У меня удостоверение личности Джули. 14 страница
— В пабе?
— Во Франции.
Квини обернулась, чтобы посмотреть на нее, и в глазах Мэдди увидела отражающиеся небо и луну.
— Франция! — Мэдди обняла ее колени, пошатываясь от опьяняющих магии и ужаса украденного полета.
— Тебе нельзя мне рассказывать, — возразила Квини.
— Я и не рассказываю, — согласилась Мэдди. — Я даже не должна была лететь. Да и мы там не приземлялись.
Квини кивнула и осмотрела сигарету. Мэдди еще никогда не доводилось видеть подругу настолько расстроенной.
— Знаешь, на кого ты сейчас похожа? — спросила Мэдди. — Когда ты вошла, с причесанными волосами в духе викторианской гувернантки, то выглядела как...
— Eine Agentin der Nazis, — подсказала Квини, делая долгую, глубокую затяжку.
— Что? А. Да. На немецкую шпионку. Ну или на ту, которая может всем показаться немецкой шпионкой — справедливую и устрашающую.
— Думаю, я слегка мелковата для арийского идеала, — возразила Квини, критически оценивая себя. Она снова двинула шеей, осторожно погладила ушибленную руку и поднесла сигарету к губам, на этот раз более уверенным движением.
Мэдди не спрашивала, что случилось, — никогда не была столь мелочной. Она не гонялась за мальками на поверхности, когда поглубже можно было поймать тридцатикилограммового лосося.
— Что, — тихо спросила Мэдди, — ты делала?
— «Беспечные разговоры стоят жизней», — парировала Квини.
— Я не болтаю, — сказала Мэдди. — Чем ты занимаешься?
|
|
|
— Говорю по-немецки. Ich bin eine...
— Давай серьезнее, — попросила Мэдди. — Ты переводишь... Но что именно? И для кого?
Квини снова повернулась к ней с хищным взглядом.
— Ты переводчица для военнопленных? Работаешь на разведку — переводишь допросы?
Квини скрылась за облаком дыма.
— Я не переводчик, — возразила она.
— Но ты же сказала...
— Нет. — Квини говорила слишком тихо. — Это ты сказала. Я говорю по-немецки — это мои слова. Но я не переводчик. Я — дознаватель.
—
Смешно, что вы все еще не догадались о моей работе в разведке, Амадей фон Линден. Как и вы, я радистка.
И точно так же, как и вы, я чертовски хороша в этом. Но наши методы отличаются. «На работе», коей разведка и была, меня звали Ева Зайлер. Это имя использовалось на протяжении всей моей подготовки — оно должно было стать моим альтер эго, я должна была жить и дышать им, и я привыкла — Зайлер было названием моей школы, поэтому запомнить было легко. Приходилось проводить разъяснительные работы с теми, кто случайно называл меня Шотландкой. Говоря по-английски, мне лучше удавалось скрывать оркнейский акцент, чем в немецкой речи, поэтому мы сыграли на этом, когда меня начали отправлять на задания — чертовски сложно определить мое происхождение.
|
|
|
В тот первый день — первое задание, самое первое — помните, как кружилась у всех голова на следующий день, после того как они получили шампанское и парфюмерию в Коттедже? Я поймала двойного агента. Нацистский шпион, замаскированный под связного Французского Сопротивления. Они подозревали его, потому привели туда, когда приземлились на территории Англии — я застала его врасплох во время упадка его сил и адреналина (он целую ночь выбирался из Франции, как и все они). Он был знатным бабником; ему не хватило мужества признать, что он узнал меня, когда я набросилась на него в той холодной маленькой комнатушке, смеясь, плача и крича по-немецки. Комната прослушивалась, поэтому они знали все, о чем мы говорили.
