Нет, не из книжек ваших скудных, 12 страница
- Эй! Кто-то живой! Тишина! Всем тишина на площадке! Команда с собаками – на четвертый квадрат! Приготовиться ! Действовать всем по команде «Ищу человека»!
Слепящий свет прожекторов. Ночь. И день. И так – метр за метром. Квадрат за квадратом. Медленно продвигаемся вперед, входя в развалины, как в дальнем детстве в опасную реку. Идти вперед – вот наш долг. Идти вперед – вот долг человека. Идти вперед – вот путь человечества. Опасный, трудный путь. Путь через руины. Мы будем идти. Идти и искать. Искать. Искать человека. Чтобы спасти еще живых наших. Чтобы было кому порадоваться, глядя на дело наших рук. И может быть сказать: «Спасибо». Мы идем вперед, чтобы похоронить всех мертвых наших. Погрести их достойно звания человеческого. Чтобы было над кем отплакать нам. И было кого помянуть. Идем вперед, спасая жизни. Идем вперед, спасая память… Огромное, страшное дело, как широкая, туманная река далекого детства. Сунешь руку в туман – не видать… Закричишь – и теряется голос… Не посмотреть сквозь туман. Не доплыть до далекого берега…
Набухающее кроваво-красное, влажное пятно на девственно белой простыне - как отметина нового, уже не двадцатого века. И как знак вечной памяти, как маяк для еще не родившихся мальчиков. Вечная память. Смерть и вечный хоровод жизни. Карусель из наших бед, побед и буден. И земной поклон навсегда ушедшим во тьму.
Часть III. ЕЩЕ ОСКОЛКИ
|
|
|
Балтии. Последнее лето
Яркий свет золотыми косыми лучами вырвался из-за низкой, темно-синей, почти фиолетовой, набухшей дождем огромной тучи. Ворвался через вагонное стекло. Бегущими, исчезающими и вновь появляющимися полосами протек в коридор. Исчезал и накатывал вновь в заоконный полусвет-полутьму стремительно летящего вперед по железным рельсам неверного, недолгого пассажирского ковчега. Полосами, искоса мелькнул по красной ковровой дорожке и тут же выпрыгнул на белый пластиковый глянец дверных панелей. Снова погас. Растворился. Исчез. Но через минуту вновь ворвался, вломился, заискрилcя, задрожал на белой простыне вагонной стены. Свет – тень – свет – тень – свет – тень – свет – тень – и вновь – только свет – свет – свет - свет – свет.
Стучат тяжелые колеса. Летят-летят-летят-летят за окном бетонные столбы cо стеклянными рюмками изоляторов. Меж ними – быстро текут провода. И струятся-струятся-струятся, и несут голубой грохочущий электропоезд убегающие вперед железные быстрые змеи рельс. Дробящийся свет набегает, отбегает, выхватывает ослепительным пятном в коридоре новые никелированные ручки дверей, маршрут движения и расписание прибытия в аккуратных, лакированных деревянных рамочках на белой, чистой вагонной стене, бросается и пропадает вновь на разлинованных полосах висящего в простенке календаря. Выхватывает из полутьмы месяц и цифры. Месяц июль. Год тысяча девятьсот восемьдесят второй. Еще миг – свет померк. И вдруг в стекло застучало. Косые, злые капли яростно били в окна вагона. Сыпали на крышу. Словно кто-то хотел остановить, задержать стремительно летящие вперед по блеску рельс голубые вагоны.
|
|
|
- Закрой окно. Дождь пошел, – cказал отец, уже укладывая в чемодан наш нехитрый дорожный скарб. - Да и подъезжаем уже скоро. Собирайся, пора, – добавил он.
- Приезжать в дождь – к счастью, – робко заметила уже одевшаяся мать.
- Надеюсь, что так, – сказал отец – Надеюсь, надеюсь, – повторил он, снимая с железного штырька на вагонной раме провод самодельной антенны, второй конец которой был прикреплен радиомонтажным «крокодилом» к выдвижной антенне радиоприемника «Невский», все еще стоящего на вагонном столике.
