на ее несуществующем задании радистки, они не смогут догадаться, что на самом деле она та, кто должна была подорвать штаб-квартиру Гестапо в Ормэ к чертям собачим.

Пенн показали лишь пару административных кабинетов и пустую комнату с четырьмя крохотными кроватями — никаких контактов с другими заключенными и никаких сведений об условиях, в которых их содержат. Джули дала ей несколько подсказок. Она сказала

Сказала... ЧЕРТ ПОДЕРИ. Управляй самолетом, Мэдди....

 

Я НЕ БУДУ ПЛАКАТЬ.

Я должна поговорить с мисс Пенн лично. Мы с Митрайет встретились с ней у небольшого пруда в роскошном жилом районе Ормэ, сидели на лавочке, наматывая пряжу во время разговора, по бокам от мисс Пенн, на коленях у которой лежал холщевый мешок, полный шерстяных носков, которые нужно было распустить на нитки. Должно быть, она выглядела нашей гувернанткой, поскольку была почти на фут выше нас двоих. Она говорила, а мы все лезли в мешок за пряжей, внимательно слушая. Вдруг, посреди рассказа, когда я потянулась за очередным носком, мисс Пенн взяла меня за руку и крепко ее сжала. Я поняла — она тоже была допрашивающей, как и большинство из них, добывала сенсационные истории из не самых разговорчивых источников. Каждый из них делал это по-своему, но работа была той же. А Джули, будучи экспертом в этой отрасли, легко поделилась с Пенн той информацией, которую та не просила.

— Ты будешь храброй, Киттихок? — спросила Пенн, сжимая мою ладонь.

Губы растянулись в жалком подобии улыбки.

— Наверное.

— Неподходящий способ сообщать подобное, — сказала Пенн, и ее четкий, без обиняков голос с американским акцентом был зол. Мы все ждали.

Пенн тихо сказала:

— Ее пытали.

Я не сразу смогла ответить. Я ничего не могла. Скорее всего, я выглядела довольно угрюмо — не удивительно, но Пенн была настолько откровенна, что сказанное словно ударило меня по лицу. Наконец я тупо прохрипела:

— Вы уверены?

— Она показала, — сказала Пенн. — Очень четко дала понять. Как только мы пожали друг другу руки, она поправила шарф — это был знак. Вся ее шея и ключицы были покрыты уродливыми рядами узких треугольных ожогов, которые едва начали заживать, кажется, от паяльника. Она показала их мне очень сдержанно, я бы даже сказала отстранено, без какой-либо драмы. Она одергивала юбку, закидывая ногу на ногу, и задирала рукав, когда тянулась за сигаретой, двигаясь, только когда капитан смотрел в другую сторону. На ногах страшные синяки, уже исчезающие, значит, были сделаны две-три недели назад. Они прекратили ее пытать, не знаю почему, — уверена, она заключила с ними какую-то сделку, иначе ее бы там уже не было. Можно подумать, будто Ормэ или получил от нее все, что хотел, или просто сдался.

— Заключила с ними сделку! — воскликнула я.

— Ну, некоторым из нас удается провернуть подобное. — Мисс Пенн осторожно направила мою руку к мешку с носками. А после призналась: — Трудно сказать, что делает твоя подруга. Но она... она была сосредоточена. Она не ожидала, что ее позывной всплывет в разговоре, и была немного шокирована, но она не... понимаете, она даже не намекала на спасение — думаю, она все еще полностью сосредоточена на задании и у нее есть основания полагать, что она сможет выполнить его изнутри. — Мисс Пенн бегло на меня посмотрела. — Ты знаешь, какое у нее было задание?

— Нет, — солгала я.

— Что ж, — сказала мисс Пенн, — она кое-что мне сказала. Быть может, ты поймешь, что она имела в виду.

Но я не могу. Понятия не имею, что делать с этой информацией. Это как... как палеонтология. Будто пытаться сложить динозавра из нескольких костей, даже не зная, одному ли виду животных те принадлежат.

Но я все равно записала все, что дала нам Джули — возможно, Пол сможет как-то использовать эту информацию...

1) Здание, которым пользуется Гестапо, имеет собственный генератор. Пенн жаловалась на перебои в подаче электроэнергии и как раздражительно, должно быть, работать с радио, если не можешь рассчитывать на электричество, а Джули сказала «Что ж, мы нашли, как управиться с этим». Как же она любила говорить так, будто была одной из них. Будто тогда, взяв меня с собой посмотреть «Полковника Блимпа», она не прорыдала всю сцену, в которой заключенные немецкие офицеры слушают Мендельсона от начала до конца.

2) Электрический щиток находится под главной лестницей. Мисс Пенн не объяснила, каким образом Джули смогла сообщить это. Но также упомянула:

3) Давно известно, что нацистский офис радистов через площадь от штаб-квартиры Гестапо, в ратуше, и, по словам Джули, это из-за того, что в здании Шато де Бордо нет постоянного радиовещания — Пенн думает, что слишком толстые стены плохо пропускают сигнал, но мне кажется, помехи создает генератор. Эта информация была передана совершенно обыденно. В УСО радисток называют артритсками. Могу представить Джули, изучающую свои ногти, — «К счастью, меня не беспокоят суставы. Никого здесь не беспокоят. Какое преимущество для Нацистов!»

4) Пенн также много узнала о секретарше-рабыне. Джули думает, что ее грызет совесть, чем можно было бы воспользоваться — предлагает нам следить за ней и облегчить ей поиск контактного лица в Сопротивлении, когда она будет готова.

Меня пугает мысль о том, как Джули удалось рассказать все это, находясь в одной комнате с капитаном. По-видимому, они говорили по-английски, а та девушка-рабыня должна была переводить все капитану, поэтому она либо не поняла, либо не стала переводить, что отчасти доказывает точку зрения Джули. Она называла ее «ангелом» — «l’ange» — чертовски неловко, на мой вкус, не удивительно, почему девчонка помалкивала. Во французском языке это слово было мужского рода, а не простое существительное, как в английском. Прямой перевод ее фамилии с немецкого — Энгель.

Иногда Джули заставляла меня завидовать — ее уму, умению ладить с мужчинами, ее аристократизму — охоте на тетеревов, швейцарской школе и знанию трех языков, тому, что ее представили Королю в бальном платье голубого шелка, — даже ее назначению Кавалером Ордена Британской империи после того, как она поймала тех шпионов, будто ее в рыцари посвятили, и особенно ее обучению в Оксфорде — и я НЕНАВИЖУ СЕБЯ за то, что смею завидовать.

Все, о чем я могу думать сейчас, — это где она и как сильно я ее люблю. И снова начинаю плакать.

 

Мне снилось, что я лечу с Джули. Я везла ее домой, в Шотландию, на Большой Гарпии Димны. Мы летели вдоль побережья Северного моря, солнце висело низко на западе — небо, море и песок были золотыми, как и лучи света, окружающие нас. Никаких аэростатных заграждений или чего-то еще — лишь чистое небо, словно в мирное время. Но время было далеко не мирное, было лишь настоящее, поздний ноябрь 1943, а западные холмы Чевиот-Хиллс покрывал первый снег.

Мы низко летели над длинным пляжем столь прекрасного Линдисфарна, но самолет продолжал набирать высоту, а я отчаянно с этим боролась. Прямо как с Лизандером. Напуганная, волнующаяся и уставшая одновременно, злая на небо за его красоту в тот миг, когда мы на грани крушения. А потом Джули, сидящая рядом со мной, сказала:

— Позволь помогу.

Во сне Большая Гарпия имела двойное управление, как у Типси, и Джули взялась за второй штурвал, мягко наклоняя его вперед, и вдруг мы управляли самолетом вместе.

Все давление исчезло. Больше нечего было бояться, не с чем бороться, ведь мы вдвоем летели, вдвоем управляли самолетом, рука об руку в золотом небе.

— Проще простого, — сказала она и рассмеялась, а я вторила ей.

 

Ох, Джули, узнала бы я, что ты мертва? Почувствовала бы, что тебя не стало, словно электрический ток, волной поразивший сердце?