Работа не всегда была такой легкой, но именно так я добивалась успехов. Большинство из мужчин были столь отчаянны и смущенны к моменту моего появления, а мой акцент нейтральной Швейцарии и утешающе-официальный контрольный список добивал их так, что они с благодарностью шли на сотрудничество, если не были полностью околдованы. Но не в эту ночь, не в ту ночь, когда Мэдди летала во Францию. Человек, с которым я беседовала той ночью, не поверил мне. Он обвинил меня в предательстве. В предательстве Родины — как я посмела работать на врага, на Англию? Он назвал меня коллаборационисткой, предательницей, грязной английской шлюхой.
|
|
|
Знаете, самой большой и глупой ошибкой этого мужчины было то, что он назвал меня АНГЛИЙСКОЙ. Именно это придало моей ярости убедительности. Со шлюхой мы выяснили, что грязная — это само собой разумеется, но как бы там ни было, я, черт подери, не англичанка.
— Ты здесь единственный предатель Родины, потому что именно тебя поймали на горячем, — зарычала я на него, — и именно ты предстанешь перед Трибуналом, когда вернешься в Штутгарт... — (Я узнала его акцент, стечение обстоятельств и прямое попадание). — Я здесь просто делаю свою работу в качестве связного для Берлина, — (ох да, я это сказала), — поэтому как ты ПОСМЕЛ назвать меня АНГЛИЧАНКОЙ!
Именно в этот момент он набросился на меня — мы обычно не связываем подобных мужчин — и железной хваткой вцепился в мою голову.
— Зови на помощь, — приказал он. Я могла выбраться. Меня учили защищаться от подобных нападений, что я доказала во время уличной стычки, когда меня арестовали.
— Зачем? — Я по-прежнему издевалась над ним.
— Зови на помощь. Пусть твои английские хозяева спасут тебя, иначе я сломаю тебе шею.
|
|
|
— Коллаборационизм — это позвать англичан на помощь. — Я холодно вздохнула. — Я ни в чем не полагаюсь на англичан. Давай, задуши меня.
Они следили за нами, вы ведь понимаете — через прорезное окно на кухню, — и если бы я позвала на помощь или сделала вид, что утратила контроль над ситуацией, они бы пришли. Но они видели, что я делаю, по какому плотному канату я ступаю, потому сидели, грызя ногти и позволяя мне выиграть эту битву в одиночестве.
И я выиграла. Спустя немного времени, когда он в слезах валялся на полу, цепляясь за мою ногу и моля о прощении.
— Расскажи мне о твоем задании, — приказала я. — Выдай контакты, и я выборочно переведу их для англичан. Расскажи мне, своей соотечественнице, тем самым ничего не выдав врагу. — (Да, я бессовестна.) — Расскажи, и, возможно, я прощу тебя за угрозы убить меня.
Его поведение в тот момент было действительно обескураживающим, поэтому я даже поцеловала его в макушку в качестве благословения после того, как он закончил. Жалкий, мерзкий мужчина.
И тогда я позвала на помощь. Но с презрением и скукой, а не от страха.
Отличное шоу, моя дорогая. Стальные нервы! Чертовски хороший спектакль, просто первоклассный.
Я не показывала, насколько сильную боль он мне причинил, а они и не подумали проверить. Именно эти стальные нервы и помогли мне приземлиться во Франции шесть недель назад.
Я забыла уложить волосы, когда переодевалась, — я не надеваю форму ЖВВС на допросы — и именно это стало ошибкой. Они заметили стальные нервы, но не маленькую ошибку. Они не заметили, как больно он мне сделал, как и не замечали, что я время от времени допускаю маленькие, но фатальные ошибки.
Но Мэдди замечала все.
— Иди согрейся, — сказала она.
Квини затушила сигарету и выключила свет. Она не пошла к своей кровати, а залезла к Мэдди. Мэдди осторожно приобняла израненные плечи, потому что ее подругу до сих пор трясло. Как никогда раньше.
— Это нельзя назвать хорошей работой, — прошептала Квини. — Совсем не такая, как твоя, не безупречна.
— Моя тоже не безупречна, — сказала Мэдди. — Каждый бомбардировщик, который я переправляю, в результате ремонтируется и продолжает убивать людей. Гражданских. Людей вроде моих бабушки с дедушкой. Детей. Только тот факт, что я не делаю это собственноручно, не делает меня непричастной. Я привезла тебя.
— Блондинистую бомбу, — сказала Квини и взорвалась смехом от собственной шутки. А затем начала рыдать.
Мэдди лишь крепче обняла ее, думая, что отпустит, когда ее подруга перестанет плакать. Но она рыдала так долго, что Мэдди уснула первой. Поэтому так и не отпустила.