Мне десять. И мы едем. Все едем, едем, едем, едем… Мокрый, синий электропоезд грохочет над Даугавой. На носу электровоза под большой красной звездой - три огромные латинские буквы, как бы пришедшие в нашу повседневную советскую реальность из другого мира. В оконном квадрате замелькали решетчатые фермы моста. Один промельк. И снова – свет. Свет… Проехали остров - и снова мелькание. Но вот слева - видение берегу – чудо-город. Два шпиля – два, нет, три… нет, четыре… да сколько же их… - шпили, шпили… Один – стойная, высокая игла – с петушком. И второй поменьше, поприземистее – тоже… И еще… А петушки сверкают на солнце позолотой. C теленка они, так сказал про них папа…
|
|
|
А впереди на самом берегу пузатится бочонком башни чудо-бастион. И еще, еще башни. А над ними – шпили, шпили, шпили. А кругом – дома, дома, дома, дома… Распахнул дверь в коридор, а там в окнах – желтая громада центрального рынка, и ступенчатым утесом, уже за ним, серый звездно-шпильный Дворец науки.
- Подарок Сталина, – сказал отец. – Даже тут надо было нагадить… Одевайся, скоро прибываем.
Хрюкнуло вагонное радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд…» Ну, все. Пора. Пора…
Рига ласково встретила и затащила нас к себе шумным белым прямоугольно-пилонным вокзалом. Недалеко, с противоположной стороны площади - прямо на торце стены на несколько этажей были нарисованы река, и замок, и башни с петушками. Неведомая еще тогда в Союзе суперграфика – отголосок западной моды тех лет.
|
|
|
Перед нами был город. Но словно – не один. Целых две Риги… Одна – словно и правда нарисованная на стене. Одна – она - бесчисленные карты, путеводители, открытки, буклеты, удивительные значки – под бронзу и фотоальбомы, в основном на английском и латвийском языках. Вот отражается она в тонированных стеклах Икарусов, в дымчатых линзах солнцезащитных очков и оптических пушках фотокамер. Большой, красный аквариум на колесах, полный диковинных рыб… Передняя дверь новенького «Интуриста» отъезжает – и перед нами компания хорошо одетых людей. Щелкают затворы. Слышна английская, немецкая, французская, испанская речь… Счастливая горстка туристов под началом расторопного гида, ведущего гостей столицы Советской Латвии осмотреть ее достопримечательности… А вторая – просто город. Город людей.
Мы вошли в этот город. Вдохнули – и не могли выдохнуть от восторга. Перед нами была она. Рига. Город, взятый Петром у шведов и нами - советскими – у Европы. Надолго ли? Тогда этого мы еще не знали. Да и не могли знать…
В далекой Москве, в игрушечно-сказочном, еще прочно закрытом для туристов Кремле, доживал свой последний год дряхлый бровастый старик. Генеральный коллекционер, пятизвездный пламенный маршал-лауреат. Старик был еще жив. Он давно уже словно и не жил, а спал. Ходил, что-то говорил невнятно, кого-то принимал и куда-то ездил… но словно спал… спал. Вокруг него - была величайшая страна в истории человечества, где он был - хозяин. Превосходя все бывшие до нее империи мира – Римскую, Российскую, Британскую, его империя простиралась на три континента и уже вполне серьезно пускала корни на четвертом.
От Любека – до Хошимина, от Кабула – до Манагуа. От Северной и Новой Земли – до Анголы и Мозамбика. Крупнейшая тяжелая промышленность. Прежде всего – военная. Танковые дивизии – в самом центре, нет – в самом сердце старой Европы. Тысячи ракет с боеголовоками, готовые нести смерть и разрушения в любые уголки земного шара. Крупнейшая стратегическая авиация и океанский флот. Армия – более десяти миллионов человек. И это – в мирное время. Миллионы политвоспитателей, законоучителей, надзирателей над жизнями сотен миллионов людей. Почти полная самонезависимость - самоизоляция всего и всех от внешнего мира – в технике, в науке, в культуре, в морали.
Многие думали, перед нами – Рим. Веками строился – веками Риму падать. Думали и такое: «Мы так живем. И дети наши так жить будут. И внуки. И правнуки… если не война. Иначе – всему конец». Говорили другим: «Так будет всегда… Умрет один – придет другой, и конца им не будет… Рассказывай в курилке анекдоты. Голосуй на собрании или на идиотских выборах с одним кандидатом… Крути ручку приемника, лови, не лови через глушильный вой радиоголоса – ничего не изменится… Но уже дыхнуло соленым с Балтики. Ощетинилась красно-белыми флагами гданьская судоверфь. Приземистый усатый человек. Вот он идет через толпу и выходит на трибуну…
Свежесть листвы и гарь бензина. Старые дома и широкие бульвары. И храмы невиданной архитектуры и красоты. Закрытые на замки – они, как ларцы, до поры хранили от чужих свои драгоценные сокровища и секреты. Не желали трясти тайнами. И ждали – ждали – ждали своих…
Этот город закружил нас, умчав с вокзала быстрым промельком желтого такси, накатил морем мокрых зонтов и латинских букв, оглушил звоном трамваев, удивил богатством прилавков и воистину циклопической величиной бровастых портретов на торцах своих старых зданий. Но даже они, эти бровастые старики со словами про мирный мир, были нарисованы здесь как-то по-особенному, со вкусом, и потому не казались таким безобразием.
