Нет, не из книжек ваших скудных, 11 страница
Горько. Стыдно вспоминать, - повторил в который раз дядя.
Страшный рассказ дяди Шевченко поразил, прожег Андрюшу до костей, особенно что касается мести победителей. Сидя в шезлонге в мирном саду, в южной, теплейшей, чудеснейшей, звездной ночи, он вдруг увидал войну. Услыхал ее грохочущие, грозные, скрежещущие звуки. Ощутил горький запах пожарищ и сладковатый дымок от горелого мяса. И еще – едкий дух солдатского пота. Почувствовал на языке солоноватый вкус крови. «Так вот она какая была – война!» – загорелось и погасло у него голове. А потом поразило еще: «Неужели, неужели все это заправду? Быть того не может… Нет… Не может быть… Ведь и дед Николай был тогда в Кенигсберге… Неужели и он… Нет, не мог он… Ведь дед такой хороший. Такой честный… Честный коммунист… Бабушка Архелая всегда про него говорит: вот какой дед хозяин!.. Работящий! И не пьет! Да во всем СССР все коммунисты были бы вроде нашего деда – давно бы уж на Земле коммунизм наступил!.. Нет, не мог он…» - уговаривал Андрюша свое растревоженное, маленькое сердце. Растревоженное, развороченное открывшейся вдруг перед ним бездной человеческой жестокости.
- Войну я закончил в Харбине, - продолжал рассказ дядя Миша. - Демобилизовали нас только в сорок девятом. Вернулся в родные края. В Чернобыль. Тут разруха такая – не приведи господь. Люди в землянках жили. Все сожжено да порушено. И свои, и немцы постарались. Разрушать – это все мастера. Ломать – не строить, ума не надо… Работал на восстановлении кирпичного завода. И доныне я там же. На этом заводе. Мне еще годик только и остался. А потом – шестьдесят, и на заслуженный отдых. Cадом займусь должным образом… Да, теперь хорошо стало. Субботы да воскресенья. Раньше так не работали. Многие молодые теперь и не знают совсем, что за указ такой вышел в сороковом году… Указ Президиума Верховного Совета о переводе промышленности и сельского хозяйства на режим военного времени. На режим семидневной рабочей недели… Ни суббот, ни воскресений. Из нерабочих дней – два праздника советских. Первое мая и Седьмое ноября. Вот почему народ так полюбил эти «великие и славные» дни… А еще по тому же указу был предусмотрен строжайший запрет на самовольный переход работника на другую работу по своему усмотрению и на увольнение с работы по собственному желанию. Фактически рабочий и колхозник в СССР становились крепостными. До того так жили только в деревнях, c колхозов. В сороковом – и до города беда та докатилась.
|
|
|
Опоздание на работу более чем на двадцать минут каралось сроком до пяти лет… «Малосрочники» – вот как называли таких опоздавших. И сидело в лагерях их множество… И ведь этих-то несчастных никакой Двадцатый съезд не реабилитировал. Народ так боялся попасть «под указ», что люди выходили на работу чуть ли не за два часа до начала смены… Прошла война, но Сталин воскресений ни нам, рабочим, ни колхозникам не возвернул и указ не отменил проклятый. В пятидесятом году на сессии Верховного Совета сказал: «Народное хозяйство полностью восстановлено. Производство вышло на довоенный уровень»… Все понимали, что вождь врет, но молчали. Такая разруха была после войны… Только после смерти Сталина Маленков, еще даже до Хрущева, вернул воскресенье и указ бесовский отменил. Вот в какое нелегкое время выпало нам жить, ребята.