—
в моей душе покоя нет: весь день я жду кого-то, без сна встречаю я рассвет, и все из-за кого-то. О вы, хранящие любовь неведомые силы, пусть невредим вернется вновь ко мне мой кто-то милый[52]
переплывали мы не раз с тобой через ручей, но море разделило нас, товарищ юных дней... За дружбу старую — до дна, за счастье юных дней по кружке старого вина — за счастье юных дней
Господи, я так устала. Они держали меня здесь всю ночь. Это уже третья ночь, когда я не сплю. Во всяком случае, хоть чуть-чуть. Я не узнаю ни единого человека из своих надзирателей; Тибо и Энгель застряли в своих пансионатах, а фон Линден занят пытками той кричащей француженки.
Мне нравится писать о Мэдди. Нравится вспоминать. Нравится складывать все один к одному, фокусироваться, создавая историю, соединяя воспоминания. Но я так устала. Сегодня я уже ничего не могу создать. Всякий раз, когда я, кажется, останавливаюсь, чтобы потянуться, чтобы взять еще один лист бумаги, чтобы потереть глаза, этот мерзкий кусок дерьма, что надзирает за мной, тушит сигарету о мою шею. Я пишу это только потому, что он прекращает жечь меня. Он не читает по-английски (как и по-шотландски), и до тех пор, пока я продолжаю покрывать лист строчками стихотворений, он не причиняет мне вред. Я не могу продолжать так вечно, но количество выученных наизусть стихов Роберта Бёрнса ужасает.
Бёрнс, ха-ха-ха, Бёрнс, чтобы остановить жжение[53]. Обезглавьте меня, или повесьте — я никогда не буду бояться — Я СОЖГУ АУКИНДОН прежде чем жизнь покинет меня[54] Сожгу сожгу сожгу сожгу
Ох, Боже, те фото. горящая Мэдди. Мэдди
Ормэ, 23 ноября 1943
Вчера вечером фон Линден собственноручно положил конец моим трудам — ворвался в духе «Атаки легкой бригады» и одним движением смел все страницы, пока я дрыхла на столе в луже чернил.
— Господь Бог Всемогущий, Вейзер, ты идиот? Она же не выдаст ничего стоящего чтения в таком состоянии. Посмотри, это же поэзия. Английские стишки. Листы и листы этого бреда! — Этот немецкий мещанин продолжать тыкать в то, что мне удалось вспомнить из «Тэма о'Шентера»[55]. Думаю, он прочел больше английской литературы, чем признается, раз смог узнать Бёрнса. — Сожги этот хлам. У меня более чем достаточно этого неуместного бреда и без твоей помощи! Дай ей воды и отведи в камеру. И избавься от этой чертовой сигареты. Мы поговорим об этом завтра.
Это был сильнейший эмоциональный всплеск, который я когда-либо у него видела, но, думаю, он тоже слишком устал.
Ах да, еще рыдающая ЭНГЕЛЬ. Ее глаза были до ужаса красными, и она продолжала утирать такой же красный нос. Все думаю о том, что же могло довести эту машину для пыток до такого состояния.
Тренировки для специальных операций
После того катастрофического допроса в апреле (думаю, не столь катастрофического для разведки в целом, но Ева Зайлер определенно пострадала) берлинской связной дали недельный отпуск, чтоб та могла как следует Подумать о Работе и хочет ли она продолжать этим заниматься. Она провела эту неделю в Замке Крейг со своей матерью, многострадальной Леди Дарлинг (допустим, ее звали именно так) — бедной миссис Дарлинг, которая даже не догадывалась ни о том, чем занимаются шестеро ее детей, ни о том, когда они уйдут или вернутся, и уж явно не была довольна темными отметинами на белоснежной кельтской коже ее дочери.
— Пираты, — сказала Квини. — Капитан Крюк привязал меня к мачте.
— Когда эта кошмарная война закончится, — сказала ее мать, — я хочу знать Абсолютно Каждую Деталь.
— Абсолютно Каждая Деталь моей работы подпадает под действие Закона об официальных секретах, и меня упекут в тюрьму до конца моих дней, если я кому-нибудь расскажу, — сообщила Квини матери. — Поэтому прекрати задавать вопросы.
