У меня удостоверение личности Джули. 7 страница
Квини, словно по мановению волшебной палочки, достала из кармана своей шинели жестянку. Мэдди вдруг поняла, что этот безмерный запас сигарет тщательно копили, поняла, что она никогда не видела, как Квини курит; она частенько использовала сигареты в качестве подарка или платы в обмен на советы, фишки для покера или, как сейчас, за обед и инструменты для ремонта колеса.
Только раз, вспоминала Мэдди, она видела, как Квини курит — только раз, когда ждала допроса немецкого пилота.
Квини протянула сигареты.
— О, нет-нет, это слишком!
— Возьмите, поделитесь со своими девчушками. Это благодарность. Только позвольте нам воспользоваться вашей плитой, чтоб разогреть бобы.
Жена фермера весело рассмеялась.
— Они что, отправляют офицеров ЖВВС в дорогу, словно цыган, заставляя менять кипяток на сигареты? С ужина остался пастуший пирог и яблочная запеканка, идите поешьте! А я пока поищу инструменты...
Вскоре их желудки были полны горячей, вкусной еды, какой они не ели даже в Майдсенде последние месяца три, вроде пирогов со свежей сметаной. Единственным неудобством было то, что им пришлось есть стоя, так как в кухне постоянно творился ураган — стулья убрали, чтобы они не загромождали проход для рабочих, девушек из Земледельческой Армии и собак (всех детей эвакуировали из округи, подальше от фронта).
— Ты задолжала мне еще четыре страха, — сказала Квини. Мэдди задумалась. Задумалась о тех страхах, в которых призналась Квини — привидениях, темноте, порке за баловство и школьного дежурного. В большинстве своем они были детскими, с ними легко было бороться — смеяться над ними или игнорировать.
|
|
|
— Собак, — отрывисто сказала она, вспоминая бродячих псов, встретившихся им по пути. — И нарушить правила ношения униформы — мои волосы слишком длинные, и пальто сменить не разрешают, а оно огромное. И южан, смеющихся над моим акцентом.
— Ох, и правда, — согласилась Квини. Лично она, образованная девушка из высшего общества, никогда не сталкивалась с подобной проблемой, но, будучи шотландкой, всегда симпатизировала мягкому южному английскому. — Остался один страх, ты уж постарайся.
Мэдди заглянула в глубину своей души. Она ответила честно, замешкавшись только из-за простоты и откровенности признания:
— Подвести людей.
Подруга не закатила глаза и не рассмеялась. Она слушала, кивая и поливая теплой сметаной печеные яблоки, и ни разу не посмотрела на Мэдди.
— Не выполнить свою работу, — добавила Мэдди. — Не оправдать ожиданий.
— Вроде моей боязни убить кого-то, — сказала Квини, — только не так конкретно.
— Убийство тоже можно сюда включить, — пояснила Мэдди.
|
|
|
— Можно, — ответила Квини, на этот раз серьезно. — Если ты не делаешь им одолжение, убивая. Если иначе ты заставляешь их страдать. Если не можешь справиться с собой. У моего двоюродного дедушки был ужасный рак горла, его дважды возили в Америку, чтобы удалить опухоли, но они возвращались снова и снова, поэтому он попросил жену убить его, и она согласилась. Ее ни за что не судили — веришь или нет, все списали на несчастный случай, но она была сестрой моей бабушки, и мы знаем правду.
— Какой ужас! — с чувством сказала Мэдди.
— И правда ужас, особенно для нее. Но если ты не сумеешь заставить себя это сделать, то придется всю жизнь жить с таким эгоизмом. До чертиков боюсь подобного.
Вернулась жена фермера, с заплаткой и ведром воды, чтоб можно было найти прокол, и Мэдди, быстро воздев стены вокруг своей яркой и уязвимой души, принялась ремонтировать шину. Квини осталась на кухне, задумчиво выскребая жестяной ложкой остатки теплой сметаны.
Полчаса спустя, когда они вели велосипеды вниз по грязной тропе, Квини заметила:
— Бог на нашей стороне, если немцы не понимают шотландский акцент. Я попросила ее нарисовать мне карту. Думаю, теперь смогу найти паб.