|
|
|
Мы, хохлы, работали на заводе, а вместе с нами немцы пленные. Их пригоняли на завод из лагеря. Сначала мы их не любили. Гады! Фрицы! Немчура!.. А потом ничего, притерпелись… И они притерпелись. Ведь работали мы все вместе. А работать они хорошо умели. Добросовестно… Вообще, человек – он и есть человек, – вздохнул дядя Миша. - Пленный, вольный он или, скажем, солдат, все едино – русские они или хохлы, евреи они, немцы или хоть китайцы… Добрее просто надо быть… Хорошо когда мир!.. Вон ночь какая! Господь насыпал звезд... Красота!.. Я думаю, что бог на небе все же есть, хоть и не виден он нашим космонавтам… Только я попам не верю. Оттого и в церковь не хожу. Бог, он не от церкви и не от попов. Бог он от сердец человеческих… Вот когда мы в пятьдесят четвертом, после визита Аденауэра к нам, провожали немцев домой – многие плакали. Даже мужики! А чего реветь по ним? Они на Родину к себе не на убой, чай, едут. И пришли к нам как враги. Мы их не звали… Все равно как-то жалко… Вот глупое сердце что с человеком делает. Привыкли, и все… Хоть и бывшие враги, а тоже люди…
|
|
|
Кирпичи нужны были людям, как хлеб. А хлеба было ой как негусто… Когда карточки отменили – еще хуже стало. Даже минимум не купить было. Не было возможности. Ничего, ничегошеньки не было. «Хвосты» у хлебной лавки стояли даже по ночам… Сейчас кто в такое поверит? Хлеба сейчас – завались любого. Стоит сущие копейки. Ешь его до отвала. Некоторые приспособились даже свиней на хлебе отращивать. Говорят: это дешево, выгодно… Вот подлецы какие!.. Не помнят люди уже послевоенные года, когда только огородом и спасались, как я у тетеньки моей в оккупацию, в войну… Теперь, говорят, в городах в каждом доме – специальные ящики для хлебных отходов. Собирают на корм поросятам. Вот как хитро придумали. Чуть зачерствел каравай – бросай его хрюшкам!.. Для меня до сего дня это дико. Дико это, ребята мои.
|
|
|
А вот в те годы люди прямо-таки боролись за пищу. Жили огородами, но и на этот самый элементарный способ народного пропитания власти накинули ярмо – удавочку. Налоги. Налоги тогда взымались, друзья мои, немалые. C каждой яблоньки. C каждого ягодного куста. C каждого кролика и с каждой курочки-несушки. Это только уже после смерти Уса, в пятьдесят третьем, вышел от властей нам передых. Вот тогда народ на земле и развернулся. Дома да сады. Впрочем, Никита, лысый говорун, стал по новой прижимать частника. Как же, строитель коммунизма… Ничего, потом разобрались. Теперь власти, слава богу, трудовую собственность не преследуют. Вот и построились мы, сад разбили, покуда сила и здоровье еще есть.
Видимо, все же счастливая жизнь написана мне на роду… Люди строились. И люди, и заводы, и город наш. Вон он какой ладный стал - залюбуешься!.. Хороший, добрый, как наш сад. Щедрый сад. В нем всего и всем хватит. И яблок в урожайный год. И тени в жаркий полдень. И вечернего покоя. И звезд в тихую ночь. Ну, а дальше и вовсе-то все, как у всех. Вот женился на Галине. Дом построили. Сад вон какой добрый у нас… Только Анатольюшка наш то давно уж не с нами…
Раасказчик умолк. Через ветвистые кроны яблоневых деревьев в божий мир людей вглядывались звезды. Крупные, яркие божьи фонарики разбежались над садом, и казалось, что висят они так близко, протяни только руку и сорвешь с черного, бездонного бархата украинского небосклона блестящий, яркий, звездный светлячек. Крупные, наливающиеся спелым соком яблоки, как космические планеты неведомых людям миров, висели над андрюшиной головой.
- Хочешь яблочко? – спросил дядя Миша и протянул его Дюше.
Спелый, терпкий сок обволок детский рот. Огромное, сочное яблоко. Упругая мякоть под толстоватой кожицей. Оно было такое большое и спелое. Держа яблоко двумя руками, Дюша вгрызался в него своими детскими зубами, как саперной лопаткой боец вгрызается в землю…
- Знобит от рассказов дяди Миши, – сказал Виктор Николаевич Регине, когда они все втроем, Андрей и его родители, за полночь возвращались из гостей. Неожиданно на дворе сделалось зябко. Холодный ветер подул откуда-то со стороны искусственного Киевского моря. Виктор снял пиджак. Накинул Регине на плечи и продолжал: - Уж лучше бы он зазря так не трепался. И про Германию, да и про этих бандеровцев, или кто там они были. Нам-то можно. Мы поймем. А Андрею зачем о таком знать? Этому в школе не учат. Взболтнет где-нибудь чего – нам же потом неприятности. На работу нам сообщат. И характеристику в школе такую ему потом нарисуют, что и в вуз никой не поступишь вовек. Только в армию и возьмут. Загребут куда-нибудь подальше, куда Макар телят не гонял… В стройбат. А там как в тюрьме… Или загремит в Афган. А оттуда его нам – «грузом двести», в цинке… Вот что случается у нас с людьми за неаккуратные слова… Ведь и меня после свадьбы вызывали в «особый»… Потому и не поехали мы тогда из Бугров твоих, после практики твоей, в Новосибирск. Потому и осели в Устрятине, будь он трижды неладен… Дело это прошлое, но если они со мною, инженером, без пяти минут кандидатом наук, так могли поступить, то подумай – что может угрожать Андрею?! Страшно представить!.. Хорош денек – прогулялись в гости!.. Да на этого вашего дядю Мишу за такой «базар», того гляди, КГБ наскочит. Затаскают, а то и впаяют семидесятую статью - «антисоветскую». Это они только в кино жутко благородные. Штирлицы разные. Щит и меч. Знаем мы их… Это только мы, такие благородные, не стукнем «куда надо», а другие стукнут … - ворчал сердито Виктор.