Улица Меннес, двенадцать. Баба Зина. Это она шлет в наш северный город красивые новогодние открытки какой-то особой, несоветской полиграфии. Слишком яркие и буквы на них не наши. Европа!..
Едем от вокзала по прямому, как стрела, проспекту. Потом – через какие-то железнодорожные пути. Поворачиваем. Какая-то фабрика. Потом – снова прямо. Или направо. Не могу сказать точно. Наверное, все путаю. Уже не помню… Старый район. Дома вдоль улицы – плотной стеной. В России так не строят.
Двухэтажный старый дом. Каменный. Постройки, видимо, еще двадцатых. Квартира на втором этаже. Только холодная вода. Туалет со сливом – на первом. Один – на четыре квартиры. Ключи – у хозяев. Вход в подъезд даже не со двора – из подворотни. Арка. Вход во двор. На дворе – трава, как в скороговорке. Собаки, лавочки, сараи.
Баба Зина. Встреча. Пироги. Разговоры… Славик и Света на работе до вечера. В свободное время дядя Слава разводит аквариумных рыб. Молчаливые рыбы за толстым стеклом. Хобби, как говорится… Много больших аквариумов с нагнетанием воздуха и подсветкой. Рыбы, лампы, пузырьки из трубочек… Голоса из кухни:
- Слава вообще молодец. Сам научился шить модные брюки. Это сейчас надо. Даже в Риге. А то в магазине продают всякую дрянь. Приличной вещи не купишь… Да, c продуктами пока все нормально. Слава Богу, даже более чем… Сами-то они весь день работе. На ВЭФе. И Света там же. Внук Алеша - в детском саду…
Алешины игрушки. Ковбои и солдатики. Таких – каучуковых – в нашем «Детском Мире» никогда и не бывало…
- Иди, поиграй пока, – говорит баба Зина.
Недалеко от дома – русская церковь. Действующая. Напротив – кусок старого, заросшего кладбища. Краснокирпичные столбики ограды с выломанным между ними зеленым штакетником. За оградой - высокая трава. Огромный ветвистый чертополох чуть ли не в человеческий рост. Деревья растут, как в лесу. Гранит и мрамор старых, нерусских могил. Обелиски. Чаши. Печальная дева склонилась над кувшином. Грязно-белый ангел с перебитым крылом. Странные домики семейных склепов у богатых семейств. Бывших богатых… И бывших семейств…
Могилы, в основном немецкие. До войны в Риге жило немного немцев, и даже уже позже - при латвийской независимости. В глубине кладбища – сильно разрушенный католический или протестантский храм, а может, часовня, Бог знает. Дырами зияют пробитые стены. Стропильные балки проломленной кровли свалились внутрь, поросли мхом. Внутри руин растут кусты и сорные травы. У подножья стен и поверху сквозь каменную кладку прорастают молодые деревья. Жизнь берет у смерти свое. Нагло, безжалостно, бессмысленно, но верно.
