У меня удостоверение личности Джули. 16 страница
— Ты меня слышишь? С тобой все в порядке? — раздался в интеркоме полный отчаяния голос Мэдди. — О боже, еще один... — Над плексигласовым козырьком изящно пролетел прекрасный белый шар огня. Беззвучный, он ярко осветил кабину пилота. Слишком ярко, словно луч прожектора. Ночному видению Мэдди пришел конец.
— Управляй самолетом, Мэдди, — бормотала она себе под нос. — Управляй самолетом.
Вспоминаю ее три года назад, дрожащую, в слезах, сжавшуюся от страха под пулями. И вспоминаю в ту ночь, ведущую подбитый самолет сквозь стену вражеского огня во тьме зоны боевых действий. Ее лучшая подруга, пытаясь подняться на ноги в хвостовой части самолета, дрожала от ужаса и любви. Она знала, что Мэдди благополучно посадит самолет или умрет, пытаясь это сделать.
Мэдди сражалась со штурвалом так, будто он был живым человеком. В кратких белых всполохах огня виднелись ее запястья, белые от напряжения. Она облегченно вздохнула, когда почувствовала на плече крепкую хватку маленькой руки своей пассажирки.
— Что происходит? — спросила Квини.
— Проклятые зенитки в Анже. Они задели хвост. Думаю, это была артиллерия, а не ночной истребитель, иначе мы были бы уже мертвы. У нас нет шансов против Мессершмитта 110.
— Я думала, мы падаем.
— Пришлось сигануть вниз, чтобы потушить огонь, — мрачно сказала Мэдди. — Приходится уходить носом вниз как можно быстрее, чтобы ветер задул пожар. Словно гасишь свечу! Но управление хвостовой планкой отключилось или... Это... — Она стиснула зубы. — Мы идем по курсу. Все еще в целости и сохранности. Потеряли высоту из-за маневра, но нам нужно просто подняться выше, так что это не проблема. Только вот если мы поднимемся выше, нас смогут засечь радары фрицев. Самолет еще исправен, и мы управились достаточно быстро, поэтому не отстаем от графика. Но, думаю, тебе стоит знать — ах, мне будет слишком тяжело приземлиться. Так что, может, тебе придется еще разочек прыгнуть с парашютом.
|
|
|
— А как же ты?
— Ну, думаю, мне тоже придется. — Мэдди даже не пробовала прыгать из самолета, но так много раз тренировалась сажать неисправный самолет, что сложно было сосчитать, сажать в самых непредвиденных ситуациях. Но обе девушки знали — случись такое хоть тысячу раз, выбор Мэдди будет один — умереть со штурвалом в руках, а не довериться слепому погружению в темноту.
Особенно учитывая, что, как и большинство британских летчиков, она знала французский на уровне школьных уроков и не имела обдуманной поддельной личности, чтобы выбраться из оккупированной нацистами Франции.
— Я могу высадить тебя и попытаться вернуться домой, — сквозь сжатые зубы небрежно произнесла Мэдди столь обнадеживающие слова.
|
|
|
— Позволь мне помочь! Скажи, что делать!
— Искать место для посадки. Менее чем в получасе полета. Они должны мигнуть прожекторами, когда услышат нас — «К» азбукой Морзе. Тире-точка-тире.
Маленькая рука не отпускала.
— Тебе лучше надеть парашют, — напомнила Мэдди своему пассажиру. — И убедиться, что все твое снаряжение готово.
Некоторое время из задней кабины слышались только грохот и ругательства. Через несколько минут Мэдди спросила прерывающимся от смеха голосом:
— Что ты там делаешь?
— Связываю все. Я же за это отвечаю, вне зависимости от того, увижу ли самолет снова завтра утром. Если же мы упадем, то я не хочу быть задушенной электрическим кабелем. А если мне придется прыгать до того, как ты попытаешься сесть, я предпочту, чтоб весь этот хлам не обрушился мне на голову.
Мэдди ничего не сказала. Уставившись во тьму, она вела самолет.
— Должно быть, уже близко, — сказала она наконец. Ее голос, слегка искаженный помехами интеркома, не выдавал никаких эмоций. В интонации не было ни облегчения, ни страха. — Опускаемся до семисот футов, хорошо? Ищи те вспышки.