Амели только что видела казнь в Шато де Бордо. Сейчас его называют Замком Палачей. У местных детей выходной в четверг, а не в субботу, и Амели вместе с друзьями отправилась в дешевенькое кафе в Ормэ, которое, как оказалось, находилось прям у дороги с тыла здания Гестапо. Амели с друзьями сидели в кафе у окна и заметили, как в переулке начала собираться толпа — будучи детьми, им было любопытно, что происходит — как оказалось, эти ублюдки поставили гильотину прям на заднем дворе и пытали людей...

Дети видели. Они не знали, что там происходит, и никогда бы не пошли смотреть на такое, но, как сказала Амели, они пришли, когда все уже началось, и увидели. УВИДЕЛИ КАК ЭТО ПРОИЗОШЛО. Она рыдала весь вечер, успокоить ее не представлялось возможным. Они видели, как убили девушку — Амели узнала ее — та училась в ее школе, но поскольку была на несколько лет старше, то уже выпустилась — что, если бы это была Берил? Или сестра Берил? Именно так и происходит — твоих одноклассников казнят как шпионов. Раньше я не понимала этого, правда не понимала. Быть ребенком и переживать, что в какой-то миг на голову свалится бомба, ужасно. Но быть ребенком и переживать, что полиция может обезглавить тебя, — нечто совсем из ряда вон. Чтобы описать это, не существует слов. Каждый новообретенный страх был чем-то, что я НЕ ПОНИМАЛА, пока не оказалась здесь.

Когда мне было восемь, еще до Депрессии, мы ездили в Париж на каникулы — я немного помню, как мы на лодке плавали по Сене, как видели Мону Лизу. Но больше всего запомнилось, как мы с дедушкой взобрались на самую верхушку Эйфелевой башни. Вверх мы поехали на лифте, но весь путь вниз проделали пешком, остановившись на первом уровне, откуда было видно бабушку в парке, в большой новой шляпе, которую она купила тем утром, и как мы помахали ей — она выглядела так роскошно, одна посреди Марсового поля, что вы никогда бы не подумали, что она не француженка. Она сфотографировала нас, и несмотря на то, что мы были так далеко и на фото нас не видно, я знала, что мы там есть. А еще помню маленький магазинчик, в котором дедушка купил мне на память маленькую золотую Эйфелеву башню на золотой цепочке, и она все еще есть, дома, в Стокпорте.

Это ведь было не так давно. Что не так с этим миром? Маман Тибо отпаивала Амели кофе с молоком за большим кухонным столом, а мы с Митрайет по очереди крепко ее держали, обмениваясь поверх ее головы взглядами, полными ужаса. Она говорила без умолку. Но я понимала через слово. Митрайет шепотом примерно переводила:

— Il y en avait une autre – там была другая. Il y avaient deux filles – там было две девушки – La Cadette et ses amies n’ont rien vu quand on a tué l’autre...

Они не видели, как казнили вторую девушку. Для всех нас было пыткой вытаскивать эту информацию из Кадетт. Туда привели двоих, они были связаны вместе. Вторая должна была стоять и смотреть, пока они убивают первую, — так близко, они заставили ее стоять так близко, что, по словам Амели, кровь обрызгала ее лицо. А после они заперли ворота. Амели и ее друзья видели через стену, как лезвие взмыло второй раз, но тут же убежали.

Второй девушкой была Джули. Уверена. Узницей в штаб-квартире Гестапо не может быть еще одна крошечная блондинка в свитере цвета осенних листьев. Амели видела ее.

Но я не верю, что они убили ее. Просто не верю. Все продолжаю думать о тех фотокарточках с пилотом. Они, должно быть, уже показали Джули эти снимки, возможно, она думает, что я мертва. Но это не так. Точно так же ситуация обстоит с ней. Все выглядит так, будто она мертва, но она жива. Теперь у них есть причины инсценировать ее казнь, поскольку на этой неделе с ней беседовала Джорджия Пенн, а им нужно восстановить свое... превосходство, или что бы то ни было, свой контроль над тем, что все знают или чего не знают. У того капитана/командира, должно быть, проблемы — он действовал за спиной своего начальника, пуская Пенн. Возможно, ему приказали убить Джули. Но я думаю, что ему, скорее всего, приказали инсценировать ее смерть, чтобы она снова исчезла. Но делиться с ней коньяком и в ту же неделю отправлять на гильотину? Я просто не верю в это.

ХОЧУ СРАВНЯТЬ ЭТО МЕСТО С ЗЕМЛЕЙ. Самолеты пролетают почти каждую ночь — здесь есть несколько военных заводов, работающих на немцев, и они отчаянно пытаются вывести их из строя. Они не сбросят бомбы в центре Ормэ, точно не нарочно, из опасения задеть гражданских. Они взорвали железнодорожный узел и двинулись дальше к заводам на севере города, хотя я не думаю, что Ормэ производило что-то помимо зонтиков. Но КВС не станут бомбить центр города. Именно поэтому сюда отправили Джули — чтобы мы могли справиться с этим с земли. Не многие здесь знают, что КВС пытается избежать удара по ним — никто не чувствует себя в безопасности. Американцы сбросили несколько бомб на Руан прямо средь бела дня. Люди паникуют, едва заслышав сирены, сообщающие о воздушном налете, и ныряют в укрытие, прямо как мы во время Манчестерского Блица. Но ничто никогда не попадает в центр Ормэ.

Иногда я хочу, чтобы это произошло — чтобы один большой взрыв стер с лица земли Замок Палачей. Хочу, чтобы это убогое место сгорело в адском пламени. Так сильно хочу, что ощущаю физическую боль. А затем вспоминаю, что Джули все еще там.

Я не верю, что она мертва, не верю их блефу, лжи и пустым угрозам. Я не верю, что она мертва, и НЕ ПОВЕРЮ, пока не услышу свой собственный выстрел и не увижу, как она упала.

 

Двадцать восьмое ноября, очередной воскресный ужин с нацистами. Пришлось довольствоваться малым. Могу только представить, как Кадетт скармливает им очередную ложь: «У Кете есть ухажер! Вы не поверите, как быстро она его окрутила. Это друг водителя Папы, они познакомились пару недель назад, когда мы перевозили кур. Теперь каждое воскресенье гуляют. А иногда даже в будни!»

А Маман все закатывала глаза: «Это неправильно, так неправильно, он же в два раза старше нее. Но что мне остается? Она ведь не моя дочь — мы заставляем ее много работать, а зарплату она не получает, поэтому я отпускаю ее в воскресенье днем... да и она уже взрослая. Только надеюсь, что она осторожна, что не навлечет на себя беды...»

«Беды» на пару с Полом, о даааа. Мы с ним ездили на велосипеде в один из чужих домов, дабы усовершенствовать мои навыки изготовления бомб и стрельбы из оружия. Сосредоточиться на чем-то нейтральном — сущее облегчение, думать о том, сколько взрывчатки нужно, чтобы подорвать машину, как подключить рычаг переключения, как с помощью магнита прикрепить детонатор, как попасть в движущуюся цель из карманного пистолета — взятого взаймы, поскольку Кете не должна носить с собой пистолет ввиду того, что ее арестуют, если поймают с ним. Спасибо вам, Джейми и Джули Бифорт-Стюарты, за первые уроки стрельбы. Сегодняшней движущейся мишенью был не Ми-109 и не фазан, а жестянка на полочке, которой на другом конце сада махал один очень храбрый человек. Шум скрывали звуки лесопилки, примыкающей к дому. Понятия не имею, работали ли они по воскресеньям всегда или создавали шум специально для нашего прикрытия.

— Жаль, что ты не хочешь остаться, Киттихок, — сказал владелец дома. — Ты была рождена солдатом.

Хах. Я довольно пыхтела, полная гордости, но в то же время меня одолевало презрение — что за чушь! Я была рождена, чтобы быть солдатом. Идет война, поэтому я переправляю самолеты. Но я не ищу приключений или воодушевления и уж тем более не собираюсь сражаться с людьми. Я делаю так, чтобы работали механизмы. Я люблю летать.

Приходится напоминать себе, что я все еще Мэдди — не слышала собственного имени уже семь недель. А Кете будет на пределе следующие несколько дней.