С дальнего от Меннес участка, параллельного широкой улице с трамвайными путями, слышится шум моторов, визги бензопил. Часть кладбища власти решили превратить в городской парк. Там пилят старые деревья, машины увозят мусор, трактора и грейдеры ровняют будущие асфальтовые дорожки. Рабочие в синих комбинезонах сдирают с мест «лишние скульптуры». «Наиболее ценные образцы» будут оставлены и расставлены по прихоти новых жизнеустроителей. Двери семейных склепов распахнуты настежь, и заместо гроба - в полу зияет черная дыра. Гроб выдернут и свезен куда-то, как хлам… Позже это и подобное прибалты будут называть «русским варварством»… Кстати, ради справедливости надо сказать, решение на такие дела и подобные принимали в основном местные коммунисты…
Гуляли по узким улочкам Старого Города. Собор Святого Петра. На верхушке – золотой страж – петушок. Церковь Яна. Церковь Святого Екаба – c петушком. Пороховая Башня. Шведские Ворота. Кошкин Дом. Столько всего – глаза разбегаются…
Домский Собор. Тоже с петушком. Почему собор Домский? Дом – по-немецки, собор. Получается – Соборный Собор. Масло масляное. В собор мы не попали. Так и не послушали живой орган. Купили пластинки в магазине «Мелодия». Иоганн Себастьян Бах. И еще - Гендель в обработке…
Башня собора Святого Петра. Петушок золоченый – выше всех над городом. Экскурсия. Поднялись на площадку. Девушка-экскурсовод бойко рассказывает:
- Впервые упомянут в тысяча двести девятом году… Шпиль металлический высотой сто двадцать три и пять десятых метра. В тысяча семьсот двадцать первом году в башню собора ударила молния. Возник пожар. В тушении принимал участие Петр Первый, бывший тогда в Риге. Но огонь потушить не удалось… На высоте пятьдесят семь и семьдесят один метр – обзорные площадки… Башня была разрушена во время войны… В настоящее время восстановлена…
Площадь с памятником Красным Стрелкам и модерновым музеем. Не ходили. Набрели случайно в самом центре на действующий католический храм. По стенам – большие картины. Трубами в потолок – чудо-орган. Священник в красном одеянии и маленькой смешной шапочке что-то читал по-латыни. Деревянные резные скамьи. Посидели сзади. Поглядели издали, со стороны. Как пришельцы из космоса или как чужие в этом европейском странном доме, так не похожем на наш бородатый, ладанный византийский Восток.
На нетронутой еще части кладбища было таинственно и как-то сумрачно, даже днем. Прибалтийский серый денек стоял над старым городом, над северным морем, на самом краю великой, но уже обреченной империи. Большие кладбищенские деревья почти закрывали неяркий солнечный свет. В их высоких кронах шумел ветер. Шумел так, как и тысячелетия, и столетия назад. Соленый балтийский ветер гнал облака. Он гнал их над всем миром. И плевать ему было на все границы.
Он летел - над Восточной и Западной Германиями, над Данией и над Польшей, над Литвой и Латвией, над Эстонией, Швецией и Финляндией. Над всем божьим миром, чьи стены и следовые полосы, пограничные посты и минные поля не удержат ветер. В тот год в рваные бреши империи потянуло - из Польши. Хотя и начинали бреши эти затыкать, но уже как-то робко… Кончалась безветренная эпоха. C Балтики шла гроза. Начались восьмидесятые - время по-гданьски. Стрелки на часах истории на секунду замерли, дернулись и вновь пошли…
Налетал ветер, рвал в высоких кронах деревьев, как всегда, во все времена. Ветер – много видел… Видел викингов и Ганзу, Карла Двенадцатого и Петра Великого, Первую Великую войну, потом независимость и снова войну – Вторую Великую…
Большие деревья не пускали городской шум в этот зеленый кладбищенский край. Хранили от суетного мира живых чертог смерти. Деревья давали тень людям - мертвым и живым, давали кров птицам небесным в кронах своих, и серым мышам – при корнях своих. Гасили печную, фабричную и машинную копоть и чад человеческого обиталища.
Крапива и чертополох были тут почти в детский рост. И даже выше. Они грозили, цепко хватая за брючины, норовили обжечь щиколотки и руки. Природа, вновь войдя на этом клочке в свои права, не хотела пускать к себе в дом человека. Ей было лучше без него. Она была больше его. И ее было больше. Но человек был упорен. Приятно в десять лет придумать о себе – я путешественник в джунглях, в зарослях – прячутся тигры…, или какую другую нелепую сказку. Вечные наши тигры в вечных зарослях…
Пробираясь вперед, мальчик не сразу заметил этот камень. Камень был невелик, сер, c виду – обычный булыжник. И только запнувшись и ушибив об него ногу, мальчик посмотрел на него. Это был валун. Серое надгробие. Полустершаяся надпись, писанная золотом и по старой, еще дореформенной орфографии: «Здесь покоятся…» И дальше – были уже только звания и имена. И год смерти один и тот же – тысяча девятьсот шестнадцатый. «Умерли от ран в госпиталях города Рига. Вечная Память героям», – стояло в конце.