Росс, младший из тех, кого эвакуировали из Глазго, подслушал этот разговор — и хотя Квини все равно не выдала своей матери деталей (беспечные разговоры стоят жизней и т.д.), но для постояльцев Замка Крейг официальная симпатичная радистка походила скорее на богиню, чем на узницу пиратов.
(Люблю этих маленьких вшивых детишек, правда.)
К тому же, в течение этой недели няня Квини и постоянная спутница ее матери в одном лице, элегантная француженка в порыве материнского сострадания начала вязать Квини пуловер. Будучи ограниченной в материалах из-за необходимости рационализировать расходы, она распустила на пряжу свой потрясающий костюм, сшитый для нее самой дорогой модисткой в Ормэ в 1912 году. Я упоминаю о создании своего свитера здесь, как о части эндшпиля — словно моя бедная любящая няня в духе мадам Дефарж[56] неразрывно связывала мою судьбу швами этой благородной, проверенной временем шерсти. Свитер даже близко не походил на предмет военного гардероба, но он сыграл хорошую службу, и пятна крови тому доказательство. К тому же он был теплым и модным — по крайней мере, в нем сохранилась память о моде. И о тепле.
В конце недели размышлений я решила, что, как и мой сомнительный предок Макбет, я слишком далеко зашла, чтобы давать на попятную; к тому же мне нравилось быть Евой Зайлер. Мне нравилось играть и притворяться, нравилась секретность происходящего, я была польщена собственной важностью. Время от времени я извлекала Чрезвычайно Полезную информацию из «клиентов». Расположение аэродромов. Типы самолетов. Коды. И многое-многое другое.
Так или иначе, после того апрельского допроса все, включая Еву, согласились с тем, что ей нужно сменить сцену. Возможно, пара недель на Континенте, где она могла бы применить свое хладнокровие и знание языков, навыки радистки там, где в этом нуждались больше, — в оккупированной нацистами Франции.
Тогда это казалось очень хорошей идеей.
Знаете ли вы — а вы должны знать, — что выживаемость радиооператоров на вражеской территории составляет не более шести недель? Это обычное время, которое необходимо для того, чтоб ваши локаторы нашли скрытое радиооборудование. Остальная часть миссии Сопротивления — сеть связных и посыльных, сокрытых в тени, уклоняющихся от взрывчатки и передающих сообщения, которые нельзя доверить почтальону — ежедневно перемещаются и никогда не встречаются в одном месте дважды. В ступице колеса, неподвижно и уязвимо, радист сидит в окружении оборудования, которое тяжело спрятать, которое издает электрические волны и шумы, для ваших трекеров подобные неоновому свету.
Прошло шесть недель с тех пор, как я приземлилась здесь. Предполагаю, что это довольно неплохое внедрение для радистки, несмотря на то, что мой успех в столь длительном выживании принес бы больше пользы, сумей я настроить радио раньше, чем меня схватили. Теперь же я живу одолженным временем. И больше мне сказать нечего.
Тем не менее, Фрёйлин Энгель, скорее всего, будет рада закрытию слушания о задании Мэдди во Франции. Думаю, кого-то за это привлекут к трибуналу. Но не знаю кого.
Лидер эскадрильи Спецопераций должен был забрать меня. Под конец сентября Лунная Эскадрилья немного страдала — у них было потрясающе успешное лето, дюжина полетов в месяц, вдвое больше высаженных агентов и десятки перевезенных беженцев, — но травмы и несчастные случаи уменьшили количество пилотов Лизандеров до четырех человек, один из которых слег от гриппа так, что не мог встать (ведь все они были истощены). И вы видите, к чему это привело.
Моя подготовка длилась месяцами — еще одни курсы прыжков с парашютом, затем сложные полевые тренировки, во время которых мне приходилось пробираться через настоящий город (для этого меня отправили в незнакомый мне Бирмингем), оставляя зашифрованные послания для контактных людей, с которыми я никогда не встречалась, и устраивая тайные перехваты фиктивных посылок. Главная опасность заключалась в том, что полицейские могли заметить твою подозрительную активность и арестовать — в таком случае довольно сложно убедить собственные власти в том, что ты не работаешь на врага.