Те последние пятнадцать минут были самыми долгими. Руки Мэдди ныли, кисти затекли. Она будто сдерживала лавину. За последние полчаса она ни разу не взглянула на карту, ориентируясь по памяти, компасу и звездам.
|
|
|
— Ура, мы на месте! — внезапно воскликнула она. — Видишь слияние этих двух рек? Мы сядем прямо между ними. — Она дрожала от волнения. Утешающая хватка маленькой руки на плече вдруг исчезла.
— Здесь, — указала Квини. Как она заметила через разрыв в перегородке сигнальные огни — загадка, но они были слева от них. Чистые и яркие вспышки в определенной последовательности — «К» как Квини — тире-точка-тире.
— Все верно? — с тревогой спросила Квини.
— Да. Да! — И они закричали хором.
— Я не могу отпустить штурвал, чтоб ответить им, — ахнула Мэдди. — У тебя есть фонарик?
— В наборе. Подожди... Какая буква должна быть в ответ?
— Л, от слова Любовь. Точка-тире-точка-точка, короткая-длинная-короткая-короткая вспышки. Ты должна сделать все правильно, иначе они не зажгут нам огни...
— Я справлюсь, глупышка, — ласково напомнила ей Квини. — Я помню азбуку Морзе даже во сне. Забыла? Я же радистка.
Ормэ, 25 ноября 1943
Гауптштурмфюрер фон Линден говорит, что никогда не встречал ни одного образованного человека, который бранился бы, как я. Бесспорно, с моей стороны было чрезвычайно глупо упоминать имя его дочери во время нашей вчерашней перепалки. Сегодня утром мне промыли рот карболкой — но не карболовым мылом, как в школе, а карболовой кислотой — фенолом, — который используют для смертельных инъекций в Нацвейлер-Штрутгофе (если верить Энгель — моему неиссякаемому источнику всяких нацистских мелочей). Она разбавила кислоту алкоголем — ей пришлось надеть перчатки, чтоб смешать их, потому что раствор был чрезвычайно едким. Даже со связанными за спиной руками (что, очевидно, было не так) я бы хорошо справилась с расплескиванием этой жидкости повсюду. Надеюсь, ситуация исчерпает себя, если мы сможем достаточно долго ее оттягивать, и, думаю, она придерживается того же мнения.
|
|
|
Перепалка началась из-за той душераздирающей французской девушки (кажется, она здесь единственный узник женского пола), которую они упорно и настойчиво допрашивали всю неделю днями и ночами, а она столь же упорно и настойчиво отказывалась отвечать на их вопросы. Прошлой ночью она часами громко рыдала, в перерывах между криками подлинной агонии, от которых замирало сердце — я вырвала клок собственных волос (и без того редких), пытаясь вынести ее вопли. В какой-то момент, глубоко посреди ночи, я сдалась — не она, а я.
Я вскочила и начала во все легкие кричать (по-французски, чтобы несчастная упрямица могла меня понять):
— СОЛГИ! Солги им, тупая корова! Скажи хоть что-нибудь! Прекрати быть треклятой мученицей и СОЛГИ!
И я начала неистово бороться с железным штырем, на который раньше крепилась фарфоровая дверная ручка (пока я ее не открутила и не бросила в голову Тибо), что было абсолютно бессмысленно, поскольку ручка была исключительно декоративным элементом и все болты и засовы закрывали двери снаружи.
— СОЛГИ! СОЛГИ ИМ!
Ох, я нарвалась на результат, которого совсем не ждала. Кто-то пришел и открыл двери так резко, что я упала наземь, после чего меня подхватили и держали, пока я моргала в попытках привыкнуть к ослепляющему свету, стараясь не смотреть на несчастную девушку.
Там был фон Линден, одетый по-граждански, холодный и спокойный, как замерзший пруд — он сидел, окруженный клубами густого дыма, чем походил на самого Люцифера (никто не смел курить в его присутствии, я не знаю и знать не хочу, что они жгли). Он не сказал ни слова, лишь поманил рукой, и меня швырнули к его ногам, поставив на колени.
Он дал мне несколько минут, чтобы я прекратила дрожать. После чего сказал:
— У тебя есть совет для твоего заключенного друга? Не уверен, что она понимает, что ты обращаешься к ней. Повтори.