Она — то есть я — должна доставить сообщение — приглашение? — новобранцу Джули, то есть той немецкой девушке-рабыне, секретарше Энгель. Почему я? Да потому, что я не местная и, если повезет, буду уже далеко отсюда к наступлению следующего полнолуния. Энгель не знает меня в лицо, как и многие другие. Но я никогда не видела ее прежде, поэтому мы договорились, что я должна буду хорошенько ее рассмотреть, прежде чем подойти к ней на улице завтра. Мы с Полом вернулись на ферму Тибо еще до того, как ушли нацисты, и ждали, ждали, ждали пока они выйдут.

Мы закрыли ворота. Значит, гестаповскому Мерседесу придется остановиться, а Энгель — их водителю — придется выйти, чтобы открыть ворота.

На обочине рядом с велосипедом убитого мужчины стояла девушка и наблюдала за Мерсом, склонив голову, прикрытую одним из платков Маман Тибо — то была я. Немку облапал с ног до головы мужчина — уверена, второго такого шанса рассмотреть ее у меня не было бы, благодаря его представлению — то был Пол. Он позволил бедолаге приоткрыть ворона на фут, после чего, пытаясь помочь, положил руку поверх ее ладони, умудрившись при этом скользнуть второй рукой по ее заднице, пока они вместе открывали ворота. Думаю, можно с уверенностью сказать, что она теперь ненавидит его не меньше моего. Она метнулась к машине, прижимая к ногам юбку и пальто, а Этьен на заднем сидении умирал от смеха.

Но все это дурачество Пола дало мне возможность хорошенько ее рассмотреть. Высокая, примерно моего возраста, темно-каштановые волосы, стриженные строгим бобом, немного старомодна. Удивительные светло-зеленые глаза. Не симпатичная, но интересная — наверняка в красном котельном платье она выглядит сногсшибательно, хотя в этих строгих ботинках и дымчатом пальто была ужасно унылой.

Ох, я говорю как Джули — «Знаешь, нацистская рабыня, ты бы выглядела потрясающе, позволь мне поработать над твоими бровями».

Так что Энгель вернулась к машине и так резко тронулась, что заглох мотор — до того она была зла. Тут же заведя его снова, она медленно тронулась, даже не взглянув на Пола, когда проезжала мимо него, оставив ему закрывать ворота самостоятельно.

Не думаю, что кто-то из них заметил меня; они были слишком заняты наблюдением за романтической комедией, разыгравшейся между Полом и Энгель.

Мне удалось взглянуть и на капитана Гестапо. Знаю, мне нужно было стоять, склонив голову. Но я не могла удержаться. Этот мужчина допрашивал Джули, он прикажет казнить ее — или уже приказал. Не знаю, чего я ждала, но он ничем не отличался от остальных — выглядел как парень, зашедший в магазин за мотоциклом для своего сына на шестнадцатый день рождения, выглядел как директор школы. Но помимо этого казалось, что он сдался. Устал как собака, был абсолютно изможден. Так выглядели все пилоты в сентябре сорокового года, во время тяжелейших дней Битвы за Британию, так выглядел сын викария, взбираясь в самолет в тот день, когда был убит.

Тогда я не знала — не знала до этого утра, когда увидела лицо капитана и подумала как он, должно быть, устал и взволнован — но знаю теперь, что подразделение Гестапо в Ормэ попало в немилость не только из-за ошибки капитана касательно интервью с Пенн, но и потому что их ограбили. Митрайет узнала это у рабыни Энгель во время распития коньяка у Тибо. На прошлой неделе пропала связка ключей, а через час нашлась, но в другом месте, и никто не мог объяснить, как они пропали. Каждый служащий был допрошен капитаном, а завтра самого капитана допросит его командир, ужасный Николаус Фербер.

На месте капитана я бы прижала к стенке Энгель — уверена, она не должна сливать такую информацию. Что ж, если она добровольно не примкнет к нам, мы сможем шантажировать ее, это наш шанс...

И моя задача — подтолкнуть ее. Поверить не могу, что говорила офицеру разведки, что не гожусь для такой работы! Так или иначе, переживать сильнее некуда — но так же хорошо наконец заняться чем-то полезным. Не думаю, что мне удастся сегодня уснуть. Из головы не выходят слова Тео, сказанные мне после первой перевозки на Лизандере — «Мы тоже можем участвовать в операциях...»

УПРАВЛЯЙ САМОЛЕТОМ, МЭДДИ

 

Приснился кошмар о гильотинах. На французском, вероятно, очень скверном французском, — подумать не могла, что мне будут сниться сны на французском. Я воспользовалась ножом Этьена, чтобы затянуть болты, держащие кабель, который опускал лезвие, чтобы убедиться, что оно упадет четко. Отвратительно — если бы смерть была грязной, вина лежала бы на мне. Я все думала — гильотина работает как дроссель... C’est comme un starter...

Совсем тю-тю, как сказал бы Джок. Если я не окажусь в этом грязном дворе отеля с головой в жестяном тазу, это будет настоящее чудо.

Я целый час сидела в любимом кафе Амели и ждала старика, чьего имени я не знаю, чтоб тот сказал мне «L’ange descend en dix minutes» — Ангел спустится через десять минут. Это означало, что Энгель пошла в гараж за машиной, чтобы отвезти капитана на встречу с его ужасным начальником. Мне придется лишь прогуляться перед отелем, когда она будет сопровождать его к машине, и передать ей помаду со спрятанным внутри клочком бумаги, где указано, что мы организовали для нее тайник, — если она захочет связаться с Сопротивлением, то может оставить записку в детском кафе, сложив ее в полотняный носовой платок, который воткнули под ножку стола, чтобы тот не шатался.

И, конечно же, она может устроить для меня засаду, поскольку именно мне придется забирать записку, и она знает об этом.

Знаете что? Если она собирается сдать меня, ей не нужна засада. К тому времени, как она надумает это сделать, я уже буду мертва.

Догоняя ее сегодня днем, я шлепнулась перед ней на колени, будто она что-то обронила, хотя в действительности это я оставила там помаду. Встав, я протянула ей маленький блестящий тюбик. Я улыбнулась, словно идиотка, и произнесла полдюжины немецких слов из тех двух дюжин, что я знала.

— Verzeihung, aber Sie haben Ihren Lippenstift fallengelassen. — Простите, вы уронили помаду.

Капитан был уже в машине, а Энгель еще не успела открыть свою дверь. Он не мог слышать нас. Я не смогла бы понять ничего из ее ответа, поэтому просто мило улыбалась, а на случай, если бы она не взяла помаду, должна была сказать «Es tut mir leid, daß es doch nicht Ihr Lippenstift war» — «Простите, это, наверное, не ваша помада».

Но она посмотрела на золотой тюбик, нахмурилась, потом перевела взгляд на мою мягкую, безвкусную ухмылку.

Она с любопытством спросила по-английски:

— Вы Мэдди Бродэтт?

Хорошо, что я уже улыбалась. Просто позволила улыбке застыть на лице. Чувствовала себя полной фальшивкой, будто бы в маске — словно на мне чье-то чужое лицо. Но я не позволила улыбке исчезнуть. Лишь покачала головой.

— Кете Хабихт, — сказала я. Она только кивнула — так, будто поклонилась. Взяла помаду, открыла дверь Мерседеса со стороны водителя и залезла внутрь.

— Danke, Käthe, — сказала она, прежде чем закрыть дверь. «Спасибо, Кете». Так просто. Неформально и дерзко, словно я была маленькой девочкой.

Когда она уехала, я вспомнила, что Кете вообще не должна понимать английский.

 

Управляй самолетом.

Хотела бы я, как хотела бы я управлять ситуацией. Я все еще жива, и у нас есть ответ Энгель. Я собственноручно забрала его, уверено поехав в город на велосипеде через тот же пропускной пункт, который использовала Митрайет, — они уже знали меня, поэтому просто махнули, даже не удосужившись проверить документы. Энгель оставила нам шарф Джули. Я не сразу узнала его; он лежал под столом в кафе, и парень, который подметал полы, отдал его мне. «C’est à vous?» — Это ваше? Я не сразу поняла, что это — сверток тускло-серой ткани, — но, едва коснувшись, узнала в материи шелк, поэтому взяла на случай, если это важно. Я обмотала им шею, нацепив привычную идиотскую улыбку.