— Вот твоя заколка, держи, — сказала Мэдди. В ее руке была тонкая полоска стали. — В следующий раз, когда посягнешь на чужие шины, хотя бы избавься от улик.
|
|
|
Квини легкомысленно, заразительно расхохоталась.
— Вот и попалась. Я слишком глубоко ее вогнала, а достать обратно, чтобы ты не заметила, не получилось. Не сердись. Это же игра.
— Ты слишком хорошо играешь, — резко ответила Мэдди. — Сильно хотела горячей еды, да? Поторапливайся, паб снова откроется к тому моменту, как мы туда доберемся, и нам не придется долго там находиться, мне на дежурство к одиннадцати, а я еще хочу вздремнуть. Но ты заслужила виски. Я угощаю.
— Уверена, немецкие шпионы такое не пьют.
— А ты будешь.
Когда они шли вдоль побережья по тропе, ведущей к Бухте Святой Екатерины, все еще накрапывал дождь. Дорога была скользкой, и они передвигались осторожно, то и дело останавливаясь. Несколько несчастных, мокрых с ног до головы солдат на огневых точках махали вслед проезжающим мимо девушкам, велосипеды которых скрипели на поворотах. «Зеленый человечек» был открыт. У окна сидели худой и уставший начальник эскадрильи Майдсенда и близорукий гражданский мужчина в дорогом твидовом костюме. Все остальные толпились в глубине бара.
|
|
|
Квини целенаправленно направилась к приветливому огню, потирая руки.
Командир эскадрильи Крейтон отчеканил приветствие, которое невозможно было проигнорировать.
— Какая встреча! Девушка, присоединяйтесь. — Он встал и, слегка церемонно поклонившись, предложил присесть. Квини, привыкшая к подобному вниманию от вышестоящих офицеров, позволила принять у нее пальто. Мэдди же попятилась.
— Эта хрупкая, промокшая молодая особа, — начал командир эскадрильи, обращаясь к мужчине в гражданском, — та самая героиня, о которой я тебе рассказывал — девушка, говорящая по-немецки. Другая же — офицер Вспомогательного отдела Бродэтт — вела переговоры и направляла самолет. Дамы, составьте нам компанию!
— Помощник Начальника отдела Бродэтт — пилот, — сказала Квини.
— Пилот, неужели!
— Сейчас нет, — сказала Мэдди, залившись румянцем и запинаясь от смущения. — Но с удовольствием вступила бы в ВВТ, Вспомогательный воздушный транспорт, когда они начнут работать с женщинами. У меня гражданская лицензия. Моего инструктора приняли в январе этого года.
— Удивительно! — сказал близорукий джентльмен. Он посмотрел на Мэдди через полудюймовые линзы. Он был старше командира эскадрильи, достаточно стар, чтобы ему отказали при попытке вступить в армию. Квини обменялась с ним рукопожатиями и с полной серьезностью сказала:
— Должно быть, вы мой сообщник.
Его брови взмыли вверх.
— Я?
Мэдди яростно сказала:
— Не обращайте внимания на эту дурочку. Она все утро играет в бессмысленные игры...
Они все сели.
— Бессмысленные игры, — заметила Квини, — были ее предложением.
— Да, их предложила я, но только потому, что у нее топографический кретинизм. Я сказала ей притвориться...
— Беспечные разговоры стоят жизней, — возразила Квини.
— ...шпионом, — Мэдди упустила все прилагательные. — Предполагалось, что она приземлилась здесь с парашютом и должна была найти дорогу к этому пабу.
— Это не просто игра, — воскликнул джентльмен в твидовом костюме и толстых очках. — Не просто игра, а отличнейшая игра! Вы читали «Ким»[32]? Любите Киплинга[33]?
— Ах вы негодник, я даже не знаю, — колко ответила Квини. Мужчина фыркнул от восторга. Квини скромно продолжила: — Конечно, Киплинг и его «Ким» — в детстве читала. Сейчас же предпочитаю Оруэлла.
— Учились в университете?
Они установили, что Квини и жена джентльмена учились в одном и том же колледже, правда, с разницей в двадцать лет, и начали обмениваться литературными цитатами на немецком. Они, очевидно, были сшиты из того же начитанного, благовоспитанного, помешанного материала.