Я покачала головой, не до конца понимая, какую игру он затеял на этот раз.
— Подойди к ней, посмотри в глаза и повтори сказанное. Говори четко, чтобы мы все могли слышать тебя.
И я подыграла ему. Я всегда подыгрывала. Это была моя слабость, дыра в моей броне.
Я прижалась к ней лицом так, будто мы шептались. Так близко, что со стороны могло выглядеть слишком интимно, но чересчур близко, чтобы мы могли взглянуть друг на друга. Я сглотнула, а затем четко повторила:
— Спасайся. Лги им.
Именно она насвистывала мелодию «Храброй Шотландии», когда я только оказалась здесь. Вчера вечером она не могла свистеть, странно, что они думали, что она сможет говорить после того, что сделали с ее ртом. Но, так или иначе, она попыталась в меня плюнуть.
— Она не очень-то прислушивается к твоему совету, — сказал фон Линден. — Повтори еще раз.
— СОЛГИ! — закричала я на нее. Спустя мгновение ей удалось ответить мне. Хриплый и резкий голос скрежетал от боли, но расслышали ее все.
— Солгать им? — прохрипела она. — Как делаешь ты?
Я оказалась в ловушке. Быть может, эту ловушку он расставил для меня умышленно. На долгое время воцарилась тишина, пока фон Линден наконец не произнес весьма безразлично:
— Отвечай на ее вопрос.
Именно тогда я утратила самоконтроль.
— Ты хренов лицемер, — опрометчиво огрызнулась я в ответ фон Линдену (он мог не знать этого слова по-французски, но все равно сказать это было не самым разумным решением). — Ты никогда не врешь? А что же ты, мать твою, все время делаешь? Что говоришь своей дочери? Когда она спрашивает тебя о работе, какую правду получает милая Изольда?
Он побелел. Но все еще был спокоен.
— Фенол.
Все неуверенно посмотрели на него.
— У нее самый грязный язык во всей Франции. Сожгите ее рот дочиста.
Я боролась. Она держали меня, пока спорили насчет верной дозировки, потому что он не уточнил, хотел ли, чтоб меня убили. Француженка закрыла глаза и отдыхала, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на меня. Они достали бутылки и перчатки — комната внезапно обернулась госпиталем. По-настоящему пугало то, что все они едва ли выглядели так, будто осознают свои действия.
— Посмотри на меня! — визжала я. — Посмотри на меня, Амадей фон Линден, ты, садистский лицемер, и в этот раз наблюдай! Сейчас же ты меня не допрашиваешь, не это твоя работа, я не вражеский агент, извергающий поток кодов! Я всего лишь вонючая шотландка, оскорбляющая твою дочь! Поэтому тешься и смотри! Думай об Изольде! Думай о ней и смотри!
Он остановил их. Просто не мог продолжать. Я захлебнулась от облегчения, ловя ртом воздух.
— Завтра, — сказал он. — После того, как она поест. Фрёйлин Энгель знает, как приготовить фенол.
— Ублюдок! Урод! — Я задыхалась от приступа истерической ярости. — Сделай же это! Своими собственными руками!
— Уберите ее отсюда...
Как всегда, сегодня утром на столе меня ждали карандаш и бумага, а рядом стояли питьевая вода, фенол и спирт, а Фрёйлин Энгель потирала руки от нетерпения, сидя за столом напротив, как делала всегда, пока я готовила для нее очередное чтиво. Она с жадностью ждала, что же я напишу сегодня утром, я знаю, так как ей не объяснили, что именно я натворила прошлой ночью, чтобы оправдать настолько жестокое наказание. Фон Линден, должно быть, спал (он мог быть бесчеловечен, но человеком все-таки оставался). Ох, Боже. Писать осталось не так много. Как, по его мнению, я закончу историю? Разве исход не очевиден? Я хочу покончить с этим, но не могу смириться с мыслями.
Мисс Э. сумела раздобыть немного льда для воды. Он, конечно, растает к тому моменту, как мы примемся чистить самый грязный рот во Франции, но это была хорошая мысль.