— Merci. — Спасибо.

Я сидела там еще около десяти минут, внутри все сжалось от страха и волнения, и пыталась заставить себя допить чашку самого ужасного фальшивого кофе из всех когда-либо сваренных, чтобы не выглядеть подозрительно, покидая кафе в спешке.

По пути домой крутила педали велосипеда со скоростью света, а по приезду стянула смятый шелк с шеи и расстелила поверх кровати в комнате Этьена. И именно тогда поняла, что то был шелковый шарф Джули из Парижа...

Я была маленькой, когда умер отец, но помню, как открывала ящик с его галстуками и впитывала их запах, пока Ба не убирала их. Галстуки пахли как папа — вишневым табаком, одеколоном и моторным маслом. Я любила этот запах. Он возвращал его обратно ко мне.

Шарф Джули больше не пах ею. Я зарылась в него носом. Пахнет карболовым мылом. Как в школе. Или как в тюрьме. Один уголок измазан чернилами, а посредине он изорван, будто она играла в перетягивание каната с Энгель.

Такой химический запах, сладкий и резкий. Джули пахнет совсем не так. Это напомнило мне, что Пенн говорила об Энгель — она химик.

Я сбежала вниз по лестнице.

— Tu cherches Gabrielle-Thérèse, — ищешь мою сестру? — спросила Кадетт, оторвавшись от домашнего задания.

— Oui – tout de suite, — да, очень срочно. Мне нужен утюг, горячий утюг... ох, Господи. — Я растерялась. Понятия не имела, как это сказать. Изобразила процесс глажки одежды. Но это дитя такое остроумное, что тут же поняла, бросила утюг Маман на плиту, чтоб прогрелся, махнула рукой в сторону гладильной доски и убежала в поисках сестры.

Митрайет, Амели и я стояли подобно ведьмам из Макбета за гладильной доской, затаив дыхание — я так боялась сжечь шарф, но, слава богу, обошлось — и спустя минуту-другую начало проявляться сообщение Энгель, коричневые буквы поверх серых узоров, прямо напротив чернильных пятен.

Не нужно обучаться в Управлении Специальными Операциями, чтобы знать, как пользоваться невидимыми чернилами. Не нужно даже быть химиком. Мы с Берил научились этому в Девочках-Скаутах. Писали тайные сообщения молоком. Легче легкого.

Не знаю, чем писала Энгель, но текст был французским, поэтому я не помню его дословно. Она или оповестила нас о чем-то, или предала, а итог мы узнаем сегодня вечером. Митрайет послала за Полом — они использовали его курьера в качестве посредника — ведь мы не знали, где именно он живет.

Сегодня вечером девятнадцать заключенных из Пуатье перевезут в концентрационный лагерь где-то на северо-востоке Франции. Автобус заедет в Ормэ и заберет еще пятерых пленников отсюда. Джули будет среди них.

Если я напишу доклад о чрезвычайном происшествии...

Не думаю, что сумею сделать так, чтобы это выглядело как доклад о чрезвычайном происшествии, но мне нужно хоть что-то написать — нужно запомнить — на случай трибунала. Мне плевать на суд. Я хочу сделать все правильно, пока помню.

Митрайет снова пыталась напоить меня успокоительными каплями несколько минут назад — полчаса забвения. Но на этот раз я собралась с силами и хочу писать. Быть может, я приму их позже.

Думаю, что приму. Закончив, я больше не захочу помнить

 

Отчет об инциденте

Попытка саботажа моста через реку Пуату на дороге Тур-Пуатье с намерением остановить немецкий военный автобус, перевозящий двадцать четыре французских и союзных заключенных, среда, 1 декабря 1943

Нам удалось. К тому же, мы проделали огромную дыру в мосту, что не позволит им выслать кого-то через железнодорожный вокзал в Туре

НЕНАВИЖУ ИХ НЕНАВИЖУ ИХ...

 

Я должна помнить Пола — Пола, которого я тоже ненавижу.

Он был великолепен. Я должна это признать. Все спланировал на лету, придумал, пока мы ехали. Резня была не его виной. За час он собрал армию из дюжины мужчин и двух женщин. Мы спрятали велосипеды и машину — все ту же Ситройен Розали. Понятия не имею, как владельцу удалось сделать так, чтоб машину не узнали и не арестовали, да и староват он для такой работы. Мы прятали машину в гараже, хотите верьте, хотите нет, принадлежавшем одной милой героической старушке, которая жила одна в вилле на берегу Пуату со стороны Тура. Она выращивала розы, в честь которых назвали миссию. Мы припарковали нашу машину позади ее, которая весьма удачно оказалась больше и новее Розали, поэтому все выглядело так, будто наша машина была ее предыдущей, которую она по ненадобности скрыла под пыльным полотном. Велосипеды мы спрятали в заброшенных конюшнях под двадцатилетним сеном.

Потом мы одолжили ее лодки. Одна красивая, тиковая гребная лодчонка девятнадцатого века и два каштановых канадских каноэ. Очень кстати для нас. Мост находится выше по течению от дома — какое-то время назад они здесь препятствовали движению, поэтому леди находилась под строгим наблюдением. Надеюсь, у нее не будет слишком много неприятностей снова — хотя на этот раз она, похоже, избежала их. Мы были осторожны.

Как бы безбожна я ни была, я молилась, чтобы ей это сошло с рук. Очень похоже на рябь в пруду — никогда не стоит на месте.

Так или иначе, мы погрузили взрывчатку в лодки — не думаю, что смогу в подробностях описать, какие материалы мы использовали, поскольку ответственной за это была не я, следовательно, даже внимания не обратила — и в темноте двинулись в сторону моста. Около часа пришлось плыть на тихих веслах. Вы наверняка читали о таком в историях про пиратов — уверена, в «Питере Пэне» был момент, где они плывут на тихих веслах. А может, даже в Ласточках и Амазонках. Английское лето и школьные каникулы теперь кажутся такими далекими. Видимость была кошмарной — всю реку окутал туман. Но мы справились. Установили взрывчатку на мосту и стали ждать.

Что пошло не так? Я не знаю, правда, не знаю. Это не была ловушка. Мы не были в меньшинстве, не сразу. Думаю, наши ставки просто были выше, чем у немцев. Разве мы не должны были догадаться, что они будут более безжалостными, чем мы? Но как это можно было предугадать? Ведь жалости в нас не было.

Что пошло не так... Возможно, было слишком темно — мешали ночь и туман. Туман был так же полезен, как и вредил, — он прятал нас, но закрывал обзор. Должна была быть четверть луны, хотя какая-то польза, но небо затянуло тучами, и мы действовали вслепую, пока не появился тюремный автобус со сверкающими фарами.

Эта часть прошла по плану — мы вывели его из строя за минуту. Мы довольно хорошо спрятались в прибрежной поросли — иве, ольхе и тополе, покрытом омелой. Нас скрывали высокие увядающие сорняки и туман. Наша маленькая бомба не нанесла вреда никому, кроме моста и автобуса. Взорвалась решетка радиатора, но фары не задело, да и аккумулятор, по всей видимости, не пострадал, потому что было достаточно светло, чтобы Пол и владелец Розали сумели изрешетить три колеса.

Водитель вышел из машины. Затем вышел охранник. У них были фонарики — оба обошли автобус, исследуя повреждения и ругаясь.

Пол снял их с помощью автомата, как уток на ярмарке. Пока все это происходило, я лежала, беспомощно скрутившись калачиком, и прикрывала голову руками, пытаясь унять стучащие зубы, поэтому все пропустила. Прирожденный солдат, чтоб его. Рейд на самом деле очень похож на битву. Это война. Война в миниатюре, но все еще ВОЙНА.

Из автобуса вышли два других охранника и сделали несколько выстрелов по кустам. Митрайет пришлось сесть на меня, чтобы я не раскрыла нас, до того сильно я вздрагивала. Наконец Пол врезал мне по голове.

— Соберись, Киттихок, — зашипел он. — Ты нам нужна. Ты очень меткий стрелок, но никто не ждет, что ты кого-то убьешь. Сосредоточься, хорошо? Они сейчас попытаются все починить. Попытайся вывести из строя их оборудование.