— Что пьете? — добродушно спросил у Квини джентльмен со склонностью к Киплингу. — Живую воду[34]? Я заметил шотландский акцент? Говорите еще на каких-то языках, помимо немецкого?
— Сейчас только кофе, мне на дежурство, et oui, je suis courante en français aussi[35]. Мои бабушка и няня родом из Ормэ, около Пуатье. И я могу достоверно изобразить абердинский дорический акцент и любой другой шотландский, но уроженцев не обманешь.
— Абердинский дорический! — Бедолага так сильно смеялся, что ему пришлось снять очки и протереть их шелковым платком. Вернув их на место, он взглянул на Квини. Линзы делали его сине-зеленые радужки такими огромными и пугающими. — И как же вам удалось найти сегодня путь сюда, мой дорогой вражеский агент?
— Это уже история Мэдди, — великодушно сказала вражеский агент. — И я задолжала ей виски.
И Мэдди, на радость благодарной публике, рассказала, как она играла роль Ватсона для своего легкомысленного Шерлока Холмса — про саботаж с покрышками около фермы и предположение насчет собак, еды и цветов на ней.
— И, — торжественно закончила Мэдди, — жена фермера нарисовала ей карту.
Так называемый вражеский агент бросила колкий взгляд на Мэдди. Командир эскадрильи Крейтон требовательно протянул руку ладонью вверх.
— Я сожгла ее, — призналась Квини низким голосом. — Бросила в камин, когда мы только вошли. И я не скажу вам, что это была за ферма, даже не пытайтесь.
— Мне не составит большого труда выяснить это самому с помощью дедукции, — сказал недальновидный джентльмен, — основываясь на описании вашей подруги.
— Я офицер. — Ее голос по-прежнему был мертвецки спокойным. — Я дала женщине королевский нагоняй, после того как она сделала это, и сомневаюсь, что ей нужно еще одно предупреждение. Но я никогда ей не лгала, а если бы сделала это, то она гораздо более подозрительно отнеслась бы ко мне. Было бы неправильно наказывать кого-то, кроме меня, конечно.
— Я и не думал об этом. Трепещу от вашей инициативности. — Мужчина посмотрел на Крейтона. — Начинаю верить твоему предыдущему предположению, — сказал он, и эта случайная цитата, как показалось Мэдди, была строчкой из произведения Киплинга.
— Только раз в тысячу лет рождается конь, столь способный к игре, как этот ваш жеребенок[36].
— Имейте в виду, — спокойно сказал Крейтон, глядя прямо в чарующие глаза мужчины поверх сцепленных в замок рук, — что эти двое лучше работают вместе.
с/он & р/о Чертов макиавеллиевский английский разведчик играет в Бога.
Я никогда не знала его имени. Крейтон представлялся так своим союзникам. В моем интервью он шутливо называл себя по номеру, потому что именно так делали британские шпионы в «Киме» (хотя мы — нет; на тренировках нам говорили, что это слишком опасно).
Он мне нравился — не поймите меня неправильно — красивые глаза за страшными очками, стройное и могучее тело под строгим твидом. С ним было прелестно флиртовать — литературный стеб на лезвии ножа, как Беатрис и Бенедикт в «Много шума из ничего»[37]. Но он играл в Бога. Я заметила это, я понимала, но мне было все равно. Ведь так приятно стать на время одним из архангелов, мстителей, избранных.
Фон Линден был приблизительно того же возраста, что и офицер разведки, завербовавший меня. У фон Линдена была такая же образованная жена? (Он носил кольцо.) Могла ли жена фон Линдена учиться в том же университете, что и мой преподаватель немецкого?
Такая поразительно бредовая, невероятно безумная и такая простая вероятность вызывает желание опустить голову на холодный стол и разрыдаться
Все так неправильно. У меня больше нет бумаги.
Ормэ, 16 ноября 1943
Ох, Мэдди.
Я потерялась. Утратила нить. Ударилась в подробности, будто они были шерстяными одеялами или алкоголем, дающими шанс избежать воспоминаний о днях нашей дружбы, наполненных огнем и водой. Ведь из нас получилась отличная команда.