- Подумаешь, выпил человек… C кем не бывает?.. А Андрюшка наш еще маленький. Он ничего в рассказах тех и не понял… - оправдывалась Регина. - Смотри, Витя, – звезда падает, – попыталась отвлечь она мужа от неприятного, «больного» разговора.
- Где? Где?.. – задрал Виктор голову, как маленький, вглядываясь в черноту ночных небесных колодцев. – Ничего не вижу… Наверное, космонавты?.. Вчера в программе «Время» говорили, что опять там кого-то с Байконура запустили… Будут строить большую станцию прямо на орбите… И так уже летают по полгода…
Трое шли по ночной улице. Яркий луч карманного фонарика, отданного им на прокат дядей Мишей, разрезал ночную мглу на тротуаре, нарезал белым, ломким клинком под ветвистыми каштанами. Редкие фонари да брехот дворовых собак… Да звезды, божьи лампадки, над безумным миром людей на черном, бездонном бархате небес. Да суровый и добрый невидимый советским космонавтам господь бог над всем несчастливым, развороченным и странным подзвездным миром…
Звезда Полынь
Теперь там все сровнено под бульдозер… После аварии на атомной электростанции в апреле восемьдесят шестого имя городка узнал весь мир. Оно годами не сходило с газетных и журнальных полос, о нем говорили на всех языках народов мира… В конце концов, попавший в закрытую двадцатикиллометровую зону радиоактивного заражения городок дезактиваторы частично сравняли с землей при помощи экскаваторов, танков и тяжелых бульдозеров. Разрушали и выкорчевывали не все. Радиационный след выпал «пятнами». Вот те пятна они как раз и вычищали. Разрушали дома, cрезали и вывозили куда-то зараженный слой грунта…
Некуда, некуда теперь возвращаться. Некуда… Как совсем недавно некуда было вернуться людям, переселяемым из городков и деревень, снесенных с лица земли при строительстве распластавшегося тут же, совсем рядом от городка, гигантского водохранилища при гидроэлектростанции. А было это всего за какое-то десятилетие до большого Чернобыля. До Чернобыля как глобальной беды. Малые беды люди давно не считали на этой такой безмерно скорбной и прекрасной земле.
Чего только не помнит этот край… Взорванные при отступлении cначала своими, а после и немцами заводы и фабрики, дома и мосты, cтанции и водокачки городов и сел… А до того прокатился по Украине царь-голод начала традцатых – спутник безумной, зверской коллективизации… А до него была на Украине бешенная, злая, нелепая Гражданская война. Беда никогда не оставляла этот милый край, накатываясь на него волнами все нового и нового всенародного горя. Горе и горе… И нет горю ни начала, ни конца… Впрочем, кто об этом теперь не знает?.. Столько минуло лет, и не самых, пожалуй что, радостных. Даже и сам Андрей не очень-то уже и помнит о том странном, страшном и радостном дне. Столько нового после на него и на мир накатило…
Снова школа. Игры и друзья. Перелом ноги. Трехмесячная мука с гипсом. Молодая, добрая учительница литературы, ходившая с Андреем заниматься чуть ли не каждый день. Нога ногою, а учебу никак нельзя запускать… Это ей, Светлане Алексеевне, в знак признательности Регина подарит потом дефицитнейшую книгу – альбом «Пушкиногорье». Как радовалась Светлана Алексеевна тогда: «Ну, спасибо вам большое… Нет, духи я не возьму… И тут - такой подарок! Спасибо вам огромное. А то ведь теперь и книжки в магазине стало не купить. Только из-под полы, но ведь блат далеко не у всех…Cпасибо!»