Я сглотнула и кивнула. Не знаю, увидел ли он мой кивок, но переместился обратно на свою позицию под мягко шуршащими ветвями ивы и болиголова, рядом с водителем Розали, и они подстрелили еще одного охранника.

Выживший охранник нырнул обратно в автобус. Последовала зловещая тишина — минуту-другую ничего не происходило. Затем четверо оставшихся солдат вывели всех узников из автобуса и заставили лечь рядком лицом вниз посреди дороги. Все это происходило в луче прыгающего света от фонарика, поэтому мы не посмели стрелять, боясь попасть в одного из наших.

Мы не видели лиц — нельзя было ничего сказать о пленных, ни возраста, ни пола, ни того, как они были одеты, но по тому, как они двигались, было видно, что некоторые из них были напуганы, а некоторые вели себя вызывающе, кто-то был связан по ногам между собой. Закованным в цепи было тяжело добраться до дороги, они то и дело спотыкались друг о друга, пока вылезали из автобуса. Когда всех уложили один к одному, словно сардин в банке, посреди дороги, один из охранников застрелил шестерых прямиком в голову.

Все произошло ТАК БЫСТРО. Этот ублюдок крикнул нам что-то по-французски. Митрайет зашептала мне на ухо все, что смогла перевести:

— Месть... двое за каждого убитого... Если мы убьем...

— Я поняла, поняла, — прошептала я в ответ. — Je sais.

За каждого убитого нами они будут убивать двоих. Расходный материал в виде заложников.

Трое охранников держали пленников на прицеле, в то время как четвертый пешком пошел вниз по дороге — думаю, в поисках телефона.

Мы ждали. Патовая ситуация. Было кошмарно холодно. Пол и несколько других мужчин быстро посоветовались и решили обойти мост, напав на охранников со спины. Осталось всего трое, плюс тот, что ушел за помощью, — казалось абсурдом, что мы не сможем справиться с ними.

Но у них было восемнадцать беспомощных заложников, скованных по ногам.

И одной из них была Джули. Или, возможно, как волновалась я тогда, ее уже застрелили. Невозможно было сразу сказать. Но затем охранники установили переносной прожектор, подключив его к аккумулятору автобуса, и осветили узников, после чего сразу стало понятно, что лишь некоторые из них — женщины, и что все выглядели истощенными. И среди них, прямо посредине, была та, которую я искала — копна светлых волос и свитер цвета осенних листьев. Ее руки были накрепко связаны за спиной чем-то похожим на кабель, поэтому она упиралась лицом в землю, в то время как остальные опирались на руки. Но она не была в конце ряда; не была одной из тех шестерых, которых только что убили. Она тихо дышала, ждала. Дрожала от холода, как и все мы.

А мы все ждали, кажется, не менее часа. Охранники убедились, что в них трудно прицелиться. Они двигались, не прекращая, и светили фонариками нам в лица — или туда, где, как они считали, наши лица находились — иногда ослепляя нас. Только потом я поняла, что сгрызла ногти на руках до крови в ожидании запланированного нападения Пола. Но его все не было. Трое немецких солдат устроились так, что всегда смотрели в разных направлениях, а один из них всегда целился в заложников. Мы просто не могли подобраться к ним. Одна из женщин, лежащих на дороге, начала рыдать — наверное, просто потому, что замерзла, — и когда мужчина рядом с ней попытался обнять ее, охранник прострелил ему руку.

И тогда я поняла, что мы даже не победим в этой битве — что мы просто не сможем победить.

Думаю, Митрайет тоже знала. Она мягко сжала мое плечо. Тоже плакала. Только тихо.

Вернулся четвертый охранник и начал обыденно переговариваться с друзьями. Мы ждали. Тишину нарушали разговор солдат, рыдания женщины и стоны мужчины с раненной рукой. Однако других шумов не было — лишь звуки ночи на берегу реки, ветра в голых ветвях, течения воды под разрушенным каменным мостом.

Джули подняла голову и что-то сказала, от чего солдаты начали смеяться. Думаю — клянусь, мы не могли ее слышать, но я клянусь, что она заигрывала с ними. Или делала что-то вроде. Один из них подошел и тронул ее дулом винтовки, словно проверяя кусок мяса. Затем присел и схватил ее за подбородок. Задал ей вопрос.

Она укусила его. Он жестко прижал ее лицо к дороге и вскочил на ноги, но едва успел навести на нее дуло винтовки, один из охранников засмеялся и остановил его.

— Он сказал не убивать ее, — прошептала Митрайет. — Если они убьют ее, будет не так... весело.

— Она сумасшедшая? — зашипела я. — Какого черта она его укусила? Сама под дуло подставляется!

— Именно, — согласилась Митрайет. — C’est rapide... Быстрее. Никакого веселья для нацистов.

А затем прибыло подкрепление. Два военных грузовика с брезентовыми бортами, с полудюжиной вооруженных солдат в каждом. И даже тогда мы не были в катастрофическом меньшинстве. Они начали выгружать мешки с песком и доски и сумели вытянуть автобус из того провала, в котором тот оказался, перевернуть его и уложить доски над дырой в мосту, чтоб могли проехать грузовики.

Но едва приготовившись загрузить грузовики, они получили отпор. Не только от нас. Некоторые из пленных ожили — горстка мужчин, которые не были скованны цепями, просто побежали, нырнули в канаву по ту сторону дороги и, к счастью для них, угодили прямо к Полу и его людям, которые направили их под мост к лодкам. Им в спины последовала череда новых выстрелов от пары солдат, а люди Пола начали стрелять в ответ. Пол приказал расправиться со снаряжением, и на минуту стрельба стала настолько ожесточенной, что я знала — два выстрела из моего маленького револьвера останутся незамеченными. Я нацелилась в цепи. Двойное нажатие, два быстрых выстрела в одну цель. Цепи лопнули, словно воздушный шарик — я едва могла поверить в такую удачу. И двое мужчин, которых мне удалось освободить, тоже побежали.

Когда попытался бежать еще один, солдаты убили его, словно грабителей банков в американских фильмах про гангстеров.

Когда побежали первые люди, охранник, на которого напала Джули, прижал ее, пяткой наступив на затылок — не давая ей ни шанса. Она упорно боролась и получила за это удар от того, кто приказал не убивать ее. К этому времени, когда некоторые заложники были убиты, некоторых погрузили в грузовики, а некоторые сбежали, на земле осталось лежать лишь семеро живых людей — Джули, прижатая ногой охранника, и две другие женщины. Двое из оставшихся мужчин были скованы лодыжка к лодыжке. И теперь немецкий капрал, или кем бы он ни был, главный из прибывшего подкрепления, решил преподнести стоящий урок — нам за то, что пытались освободить их заложников, а узникам за то, что возжелали свободы...

Он бросился к лежащим, а именно к тем двум, что были скованы, и вздернул их на ноги. А увидев, что Джули заслужила особое обращение от мужчины, державшего ее под каблуком, поднял и ее, подтолкнув, чтобы она встала рядом с другими двумя — один из них крепкий работяга, а второй — симпатичный юноша моих лет, оба оборванные и потрепанные.

Джули тоже была ободрана. На ней все еще была та одежда, в которой она прыгнула с парашютом — серая шерстяная фланелевая юбка и роскошный парижский пуловер с алыми китайскими фонариками, теперь уже с дырами на локтях. Ее волосы сияли золотом в искусственном свете, дико завиваясь по спине. Лицо — кожа да кости. Будто... будто она состарилась на пятьдесят лет за восемь недель — острое, серое, хрупкое. Мертвый отголосок Джейми, когда я впервые повстречала его в госпитале. Но еще более тощая. Она выглядела словно дитя, на голову ниже, чем самый низкий из мужчин, стоящих подле нее. Любой из этих солдат мог схватить и подбросить ее в воздух.

Трое узников в ряд. Командир отдал приказ, и охранник, держащий Джули, прицелился в младшего из мужчин и одной пулей ранил его прямо между ног.

Парень взвизгнул и упал, а они снова начали стрелять в него — сначала в один локоть, затем в другой, а потом опять подняли его на ноги, все еще визжащего, и заставили идти к грузовику и залезть внутрь, после чего вернулись ко второму мужчине, так же выстрелив ему в пах.