Далее следовали специальные упражнения, связанные с моим назначением — дюжины собираний и разбираний радио; проверки того, не выдает ли моя одежда английского происхождения, отдирание ярлычков от всего, вплоть до трусов (теперь вы понимаете, почему свитер столь идеален — полностью обезличен и сделан из местных материалов). Изучение десятков ярдов кодов — вы знаете (даже слишком хорошо), что все кода расшифровываются с помощью стихотворений, которые легче запомнить, и мне бы очень хотелось посмотреть на дешифровщиков фон Линдена, ломающих голову над «Тэмом о'Шентером» курам на смех. Но он слишком мудр для такого.
Затем пришлось пройти самые отвратительные учения, чтобы убедиться, что моя история целостна. Они поняли, что очень сложно сымитировать мой допрос. Большинство людей находит обескураживающим подъем посреди ночи с последующими пытками, я же просто не могла воспринимать это всерьез. Я слишком хорошо все понимала. После пяти минут борьбы за какие-то детали протокола или что-то вроде того я разрывалась от смеха. В крайнем случае, они завязывали мне глаза и держали заряженный пистолет у затылка в течение шести часов — это было зловеще и изнурительно, но в итоге моя уверенность все-таки пошатнулась. (Как и у всех остальных. Это была далеко не шутка.) Но даже в таких ситуациях мне не было страшно. Ведь я знала, что со мной ничего не случится. В дело было вовлечено много людей, потому что им постоянно приходилось менять охранников, а мой С.О. отказался назвать мне их имена, дабы защитить, понимаете? Две недели спустя я предоставила ему список подозреваемых, который на девяносто процентов оказался верен. Несколько дней я пристально следила за всеми, и в течение следующей недели каждый мужчина, присутствовавший при допросе, угостил меня выпивкой. Женщин раскусить оказалось сложнее, но в результате можно было открывать незаконный магазин шоколада и сигарет, которые они мне дарили. Чувство вины — прекрасное оружие.
Итак, собравшись с духом, я принялась паковать пожитки — сигареты (для подарков и взяток), купоны на одежду (забытые и/или украденные), продуктовые карты, два миллиона франков (на данный момент конфискованные — от мысли об этом мне становится дурно), пистолет, компас, здравый рассудок. После чего оставалось лишь дождаться полуночи. На самом деле у меня хорошо получалось быстро включаться в работу, о которой не предупреждали заранее, я привыкла к подобному (учить стихи наизусть тоже выходило неплохо), но ожидание, ожидание, ожидание восхода луны, кусая кутикулы и поглядывая, как серп прогрызает себе путь по небосклону, было выше моего терпения. Все утро просидев у телефона, можно было из кожи вон выпрыгнуть, когда он все-таки звонил; но оказывалось, что все отменяется, потому что над Ла-Маншем слишком густой туман, или потому что немецкая армия выставила постовых около фермы, на поле которой нужно было садиться, — и весь день был насмарку. Не оставалось ничего, кроме как слоняться по округе, раздумывая, стоит ли мучить себя шестым просмотром «Жизнь и смерть полковника Блимпа» в прокуренном кинотеатре и влетит ли за это, потому что Премьер-министр не одобрял сие творение, а ты была без ума от Антона Уолбрука в роли немецкого офицера, и твой офицер гарантированно знал об этом. Но как только принималось решение «К черту Премьер-министра!» и я с нетерпением ждала еще один мечтательный день в компании Антона Уолбрука, снова раздавался звонок и поступало Задание.
Вы судорожно задаетесь вопросом, правильную ли обувь я обула и куда, черт подери, подевали мои два миллиона франков?
Нерегулярные перевозки
Счастливице Мэдди не приходилось все это терпеть. Она просто забирала свое назначение из операционной рубки Оаквэя, улыбалась при виде грифа «Секретно» и пункта назначения «КВС Баскот», потому что это значило, что в течение следующего дня ей выпадет возможность разделить чашку чая с лучшей подругой. После чего, подхватив противогаз и летную сумку, она отправлялась к Большой Гарпии. Это была рутина. И было дико понимать, что ее обычный день начинался именно так.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 132; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!