—
Мы снова оказываемся в воздухе, паря над полями и реками севера Ормэ, под серебряными сиянием безмятежной, но не совсем полной луны, в самолете, который не мог приземлиться. Радистка послала верный сигнал на землю, и едва ли минутой позже зажглись огни посадочной полосы. До боли знакомые, три мерцающие точки света, образующие перевернутую букву Г, ровно как на импровизированной полосе в Англии, на которой тренировалась Мэдди четыре часа назад.
Мэдди сделала один круг над полем. Она не знала, как долго будут гореть огни полосы, и не хотела упустить возможности. Она начала плавно снижаться, как делала раньше. Позади нее, через дыру в перегородке, ее подруга наблюдала за слабо освещенным циферблатом на приборной панели, который показывал высоту — они слишком медленно снижались.
— Не могу, — вздохнула Мэдди, и Лизандер быстро поднялся вверх, как гелиевый шарик, хотя она ничего не делала. — Просто не могу! Помнишь, я рассказывала тебе о первом Лизандере, как сломался рычаг для регулировки хвостового стабилизатора и наземный экипаж думал, что у меня не хватит сил, чтобы удержать штурвал без подгонки? Но мне удалось установить его в нейтральное положение, прежде чем попробовать сесть. Что ж, сейчас он не в нейтральном положении, он застрял в положении взлета — и теперь уж я точно недостаточно сильна, чтобы держать его до тех пор, пока мы не сядем. Я попробовала убавить мощность, но результата никакого. Если я выключу двигатель и попытаюсь насильно уронить эту чертову штуковину, думаю, она все равно взмоет вверх. А потом уйдет в штопор и прикончит нас. Было бы неплохо, если бы я могла его задержать. Но Лиззи неудержим.
Квини не ответила.
— Поворачиваю, — вздрогнула Мэдди. — Попробую пролететь еще один круг и немного снизиться. Топлива все еще слишком много, не очень хочется вспыхнуть в огне после падения.
За то время, которое понадобилось Мэдди, чтобы все это объяснить, они взлетели до двух с половиной тысяч футов. Девушка согнула запястье и снова принялась бороться со штурвалом.
— Бесполезно. Проклятье. Проклятье.
(Проклятье — самое весомое ругательство, исходившее от Мэдди.)
Она устала. Ей не удалось опуститься ниже, чем при первой попытке, и она миновала поле. Резко повернув назад, но все равно не потеряв высоту, она снова выругалась, когда самолет содрогнулся, автоматические закрылки тревожно захлопали, пока планер пытался решить, с какой скоростью он летел.
— Быть может, остановиться не так уж невозможно! — ахнула Мэдди. — Или эта консервная банка достигнет отметки в пять тысяч футов, или мы умрем. Дай-ка подумать...
Квини дала ей время на раздумья, наблюдая за высотомером. Они снова набирали высоту.
— На этот раз мы поднимаемся умышленно, — мрачно сказала Мэдди. — Я подниму тебя до трех тысяч футов. Не хочу взлетать выше, потому что потом не смогу опуститься. Ты сможешь безопасно прыгнуть.
—
Только что за мной пришло ужасное трио охранников — Энгель переговорила с ними раздраженным тоном, находясь за пределами моего слуха, то есть за дверью. Они были без перчаток, значит, находились здесь не для того, чтоб распорядиться насчет фенола. Слава Богу. Ну почему я такая грубая и недальновидная. Как бы там ни было, боюсь, что не успею закончить так, как пла
У меня есть пятнадцать минут.
Вместе с избитой француженкой меня повели через подвал в небольшой каменный дворик, который, наверное, когда-то был прачечной отеля. Она хромала, но поза ее была полна высокомерия, раны на лице и красивых босых ногах сочились кровью. Девушка меня игнорировала. Нас связали вместе, запястье к запястью. В этом маленьком каменном помещении, потолком которому служило небо, установили гильотину. Обычный в Берлине способ казни для женщин-шпионок.
Нам пришлось подождать, пока они готовились — открывали ворота на нижний уровень, чтобы поразить и развлечь уличных зевак, поднимали лезвие и закрепляли веревки. Я не знаю, как работает эта штуковина. Судя по тому, что на лезвии виднелась кровь, ею пользовались совсем недавно. Мы безмолвно стояли, связанные друг с дружкой. Я подумала, что они заставят меня смотреть. Убьют ее первой и заставят наблюдать за этим. А потом они убьют и меня.