Я была уверена, что она благополучно приземлилась. Уже четыре дня я ничего не писала, и причина тому была проста — не было бумаги. Первый день, когда они не пришли, я восприняла как праздник — проспала все утро. Одеяло изменило мою жизнь. К концу второго дня я изголодалась и немного устала сидеть в непроглядной тьме. А затем показали те фотографии. Заднюю кабину Лизандера Мэдди я уже видела, но в этот раз принесли другие — кабина пилота вблизи.
Ох, Мэдди, Мэдди... То были последние мирные моменты моих выходных. Кроме того, они снова устроили допрос той француженке. Я лежала, прижавшись носом к щели под дверью, — я рыдала, ведь то было единственное место, излучавшее свет, — и видела ее ноги, пока они волокли ее по коридору (красивые ноги — она всегда была босиком).
После тех фотографий я не могла спокойно спать, и, как я уже говорила, моя комната соседствовала с той, которую использовали для пыток и прочих мучений. Даже будь у меня перина, глухота была бы единственным выходом, чтобы уснуть.
Следующим утром трое солдат заковали меня в цепи — в цепи! — и потащили в подвал, где, я была уверена, меня расчленят. Но нет, мы оказались на кухне — буквально на кухне этой опороченной гостиницы — где они варили великолепный капустный суп цвета помоев. (Хлеб они здесь не пекли — тот, что давали нам, явно был выброшен кем-то другим.) По всей видимости, кухарку, которая чистила плошки, сметала с полов опилки и посыпала взамен них опилки не такие плесневелые, подвозила дрова и уголь, опустошала ночные горшки пленных, чистила картошку на суп для офицеров Гестапо (и мне нравится думать, что между последними двумя делами она не мыла руки) и так далее, уволили. Точнее, ее арестовали и отправили в тюрьму — очевидно, не в эту — потому что она украла несколько кочанов капусты. В любом случае, со вчерашнего или даже позавчерашнего дня им нужен был кто-то другой для выполнения столь сложных задач, пока они не нашли другую ломовую лошадь взамен предыдущей.
А кто подойдет на эту должность лучше, чем праздный летный офицер из подразделения специальных операций? Цепи были напоминанием, что я узник, а не работник. Напоминанием прежде всего для повара и его сподручных, я думаю, но повар был до того отвратителен и жалок, что не заметил бы, даже будь я в одежде Фюрера, пока мог дотянуться до моей груди.
И... Я позволяла ему. Вы могли бы подумать, что ради еды, но нет! (Хотя старый хрыч очень щедро позволил мне пировать кожурой от картошки. Сама же я ничего не чистила, потому что они предусмотрительно не дали мне нож.) Нет, тело, как и душу, я продала за бумагу.
Подвал Шато де Бордо представлял собою лабиринт странностей. Довольно жутких. Несколько комнат (например, с холодильными установками и печами) они явно использовали для кошмарных экспериментов, но большинство камер пустовали, потому что были недостаточно безопасными и слишком темными для продуктивной работы. Повсюду по-прежнему валялась кухонная утварь отеля — огромные кофейники, медные кастрюли размером с ванную, пустые бутылки из-под молока и вина, банки от варенья, а в коридоре до сих пор висели засаленные голубые фартуки. Несчетное количество служебных лифтов и ресторанных подъемников когда-то работали для перевозки подносов и ящиков, доставлявшихся с главной улицы, а изучая один небольшой подъемник (выискивая способ сбежать на нем, если сумею протиснуться туда), я нашла бумагу — стопки неиспользованных бланков заказа, вышвырнутых в лифт с глаз долой, чтобы не мешали.
Я думала о Саре Кру из «Маленькой принцессы», которая притворялась, будто она узница Бастилии, чтобы сделать свою работу посудомойкой более сносной. И знаете... Я так не могу. Что толку притворяться заключенной в Бастилии? Два дня я провела в цепях, под землей, под присмотром монстра. Ариадна в лабиринте Минотавра? (Жаль, что не подумала об этом раньше.) Но, в любом случае, я была слишком занята рабским трудом, чтобы представлять себя кем-то другим.