Несчастная умрет от рака через четыре года. В день похорон будет лить дождь, и далеко не все родители отпустят детей проститься. Зальчик с музыкой Шопена. Грубый красный гроб. Холодный, мертвый, желтоватый лоб под какой-то православною бумажкой. Противно дребезжащий ЛиАЗ. Рыжая глина чавкает под сапогами, купленными «для колхоза» в «Детском Мире». Серый дождь. Скорые речи. Усталость. Полупьяные мужики, спускающие на веревках гроб в сырую яму. И пьяненький копарь, торгующийся в сторонке с заучем и какой-то жирной теткой из родительского комитета.
Похороны Брежнева. Прощальный гробовой стук в яме на Красной площади… Траурная линейка в школьном зале, на которой один из младших громко и нагло заметил: «Помер Брежнев, и хрен с ним»… Учителя быстро дознались у пацанчика, где он это слышал… Оказывается, так говорил дедушка виновника скандала. Пришедшая на дом учителка говорила старику: «Вы меж собой говорите, а они все потом повторяют. И нам, и вам к чему такие неприятности. Ведь и так все всё знают… Вот вырастет – тогда можно. А пока – ни-ни»…
Пришел Андропов… Дневные облавы в магазинах и кинотеатрах… Пропагандистский, радостный визит Саманты Смит… Южнокорейский «Боинг», сбитый над Курилами. Три лживых и невнятных сообщения ТАСС: «Самолет беспилотный», «Самолет гражданский без опознавательных знаков» и, наконец, «Гражданский борт Южной Кореи на сигналы с земли и команды наших истребителей не реагировал»… Ложь. Ложь на лжи… Американский президент Рональд Рейган объявляет СССР «империей зла»… Вскоре умер Андропов – ловец нарушителей трудовой дисциплины. Вслед за ним - и старичек Черненко. Пришел Горбачев. Вместе с ним накатил «исторический» апрельский пленум. Провозгласили «ускорение» и «гласность»… А потом… Потом был Чернобыль.
Странный день навсегда ушедшей поры. Как скрываются от нас реальные события за пеленою лет. Как из утреннего, плотного тумана над далекой Припятью выплывают они. Вдруг появятся пугающе близко, неожиданно явственно, четко, то провалятся снова в белесую, плотную мглу. Как с другого берега большой и опасной, широкой реки, я гляжу сквозь туман. Вижу и вновь не вижу вас. Жившие. Ушедшие. Дорогие. Любимые. Близкие люди. Нет, нет мне к вам пути. Не увидеть мне вас больше. Не дотронуться до ваших теплых рук своми, уже не детскими, почти сорокалетними руками. Где тот Харон-перевозчик, что отвезет меня к вам?..
Милые, дорогие, любимые, единственные… Не вправе я вас судить. Не место, да и не время. Время и место, понимая и вас, к вам милосердствовать. Горе. Горькое, черное горе стоит на дворе. Чернобыль. Всемирный Чернобыль… Оглянулись кругом, а над миром – суд. И вся, вся Земля сегодня на суде том – огромная скамья. Скамья подсудимых. Прошлое, как огромный медведь, грозно урча, вылезает вдруг из темного угла, приближается к нам. Тяжело наваливается на нас, сбивая с ног, топча всеми четырьмя лапами и смрадно дыша, рвет и тянется зубами к горлу. Полузадушенных, но еще живых тащит во тьму, себе на забаву. И страшно, протяжно и громко, победно ревет в темноте. Темнота, и нет в ней просвета. Нет и огня малого. И в настоящем нет. И в будущем. Ночь. Густая, страшная, больная, бессонная, непроглядная ночь. Тьма. И мы во тьме. Кто нас выведет к свету?.. И выйдем ли мы к нему?.. Как найти путь-дорогу? Куда нам идти?..