Мы с Митрайет рухнули на колени, задыхаясь от ужаса, бок о бок под прикрытием кустов и темноты. Джули стояла, съежившись под лучом прожектора, белая, как лист бумаги, и пустым взглядом смотрела прямо перед собой. Она была следующей. Она знала это. Мы все знали. Но они еще не закончили со своей второй жертвой.

Когда они выстрелили ему в локоть, а затем еще раз туда же, чтобы окончательно раздробить кость, мой и без того хрупкий самоконтроль испарился, и я разрыдалась. Я не могла управиться со слезами, во мне будто что-то сломалось, как в тот день, когда мы пошли помогать наводчику в Майдсенде и нашли мертвых мальчиков. Я разразилась громкими, булькающими рыданиями, плача словно ребенок.

Ее лицо — лицо Джули — ее лицо вдруг засветилось, словно рассвет. Радость, облегчение и надежда — все сразу, и она вмиг снова стала красивой, собой, прекрасной. Она услышала меня. Узнала мои крики страха. Она не посмела окликнуть меня, не посмела вмешаться — самая отчаянная беглянка Ормэ.

Они снова выстрелили во второго мужчину, раздробив вторую его руку, и он потерял сознание. Им пришлось тащить его в грузовик.

Джули была следующей. Вдруг она дико рассмеялась и закричала, громко и отчаянно:

— ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ, ХАРДИ! Поцелуй, БЫСТРЕЕ!

Она отвернулась, чтобы было легче. И я ее застрелила. Я видела, как вздрогнуло ее тело — от выстрела ее голова дернулась, словно ей дали пощечину. А затем ее не стало.

Не стало. Один миг полета в зеленом солнечном свете, и небеса вдруг стали серыми и мрачными. Потухла, словно свеча. Была, но теперь нет.

 

Я продолжу писать. Потому что то был не конец. То была даже не пауза.

Офицер поднял с земли другую женщину вместо Джули. Эта обреченная кричала нам по-французски: «ALLEZ! ALLEZ!» Уходите, уходите. «Résistance idiots sales, vous nous MASSACREZ TOUS!»

ГРЯЗНЫЕ ИДИОТЫ ИЗ СОПРОТИВЛЕНИЯ, ВЫ ПОГУБИТЕ ВСЕХ НАС

Я понимала, что она говорит, даже со своими школьными знаниями французского. И она была права.

Мы побежали. Они последовали за нами, стреляя в спину. Пол и его люди стреляли в спину им, прячась за стенами моста, поэтому им пришлось переключиться на тыловое нападение. Побоище. ПОБОИЩЕ. Половину из нас, в том числе и Пола, разнесли в клочья под мостом. Остальные же вернулись к лодкам и отправились вниз по реке с пятью беглецами, которых нам удалось спасти.

Когда мы отдалились от берега и на весла пересел кто-то другой, мне больше не оставалось ничего, кроме как склониться к коленям, разваливаясь на куски. Это продолжается до сих пор. Не думаю, что когда-либо смогу собраться воедино снова.

Митрайет нежно разжала мои пальцы, обхватывающие Кольт тридцать второго калибра, и забрала пистолет. Она прошептала:

— C’était la Vérité? — Это была Верити?

Быть может, она имела в виду «Это была правда? Это правда произошло? Последние три часа были реальны?»

— Да, — прошептала я. — Oui. C’était la vérité...

Не знаю, как я продолжала идти. Просто должна была. Должна была, потому и шла.

Изначально, когда мы надеялись, что у нас будет двадцать четыре человека, которых нужно перевезти и спрятать, идея состояла в том, чтобы переправить их на противоположный берег, а там разделить на меньшие группы, по двое-трое. Затем мы собирались разделиться сами, чтобы сопроводить их по пересеченной местности к всевозможным ангарам и коровникам, прежде чем взяться за более сложную задачу — безопасно вывезти их из Франции через Пиренеи или Ла-Манш. Но сейчас у нас есть лишь пятеро беглецов, а нас осталось лишь семеро, поэтому всем хватило места, чтобы за один заход добраться до виллы на том берегу реки. Митрайет приняла решение держаться вместе. Не думаю, что когда-либо замечала, будучи настолько поглощенной собственными страхами и переживаниями, что она была второй, после Пола, в команде.

Не уверена, что мы бы справились без нее. Все были потрясены. Но она была непреклонна. «Vite! Vite!» Быстрее! Приказы шептались резко, но едва слышно — лодки затащили обратно к стойкам, весла убрали, тщательно высушив все это с помощью пылевых тряпок, которые мы спрятали под половицами накануне. В оцепенении можно работать. Если кто-то дает тебе задание, которое не требует мысленных усилий, его можно выполнять автоматически, даже если твое сердце рассыпается на куски. Митрайет предусмотрела каждую мелочь — может, она готовилась заранее? Мы натерли весла и корпуса древней соломой из конюшен, оставляя на всем добрый слой пыли. Пятеро мужчин из тюремного автобуса работали тихо, но охотно, плечом к плечу с нами, желая помочь. Сарай для лодок находился в идеальном состоянии, когда мы ушли, — выглядел так, словно тут годами никто не бывал.

Затем показался поисковой отряд нацистов, и мы целый час провалялись в грязи вдоль берега, прячась в камышах подобно Моисею, в ожидании, пока они уйдут. Было слышно, как они переговариваются с садовником. Он вернулся позже, чтобы запереть сарай для лодок и дать нам знак, что все чисто — а так оно и было, — однако на дороге нацисты выставили часовых, поэтому мы не сможем воспользоваться Розали в ближайшее время. Но садовник предположил, что паре велосипедов будет безопасно проехать по тропинке вдоль реки. Всем раздали бензедрин. С помощью одного из каноэ мы переправили два велосипеда, двоих из нас и двоих сбежавших пленников через реку и проводили их в объятия тумана.

В этот момент один из спасенных мужчин рухнул наземь, и Митрайет растерялась.

— Nous sommes faits, — сказала она. Мы справились.

Мы устроились в конюшне, рядом с велосипедами. Не самое безопасное место в мире.

Интересно, а где сейчас самое безопасное место в мире? Даже страны, придерживающиеся нейтралитета, — Швеция и Швейцария — окружены. Ирландия погрязла в разобщении — им бы выложить огромными буквами, сделанными из побеленных камней, слово «ИРЛАНДИЯ» в надежде, что немцы не начнут бомбить их, думая, что это британская сторона северной границы. Я видела ее с воздуха. Может быть, в Южной Америке.

Когда рассвело, мы по-прежнему бодрствовали. Я сидела, обняв свои колени, рядом с одним из тех пареньков, которые сбежали, когда я выстрелила в цепи. Мужчины в оковах вынуждены были остаться с нами, потому что им нужно было избавиться от цепей, прежде чем они смогут куда-либо идти.

— Как они поймали тебя? Что ты сделал? — спросила я, забыв, что он — француз. Однако ответил он по-английски.

— То же самое, что и ты, — горько сказал он. — Взорвал мост и не смог остановить немецкую армию.

— Почему они просто не пристрелили тебя?

Он ухмыльнулся. Все его верхние зубы были сломаны.

— А ты как думаешь, gosse anglaise, наивное английское дитя? Застрелив, они не смогут тебя допросить.

— Почему только некоторые из вас были закованы?

— Только некоторые из нас опасны. — Он все еще ухмылялся. Думаю, у него была причина для такого оптимизма — ему был дарован второй шанс на жизнь, надежда. Хрупкая, но все лучше, чем двенадцать часов назад. — Они заковывают тебя, только если думают, что ты опасен. Та девушка со связанными за спиной руками, видела ее? Он не была опасной, она... сотрудничала с ними. — Он плюнул на солому под ногами.

Разбитые кусочки моего сердца заледенели. Казалось, будто я наелась колотого льда.

— Прекрати, — сказала я. — Tais-toi. ЗАТКНИСЬ. — Он то ли не услышал меня, то ли не воспринял всерьез и неустанно продолжал.

— Слава богу, что она мертва. Нет, ты ее видела? Даже лежа на дороге, она заигрывала с солдатами по-немецки. Из-за того, что ей связали руки, кто-то должен был помогать ей по пути туда, куда они нас везли — кормить, поить. Ей бы пришлось оказать несколько услуг охранникам, чтобы они помогли ей. Никто из нас не сделал бы этого.