Поэтому... Я собираюсь забрать эти бланки с собой, как плату за грязные приставания, и попытаюсь пресечь дальнейшие попытки, сказав, что я личный плед в шотландскую клетку фон Линдена и что Гауптштурмфюреру не очень понравится, если повар надругается надо мной.
Господи! Как выбрать между инквизитором Гестапо и тюремным поваром?
Конечно же, мне не разрешили забрать бумагу к себе в камеру (думаю, для того, чтобы я не смогла порвать ее на полоски, сплести из них веревку и повеситься), поэтому пришлось выжидать момента в коридоре, пока фон Линден был занят кем-то другим. Так я и стояла, скукожившись в углу, скованная цепями по рукам и ногам, и сжимала стопку пустых бланков, стараясь не обращать внимания на то, что они делают с пальцами Жака посредством раскаленного металла и щипцов.
Спустя час или около того этой утомляющей мелодрамы, ф.Л. сделал перерыв, чтобы побеседовать со мной. С самой холодной дворянской интонацией я сказала ему, какая убогая, должно быть, империя Третьего Рейха, раз не может позволить себе обеспечить бумагой таких предателей-информаторов, как я, и упомянула о том тупом животном на кухне и его исподнем, который очень разочарован ходом войны (Италия пала, немецкие города и фабрики разбомбили вдребезги, а весь мир ждет нападения союзных сил в ближайший год — и благодаря всему этому я и Жаки здесь, пойманы при попытке поторопить нападение).
Фон Линден хочет знать, читала ли я «Фунты лиха в Париже и Лондоне»[38] Оруэлла.
Жалею, что удовлетворила его своим изумлением. Ох! Наверное, когда-то я обронила, что люблю Оруэлла. И о чем я думала?
В связи с этим у нас возник радушный спор насчет оруэлловского социализма. Он (ф.Л.) осуждал его (очевидно, из-за того, что Оруэлл в течение пяти месяцев в 1937 году противостоял идиотским фашистам в Испании), а я (тоже не всегда соглашавшаяся с Оруэллом, но по другим причинам) говорила, что мой опыт в качестве поваренка не совсем то, что имел в виду Оруэлл, если ф.Л. намекает на это, хоть мы и находились в похожем подвале французского отеля с похожей платой за работу (Оруэлл получал несколько больше, чем я, насколько я припоминаю — в добавок к картофельным очисткам еще и несколько бутылок вина). В конце концов, фон Линден отобрал мои бумаги, снял цепи, и меня снова бросили в камеру.
То был весьма сюрреалистичный вечер. Мне приснилось, что я вернулась к самому началу и меня пытают снова и снова — побочный эффект наблюдения за их работой над другими. Ожидание их дальнейших действий, каждого нового удара во сне было такое же тошнотворное, как и наяву.
В ту неделю допросов — после того, как они практически месяц морили меня голодом в полной темноте и когда наконец снизошли к более сложным методам сбора информации — фон Линден ни разу на меня не взглянул. Помню, он расхаживал так, будто производил в уме очень сложные подсчеты. Всю грязную работу делала кучка его сподручных в перчатках. Казалось, ему не приходилось указывать им, что делать; полагаю, он обходился лишь кивками и взмахами рук. Словно у них все было доведено до автоматизма. Ужас и унижение состояли не в том, что они сняли с меня даже нижнее белье и медленно рвали на куски тело, а в том, что всем, похоже, было наплевать. Они делали это не забавы ради; не из жажды, удовольствия и не ради мести; они не издевались надо мной так, как Энгель; они не испытывали злость по отношению ко мне. Молодые солдаты фон Линдена всего-навсего делали свою работу, так равнодушно и четко, будто разбирали радиоприемник. А фон Линден выступал в качестве главного инженера, который беспристрастно руководил процессом, все проверял и контролировал.
Вот только радиоприемник не дрожит, не плачет, не ругается, не клянчит воду, не тошнит и не вытирает нос о собственные волосы, пока его бьют током, режут, жгут и связывают. Он просто стоически терпит, как и полагается радиоприемнику. И не будет возражать, если вы оставите его прикованным к стулу сидеть в собственных испражнениях на три дня, привязав к спине железную рейку, чтобы он не мог откинуться назад.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 136; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!