Вынырнули мы вдруг. Вышли из тьмы – да в туман. Из черного мрака – да в белесую мглу. Вот и берег. Такие тихие, глубокие, черные воды. Некогда воды живые. Ныне – мертвые. Засохшие, мертвые ивы над глубокой, опасной рекой. Тихая рябь. Мертвая зыбь. Не слышно в тумане ни птичьего крика, ни плеска весла. Нет давно перевозчика через туманную Припять. Нет переправы. Да и не будет уже никогда. Чернобыль… Чернобыль…
Кто теперь нам скажет, что в истории этой было взаправду, а что вымысел. Даже и Андрей того не знает. Слишком много лет прошло. Не с кого спросить ответа. Большой дворовый пес Ленька, свидетель радостных гостей, давным-давно уже мертв. Угодил Ленька, дурак этакий, под грузовик, когда хозяин в кои веки отпустил его с цепи. По сукам отпустил. Думал, что делает доброе дело… Оказалось – отправил на смерть, как на фронте. Хозяин и хозяйка псины усопшей, Миша и Галя, бросив богатый дом и сад, были спешно вывезены на пучеглазом, дребезжащем, желтом автобусе в один из пионерских лагерей в тот горький апрель восемьдесят шестого. За вещами возвращались по специльному пропуску в опустевший, порядком разграбленный дом. В зоне отчуждения хозяйствовали мародеры… Целые банды воров прорывались в запретную зону пограбить. В то лето комиссионки Киева и других окрестных городов буквально ломились от ковров и мебели, разнообразной бытовой техники и утвари…
Нет ни дома, ни улицы, и нету города того. Все изменилось на свете. Даже страна называется уже по-другому. Украина. Украинская республика. А не УССР. Ничего рычащего. Все плавно и напевно, как украинская мова. Напевно и легко, как стихи великого поэта-кобзаря, сына этой земли. Но почему же так тревожно и неверно все в мире, так обманно, так лукаво, как плотная, белесая пелена утреннего тумана над неверными, темными водами таинственной Припяти?..
Ищу человека
Пронзительный звук полицейских сирен. Красные пожарные машины. Противогазные маски и оранжевые спасательные жилеты. И вот этот ветер. Тяжелый и злой, едкий, песчаный, вернее, цементный, мусорный ветер от южной оконечности Манхеттена. Тяжелая, серая пыль в воздухе. Летит на лицо. Липнет на руки. Забивается в нос. Белые респираторные маски на прохожих. На таксистах. На пожарных. И на бравых полицейских. Пыль на деревьях в большом центральном парке. Пыль на машинах. На автобусах. На желтых нью-йорских такси.
Перекресток. Полицейский кордон. Вертящиеся красно-синие мигалки. Респираторная маска под кожаной гербовой фуражкой с серебряным единорогом и орлом. Внимательный, тревожный взгляд. Огромный белый парень. По щекам до ушей разбежались детские веснушки. Какой молодой… Волосы светлые. Наверное, ирландец… Нет, они же все рыжие, по-моему… Или… Впрочем, все равно. Желтая ленточка тянется змейкою между красных пластиковых буферов. Красные, красные, как кровь.
- Нет, cюда нельзя, сэр. Это закрытая зона. Только для полицейских, пожарных, национальных гвардейцев, армии и ФБР. Только по документам…
- Пустите. Я врач. Вот пропуск. Национальный медицинский центр города Нью-Йорка. Район Манхеттен. Ю андестенд?
Полицейский берет карточку-пропуск из рук Александра. Читает. Сэр Александр Михайловский… Черт побери, думает Джон про себя, ну, и имена у этих русских… Чуднее только у пакистанцев, индусов да китайцев. Черт ногу сломит – Александр Михайловский… C кем-то говорит по хрипящей рации. Вызывает сменного на пост. Приходит смена. Какой-то азиат. Смуглый, как хороший «Капучино». Джон уходит куда-то вперед, за красные пожарные машины. Возвращается. Отдает документ.
- Извините. Проходите, сэр доктор. Вы нам очень нужны. Извините, такая служба. Эти чертовы террористы, будь они неладны… Поймите, ради бога, с нас начальство тоже требует…
- Понимаю. Где бригада?
Открытые задние дверцы желто-красного реанимобиля. Два санитара, оба смуглые, индус Раджив и пакистанец Али в зеленых робах. Выкатывают складную каталку из чрева подвалившего белого фургона. Длинным, бесконечно длинным рядом - носилки. Первым рядом. Вторым. Третьим… Еще и еще прямо тут – на серой пыли, на уличном асфальте. Белые простыни на прикрытых телах. И огромное красное пятно от сочащейся крови. Тяжелый, спертый запах. Врачи и полицейские. И еще какие-то осветители с прожекторами. Похоже, они оставят их тут и надолго… Похоже, работа затянется. Похоже на то, что и по ночам… Пока… Пока не спасем всех наших живых из страшного, каменного плена. Пока мы не отыщем, не найдем под руинами всех наших мертвых. Мы идем их искать. Мы так решили. Мы найдем их всех. Из развалин башен и из-под земли. Даже море должно нам сейчас возвратить наших мертвых… Мертвых наших. Любимых наших… Искать и искать. День и ночь. Таков теперь долг человеческий. Перед живыми и мертвыми. Тяжелое, страшное дело…
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 91; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!