Иногда я тоже опасна. В то утро я была словно противопехотная мина, бомбой-бабочкой, неразорвавшейся и тикающей, а он коснулся запала.

В действительности я не помню что произошло. Не помню, как напала на него. Но кожа на костяшках было разодрана там, где кулак столкнулся с его сломанными зубами. Митрайет говорит, что они думали, будто я пытаюсь выдавить ему глаза.

Я помню, как меня держали трое людей, помню, как кричала на мальчишку: «Ты бы не помог ей ПОЕСТЬ И ПОПИТЬ? ОНА БЫ СДЕЛАЛА ЭТО ДЛЯ ТЕБЯ!»

Затем, окутанные паникой из-за того, как много шума я устраиваю, они схватили меня. Но как только отпустили, я снова оказалась на нем.

— Я ОСВОБОДИЛА ТЕБЯ! Ты бы все еще был в цепях, в вонючем грузовом вагоне КАК КОРОВА, если бы не я! Ты бы не помог другому заключенному ПОЕСТЬ И ПОПИТЬ?

— Кати, Кати! — Митрайет, плача, пыталась ладонями обхватить мое лицо, чтобы успокоить. — Käthe, arrête... остановись, остановись. Tu dois — ты должна! Подожди... Attends...

Она поднесла жестяную кружку, полную холодного кофе с коньяком к моему рту — помогла мне. Помогла мне выпить.

Это был первый раз, когда она вырубила меня. Лекарства подействовали только спустя тридцать минут. Сделаем вид, что мне повезло, что они не огрели меня велосипедом, дабы ускорить действие медикаментов.

 

—

 

Когда я проснулась, они отправили меня на виллу вместе с шофером. Я чувствовала себя потрепанной, глупой, слегка больной и очень голодной, и, думаю, мне даже было бы все равно, если бы та пожилая женщина сдала меня полиции. РАЗВЕ НЕ ТАК БЫВАЕТ, КОГДА УБИВАЕШЬ СВОЕГО ЛУЧШЕГО ДРУГА?

Но нет, шофер отвел меня в темную элегантную гостиную, отделанную дубовыми панелями, а женщина вышла, чтобы встретить меня, — она была из рода тех прекрасных, словно фарфоровых людей прошлого века, с белоснежными волосами, уложенными как у Джули — это я заметила. Ничего не говоря, она взяла меня за руку и повела вверх по лестнице, в ванную размером с тронный зал, где меня ждала, издыхая паром, горячая ванна. Втолкнув меня в комнату, она ушла, позволяя мне воспользоваться этой роскошью.

Я думала о том, чтобы вскрыть себе вены карманным ножом Этьена, но это казалось так несправедливо по отношению к этой хрупкой, героической хозяйке дома, но... НО Я ХОТЕЛА МЕСТИ, ЧЕРТ ЕЕ ДЕРИ

Поэтому приняла ванную. Которая, признаюсь, была просто божественна. Вытираясь большим махровым полотенцем, очевидно, оставленным мне, я чувствовала себя грешницей. И немного ненастоящей.

Старуха, хотя следовало бы назвать ее пожилой, а не старой — настолько она была утонченной — встретила меня у двери, когда я вышла из ванной. Я была чиста от макушки до пят, но штаны были выпачканы в грязи, а влажные волосы стояли дыбом, отчего я чувствовала себя потрепанной, словно уличный бродяга. Но ей, казалось, было все равно — она снова взяла меня за руку и на этот раз проводила в небольшую гостиную с камином и чайником, стоящим на конфорке. Она усадила меня на изношенный диван восемнадцатого века, обитый шелком, пока готовила для меня скромный ужин — хлеб, мед, кофе, крошечные желтые яблочки и вареное яйцо.

Поднос оказался на маленьком столике с мраморной столешницей, а женщина красивой серебряной ложечкой сбила для меня верхушку яичной скорлупы, словно я была ребенком, которого нужно накормить. Затем она окунула ложку в яйцо, и среди облачного белка показался желток, похожий на солнышко. Я тут же вспомнила ужин с постояльцами Замка Крейг во время первого моего визита туда. А затем осознала, что мы с Джули никогда не оказывались там одновременно, а теперь никогда и не окажемся, наклонилась и зарыдала.

Пожилая дама, даже не знающая, кем я являюсь и что она в большой опасности только потому, что пустила меня в свой дом, села рядом со мной и начала гладить по волосам своими тонкими, морщинистыми руками, а я проплакала в ее объятиях не менее часа.

Через какое-то время она поднялась и сказала:

— Я сварю тебе еще одно яичко, за три минуты — как любят англичане. Это уже остыло.

Она сварила еще одно и заставила меня съесть его, пока она сама ела остывшее.

Когда я уходила, направляясь к конюшням, она расцеловала меня в обе щеки и сказала:

— Мы разделяем ужасное бремя, chérie. Мы так похожи.

Я не до конца поняла, что она имела в виду. Поцеловала ее в ответ и сказала:

— Merci, Madame. Merci mille fois.

Тысячи благодарностей недостаточно. Но больше мне нечего ей дать.

 

—

 

Ее сады были полны роз — раскидистые, старые, вьющиеся кусты, лишь несколько из которых — осенние, сорта Дамаск, чьи последние цветы все еще кивали бутонами под каплями дождя. Именно в честь этой женщины назвали миссию. Митрайет говорит, что до войны эта женщина была известным селекционером, а водитель являлся умелым садовником, и ей удалось вывести несколько сортов роз и назвать их. Я не заметила роз, когда мы были здесь прошлой ночью, а днем шла к вилле в полном ступоре, но по пути обратно к конюшням обратила на них внимание. Цветы задыхались и умирали под декабрьским дождем, но крепкие кусты все еще были живы, и если немецкая армия не выкосит их, как сделала это на площади Ормэ, то весной они снова будут прекрасны. Безо всякой на то причины они навеяли мне мысли о Париже, и с тех пор та песня засела у меня в голове.

Никому другому не предоставили ни ванной, ни яиц всмятку, хотя несколько штук, сваренных вкрутую, они все-таки получили. Думаю, они отправили меня на виллу в качестве отвлечения, пока избавлялись от того парня, которого я попыталась убить сегодня утром, и другого мужчины в цепях. Так или иначе, я их больше не видела. Не знаю, как им удалось избавиться от цепей или куда они отправились, или в безопасности ли они. Но очень на это надеюсь. Правда.

Все остальные уходили поэтапно в течение следующих двух дней. Митрайет говорит, что если ты беглец, то безопаснее передвигаться днем, а не ночью — так как днем все люди могут выходить на улицу и нет никакого комендантского часа — не думаю, что я понимала это, поскольку всегда пыталась попасть на самолет, который прибывал после полуночи на весьма отдаленное поле.

Ее, меня и владельца Розали довез домой шофер той леди на ее собственной машине — мы подумали, что лучше оставить Розали там еще на какое-то время на случай, если нацисты снова вернутся проверить гараж. Мост до сих пор не починили, и за исключением тех немецких солдат, которых мы убили, тела все еще лежали там, под дождем, в оцеплении, чтобы никто не мог сжечь их. Пятнадцать людей. Я не видела их, ведь мы не могли ехать тем путем, так как мост был перекрыт. Им придется расчистить дорогу к тому времени, как починят мост, но я точно знаю, и от этого только хуже, что они выложат тела вдоль дороги как напоминание нам, что не стоит пытаться снова им помешать. Джули, ох, моя дорогая Джули...

ДЖУЛИ

Я собираюсь выпить эту дрянь и снова попытаться поспать, но хочу уточнить, что когда я проснусь, у меня будет над чем поработать — пока нас Митрайет не было, подруга Маман Тибо, владеющая прачечной, оставила мешок чистых немецких сорочек с пометкой «Кати Хабихт», на дне которого была спрятана большая стопка бумаг, которые я должна прочесть. Я не знаю, что там, — не было сил смотреть, должно быть, что-то от Энгель. Амели обнаружила, что все листы пронумерованы, и сложила их по порядку для меня, но записи в них на английском, а значит, она не может их прочесть. Они все еще спрятаны в мешке из прачечной, под моей «анонимно» пожертвованной новой коллекцией нижнего белья. Сегодня нет желания читать что-либо присланное Энгель, но завтра воскресенье, а значит, будут круассаны и кофе, и надеюсь, все еще будет идти дождь.