Я знала, что она тоже это понимает, но, конечно же, она даже не посмотрела на меня и не заговорила, несмотря на то, что мы соприкасались руками.
Пять минут. Я назвала ей свое имя. Она не ответила. Они перерезали связывающие нас путы. Увели ее, а я смотрела — не отводила взгляда от ее лица. Больше я ничего не могла сделать.
Она отозвалась как раз перед тем, как ее поставили на колени.
— Меня зовут Мари...
Не могу поверить, что все еще жива; меня вернули в эту комнату, за этот же стол и заставили снова взять карандаш. Только теперь напротив меня за столом сидел фон Линден, а не Э. или Т. Он смотрел на меня, как я и просила.
Потерев глаза, я заметила, что мои руки все еще красные от крови Мари.
Я спросила фон Линдена, могу ли записать произошедшее, прежде чем продолжу работу. Он сказал, что я слишком много времени уделяю деталям своего пребывания здесь — интересная мелочь, к делу не относящаяся. Он отвел мне для этого только 15 минут и засек время.
У меня осталась одна минута. Как бы мне хотелось сказать больше, почтить ее память, дать ей нечто большее, чем мое бесполезное имя.
После моего фиаско прошлой ночью, думаю, они убили ее лишь для того, чтобы напугать меня и вытащить признание о том, что все это время я врала. В ее смерти повинна я — вот и реализовался один из самых больших моих страхов.
Но я не врала. Только что фон Линден сказал:
— Остановись.
Он откинулся на спинку стула, безразлично наблюдая за мной. Фенол все еще стоял там, где оставила его Энгель, но не думаю, что они собирались его использовать. Я сказала ему смотреть, и он смотрел.
— Пиши, маленькая Шахерезада, — сказал он. Это был приказ. — Поведай мне о своих последних минутах в воздухе. Закончи сказку.
Кровь Мари была на моих руках, и буквально, и фигурально. Теперь я должна закончить.
—
— Скажи мне, когда будешь прыгать, — сказала Квини. — Скажи, когда будешь готова.
— Скажу.
Маленькая рука на плече Мэдди не отпускала на протяжении всего подъема. Мэдди взглянула вниз, на огни посадочной полосы, три манящие точки света, приветственные, радушные, зовущие, — и решила попытаться приземлиться. Но уже без пассажира, без чьей-либо жизни, которая была в ее руках, — без того, с кем ей не хотелось потерпеть неудачу.
— Ладно, — сказала Мэдди. — С тобой будет все в порядке. Немного ветрено, поэтому не спускай глаз с огней и постарайся приземлиться на полосе! Они ждут тебя. Знаешь, как выбраться?
Квини сжала плечо Мэдди.
— Лучше поспеши, — сказала Мэдди. — До того, как этот дурацкий самолет взлетит выше.
— Поцелуй меня, Харди, — произнесла Квини. Мэдди издала непонятный звук — то ли смешок, то ли всхлип. Склонив голову к холодной руке на своем плече, она мягко коснулась той губами. Тонкие пальцы пробежали по ее щеке, последний раз сжали плечо и исчезли за перегородкой.
Мэдди слышала, как открылся задний навес. Она почувствовала слабый провал в балансе самолета, когда переместился вес. И полетела дальше одна.
Ормэ, 28 ноября 1943
Знаете, у Марии, Королевы Шотландии (чья бабушка, кстати, была француженкой, как и моя; ее мать тоже была родом из Франции) — у Марии была маленькая собака, терьер Скай, очень ей преданная. Через несколько минут после того, как королеву обезглавили, люди, наблюдавшие за казнью, заметили, как шевелятся ее юбки, и подумали, что ее безголовое тело пытается встать на ноги. Но то оказалась всего лишь ее собака, которую она пронесла в камеру, спрятав в юбках. Предполагалось, что Мария Стюарт встретит казнь с изяществом и мужеством (она надела красную сорочку, чтобы казаться мученицей), но не думаю, что она была бы настолько храброй, не прижимайся втайне к своему терьеру, не чувствуй его теплую, шелковистую шерстку своим дрожащим телом.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 101; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!