Мальчик совсем немного знал о той войне. Знал, что на той давней - Германской – погиб где-то в Карпатах его прадед. Видел пожелтевшую фотографию, наклеенную на прочный серый картон. На старой фотографии были солдаты в старой русской форме. А на обороте была какая-то надпись. И дата. Но ни надписи, ни даты этой он сейчас не помнил. Слышал на школьном уроке еще про то, что Ленин считал войну эту «несправедливой», назвал ее «империалистической» и «бойней» и еще что-то вроде того. Значит, объяснял учитель, - и воевать совсем не стоило.
Но тут, под этим камнем, лежали люди. И еще – тут были слова. Какие-то странные - поручик, ротмистр, капитан, а еще – уже знакомые - рядовой… рядовой… рядовой… еще и еще… Люди, жившие когда-то, ходившие по этой трудной земле, смотревшие, как и мы сейчас, на солнечный свет, лежали под этим камнем. И были они всеми забыты и никому не нужны. Одни на целом свете. На всей огромной Земле, на всей ее чудовищной широте, какая только есть, уже не осталось о них ни памяти, и не было уже в мире ни мыслей о них, ни сочувствия к ним, и никаких чувств… Их время прошло - и время ушло… И наступило их безвременье… Может, это и зовется вечностью?
И еще вдруг – странно вспомнилось тогда. Майский праздник со слезами на глазах. Цветная бодрая картинка - репортаж. С большой гордостью первые люди страны открывали на днепровской круче помпезный военный мемориал. Огромная сверкающая на солнце белая меченосица попирала кругляш музейного зала. По дорожкам важно переступало, всходило на высокую трибуну и что-то оттуда неясное вякало главное бровеносное начальство. А с ним – фуражки и большие погоны, кители, ордена и планочки. Много-много. Пионеры и пионерочки с большими бантами в белых гольфиках. Подбегают, суют цветы…
Потом говорили те, что моложе. Много и красиво.
Гранитные фигуры в касках, плащ-палатках и с ППШ в несколько человечьих ростов словно застыли. Они стремились вперед, вбегая по склону холма к меченосной советской Афине, но вдруг встали на месте, словно замороженные или кем-то заколдованные, среди новеньких белых плиточных дорожек.
Днепровский мемориал был величественен и светел. Чтобы каждый мог сказать – мы помним! Нигде в мире так не ценилась память о той войне. Она была свята. Она была – почти всем в жизни той страны! Она заменила собой давно упраздненную религию. Сформировала и отформатировала семейные традиции и праздничный людской обычай. Казалось, исчезни она – и тут же небо упадет на землю. Горы обрушатся вниз, давя неблагодарное племя людское… Она, очищенная, прилизанная, кастрированная идеологическим легионом, говорила: «Можно – только так! Тогда - все правильно! А по-другому – и быть не может! Но если кто возражает против нас – тот враг. Враг! И только - враг! Вам понятно?!..»
Со временем исчезает все. Бывшее вчера новым – сегодня истлевает. Где вчера была парча – сегодня дыры. Вчерашние военные киногерои – сегодня герои детских анекдотов. Что вчера казалось святым и незыблемым – сегодня не пнет лишь последний ленивый. Вот тогда, глядя на этот серый камень на чужом кладбище чужой земли, мальчик даже не понял, а скорее, впервые почувствовал эту истину – ничто не вечно. Все мы так ненадолго приходим в мир. Живем без цели. Подло, зло, мелочно, пошло, неясно - неправедно. Живем, а потом умираем навек. Уходим во тьму. И памяти о нас на земле уже не будет. О большинстве – не будет!..
И новый чистенький мемориал, и старик с мохнатыми бровями, и те, в фуражках и с орденами, и те, в пиджачках с планками, и даже пионерки в белых гольфиках – все они - не вечны. Покроются трещинами новые дорожки. Меж белыми плитами прорастет трава. Умрет смешной и страшный старик, а после – и все остальные. Вырастут, состарятся и через много-много лет умрут те, кто сегодня ходит с белым бантом, дудит в горн, бьет в барабан. Время – великий санитар и дворник, убирающий планету от людского шумного бессмыслия. Оно, как большая волна, накроет всех нас и скроет от грядущего дела наши. Почти все и почти всех скроет. Утопит их в своей пучине. И снова даст волю и простор для новых дел людских. И в этом есть и мудрость, и милосердие к людям природы и Бога.
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 101; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!