 

Это пишет не Энгель

Это Джули

 

—

 

Я все еще не закончила читать. Едва ли начала. Там сотни листов, половина из которых — маленькие кусочки картона. Маман Тибо просто варит мне кофе, а девочки приглядывают за дорогой и задним двором. Не могу остановиться. Не знаю, стоит ли спешить — возможно, Энгель понадобятся ее бумаги, так как в конце есть номер, похожий на официальный, выбитый красными чернилами, и кошмарный приказ об экзекуции на канцелярской бумаге Гестапо, выданный самим Николаусом Фербером. Это не совсем приказ, скорее рекомендация, если верить переводу Энгель. Но, думаю, она была в процессе исполнения, когда мы остановили автобус.

 

—

 

Я могу сказать, в какой момент Джули плакала. Не только потому, что она так говорила, — об этом свидетельствовали кляксы и смятая бумага. Ее слезы, иссохшие на этих страницах, смешались с моими собственными, снова намочившими бумагу. Я так сильно плакала, что почувствовала себя глупо в конечном итоге. Они показали ей те проклятые фотокарточки. А она выдала им коды — одиннадцать наборов зашифрованных стихотворений, паролей и частот. Одиннадцать наборов, одиннадцать ложных наборов, ПО ОДНОМУ ДЛЯ КАЖДОГО ИЗ НАШИХ МУЛЯЖЕЙ РАДИОПРИЕМНИКОВ, по одному для каждого из тех радио, что мы забросили в покореженный Лизандер. Те фото были подарком. Она столько могла им рассказать, СТОЛЬКО знала, а выдала лишь липовые коды.

Она даже не сказала им мое кодовое имя — хотя они, должно быть, спрашивали. Она не сказала им о Кете Хабихт, чьим именем пользовалась сейчас я. Она не сказала им НИЧЕГО

Имена названия имена. Как ей это удалось? Каттеркап... Стрэтфилд... СВИНЛИ??? Колледж Ньюбери? Как ей это удалось? Она делала вид, что ей ужасно больно выдавать им эту информацию, — просто в голове не укладывается. Она не сказала им НИЧЕГО. Не думаю, что она назвала им хоть одно верное название аэродромов, за исключением Майдсенда и Баскота, которые, конечно, находились там, где она и указала. Они могли с легкостью это проверить. Это все выглядело так правдиво и в то же время так нелепо — она неплохо справилась с описанием самолетов, учитывая шумиху, которую она создавала вокруг них. Я вспомнила первый день, когда увидела ее, — как она давала указания на немецком. Так холодно и четко, так компетентно — вдруг она действительно стала радисткой, немецкой радисткой, так умело притворяясь. Или как я попросила ее стать похожей на Джейми, и она тут же стала как Джейми.

Ее доклады сочились ошибками — я обучалась в Бартоне, а не в «Оаквее», туманная гряда в так называемом Оаквее была электрической, а не газовой. Конечно же, впервые направляясь в Крейг Касл, я летела не на Спитфайре, а на БИФОРТЕ, и она чертовски хорошо это знала! Хотя я и переправляла Спитфайры в «Дисайд». Полагаю, она действительно не хотела привлекать внимание к настоящим названиям. Она назвала командира эскадрильи Майдсенд КВС Крейтоном, хотя прекрасно знала, что его зовут Лилэнд Норт. Крейтон — имя полковника в «Киме». Я знаю, потому что Джули заставила меня прочесть ее, — отчасти, я уверена, в качестве предупреждения о том, что мы двое были завербованы в эти военные игры тем Чертовым Офицером Разведки, чье настоящее имя она тоже прекрасно знала.

Я совсем не помню историю о том, как сестра ее бабушки застрелила своего мужа. Конечно, Джули пришлось придумывать много наших разговоров, чтобы поддерживать цельность истории, но ни один из них не совпадал с тем, что хранилось в памяти у меня. Их там было много, только вот я не помню, чтоб она рассказывала мне эту историю. Я не помню никакой из них.

Жутко и невыносимо. Кажется, будто она пыталась сказать мне, что мне нужно делать. Но она не могла знать, что произойдет или что я прочту это. Она думала, что я мертва. Значит, это было адресовано не мне, но тогда... Зачем рассказывать все это?

Что самое странное в этом всем — хотя вся история пронизана чепухой, в целом она правдива — Джули рассказала нашу историю, мою и ее, нашей дружбы, так правдиво. Это мы. У нас даже была одна и та же мечта одновременно. Как что-то такое прекрасное и загадочное может быть правдой? Но так оно и есть.

Что еще более удивительно загадочно, но также правда — когда я читаю это, читаю то, что написала Джули, она мгновенно оживает, целая и невредимая. Ее слова в моей голове во время чтения — и она так же реальна, как я сама. Поразительно безрассудная, сногсшибательно очаровательная, полная книжной ерунды и нецензурной брани, храбрая и благородная. Она прямо здесь. Испуганная и изможденная, одна, но борющаяся. Летящая в серебряном свете луны в самолете, который не может приземлиться, который набирает высоту — живая, живая, ЖИВАЯ.

 

ШдБ = Шато де Бордо

О Л Г = Отель «Ласточкино гнездо» [ратуша] О.ЛГ. А. 1872 К. Но 4 ШдБ = Ормэ?возможно А/ Архивы? К — коробка? 1872 — должно быть, год. Архив 1872, коробка под номером 4

 

—

 

Я ПОНЯЛА

РАТУША ОРМЭ, АРХИВ, 1872 ГОД, КОРОБКА ПОД НОМЕРОМ 4, ШАТО ДЕ БОРДО

Они у нас на крючке. НА КРЮЧКЕ.

 

—

 

ü Камерами нам служили номера отеля, но охраняли нас подобно королевским особам. К тому же, были собаки.

ü большинство камер пустовали, потому что были недостаточно безопасными

ü Несчетное количество служебных лифтов и ресторанных подъемников когда-то работали для перевозки подносов и ящиков, доставлявшихся с главной улицы

 

—

 

Там больше, я знаю, что есть больше листов — Энгель подчеркнула все инструкции красным — Джули говорила, что красный — ее цвет. Страницы пронумерованы и продатированы тоже красным. Джули упоминала, что Энгель приходится нумеровать страницы. Они работали над записями вместе, Джули Бифорт-Стюарт и Анна Энгель, и дали мне шанс использовать это в нашу пользу. Шифры шли не по порядку, в этом не было нужды. Не удивительно, что она так стремилась закончить...

Ох, здесь СТОЛЬКО бумаги...

 

—

 

ü раздались звуки авианалета, и все, как обычно, бросились в укрытия... два часа ждала...

ü «Ш д Б» = Шато де Бордо

ü как и во всех остальные комнатах заключенных, окна моей заколочены досками

ü Гестапо оборудовали первый этаж и два мезонина для собственного проживания и кабинетов

ü «О Л Г» обведенное красным = Отель «Ласточкино гнездо»

ü через подвал в небольшой каменный дворик [где же это] ворота на нижнюю улочку

 

—

 

Мы можем пройти через подвалы, и туда, и назад. С нижней улицы сзади есть вход, а через главную улицу — грузовой лифт. Подвалы не безопасны, а спальни они используют в качестве камер. Во время воздушных налетов все здание остается без стражи, за исключением собак. У нас будет около двух часов. Мы сможем убрать предохранители, вывести из строя генератор и, уходя, наполнить серванты взрывчаткой.

Джули поведала историю своей тети, потому что подумала, что мы могли бы взорвать это место вместе с ней внутри. Что другого варианта нет. Но она все равно этого хотела.

Но нам не придется оставлять никого из заключенных внутри. Мы сможем ворваться в комнаты с помощью лома и вывести всех. Кажущиеся официальными цифры в конце, написанные красным, — ссылка на документы в ГОРОДСКОМ АРХИВЕ. Должно быть, это чертежи Шато де Бордо. У нас будет карта здания.

Все идет по плану. Мы все еще отличная команда.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 281; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!