Нет, не из книжек ваших скудных, 14 страница
А еще насчет продуктов у этих академиков тоже хорошо. Лафа им, бесам. Денег-то у него пруд пруди. Пошел себе в «Националь» или хоть в «Арагви». Салаты там, шашлыки разные. Суп черепаховый. Блинчики с мясом. Шампанское, вина. А еще кофею выпьет. C коньячком. В Москве этого кофею столько – упиться можно!
Накушался академик по ресторанам от души. Или сказал себе горничной: «Желаю крем-брюлле с антрекотами!» А она, дура белобрысая, ему, дьяволу, уже все на подносе и несет. C пылу, c жару! И говорит она ему так ласково: «Кушайте на здоровье, товарищ секретный академик...» Ну чем не жизнь? Чем таким на свете он был еще недоволен?
Вот у нас весной-летом в городе в прошлый год молока не было. Нет молока – и все. Не завезли. А куда дели? Сами колхозники, что ли, все съели? Непонятно… Масла-то или сыра какого с колбасой без талонов у нас уже давно нет. Товар больно дефицитный, да и жрут много. Где на всех напастись? Выбросят в «Океане» на Герцена окуня морского мороженого – за ним очередь набежит. Народищу до черта. Тьма тьмущая. Некоторые несознательные даже с работы бегут в очередь. Сразу хвост. Очередь набежала метров на сто-двести. По всему магазину крюком, да и вниз по ступеням до самой улицы выворачивается. Отдельные задние товарищи так часиков пять-шесть до своего окуня и простоят. Если он сам раньше не кончится.
Кто понаглее – без очереди лезет. Старичок с орденскими планками: «Пропустите, я ветеран…» А ему: «Не хрен, дедуся, пойдешь через одного. Много вас ВОВ таких еще осталось…» Внуки бабку старую на каталке везут. Двое, басом: «Пропустите без очереди! Бабушка помирает. Перед смертью ушицы хочет! Уважьте, ироды!» Неприятно, – говорит, – на такой эгоизм и мещанство советскому человеку смотреть. Однако, c другой стороны, и понять можно. Товар дефицитный, хватает не всем. Вот мы в тот год за молочком и ездили в поселок «Молочное». Там – Молочный институт имени Верещагина, при нем комбинат учебно-производственный, а при нем магазин. Поехали в субботу-воскресенье. Кто на автобусе, кто чисто частным автотранспортом добирался. Там – снова очередь. Шум, толкотня. Задние прут на передних. У школьников такое давилово еще называется «масло жать». Тут жми, не жми – лишнего не из кого не выдавишь. Машинного не надавить, не то что вологодского… Жирная, грудастая тетка-продавщица в белом, нечистом фартуке истошно орет: «Очередь не занимать! А то скоро все кончится!» До нас не кончилось. Вылезли разгоряченные, потные, но счастливые. Поймали птицу синюю за хвост! А почему так? Подумайте сами! Людей много. И едят они без передыху чего не попало круглый год! Больно хорошо жить стали! Вот раньше, при царе, попы заставляли народ поститься. То мяса ему нельзя. То рыбы в рот не клади…
|
|
|
Октябрьская революция и лично Владимир Ильич Ленин, – говорит нам Лупаниха, – разоблачили этот зверский религиозный дурман лакеев и прислужников помещиков и капиталистов. В семнадцатом году Великий Октябрь так и сказал рабочим, крестьянам и солдатам – ешьте, товарищи, что хотите!.. Да, есть еще у нас на этой почве временные затруднения. Мимолетные кое-где отдельные трудности. Но не стоит обобщать. К тому же в нашей стране с успехом реализуется Продовольственная программа. У нас Нечерноземье – ударный фронт! А корма, – говорит Римма, – забота общая! Сотни тысяч поголовий скота»… Но тут прозвенел звонок. Урок был окончен…
|
|
|
После, зимой восемьдесят шестого был знаменитый звонок от Горбачева Сахарову в Горький. Академик Сахаров и его жена Елена Боннер вернулись в Москву. Весь цивилизованный мир видел на своих телеэкранах этот сюжет. И мы его увидали, спустя короткое время. Академик Сахаров вернулся в Академию. Был восстановлен. C триумфом был избран делегатом на Первый Съезд Народных Депутатов в восемьдесят девятом. Входил в группу межрегиогалов. Встречался с Ельциным. Спорил с Горбачевым… Потом он умер. А Римма жива. Ездит в автобусе, ест яичницу с колбасой, носит на затылке редеющий пучок уже совсем седых волос. Она и сегодня живее всех живых. Как учит нас всех коммунистическая партия Советского Союза.
|
|
|
Игоряша Петров и окрестности
Военно-спортивный лагерь в «Федотово». Отъезд бывших восьмиклассников был неизбежен, как гроза в начале мая. Перед самым отъездом я купил запись в Доме Быта, в окошке студии Звукозаписи, еще не известных Виктора Цоя и «Наутилус Помпилиус». Знакомы они были мне пока только по названиям групп. До того их не слышал ни разу. Дошло это и полюбилось не сразу, как и гребенщиковский «Аквариум», но вошло уже навсегда, как немного ранее вошел уже вполне сознательно Владимир Семенович. Володю слышали и слушали мы с детства. Сначала – как фон родительских дружеских застолий. После уже стали и смыслы в нем понимать. А с этим – еще не встречались. У нас ведь не Москва, не Питер. Провинция. Медведи только по улицам не ходят. Вон на набережной реки Золотухи до сих пор Дом-Музей-Квартира Сталина И.В. стоит. И ничего. Небо на землю пока не упало… Короче – до нас пока не доходило. Не слышали. Только в журнале «Юность» читали что-то. А послушать было интересно. Кто расскажет мне - что за «рок» такой?..
|
|
|
После, уже в автобусе, идущем в лагерь, или на месте, в казарме, Игоряша Петров, образцовый советский мальчик, в окружении двух своих оруженосцев, спортсмена – лыжника – раздолбая чернявого Валеры Ющенко и сентиментального хулигана Васи Головахина, сидя на рюкзаках или на койке, наяривал: «Группа крови – на рукаве. Твой порядковый номер – на рукаве»… Тогда еще в советской армии у солдат на форме не было таких меток. Никакой группы крови не писалось. Может, если только в Афгане такое и было. Чтобы сразу знать ее. Врачам легче. Если, конечно, будет санитарный борт… Впрочем, не знаю. Не буду врать.
Про Игоряшу разговор особый. Ниже среднего роста. Улыбка нахалов и космонавтов. Спортсмен. Истинный ариец. Мускулистый блондин. Мать – грузная дама, член школьного родительского комитета. Сборы денег на подарок классному к Дню Учителя. Святое дело. Цветочки, вазочки там разные хрустальные … А Игоряше потом – пятерочки.
Член совета дружины и совета отрядов в пионерах. Активист. Идиотия политинформаций с пересказом «Пионерской правды», маразм школьных часов с «Основами коммунистической морали и нравственности». Классная биологичка Ия Васильевна жует нам методическую разработку из «Воспитания школьников». Проповедь о вреде «вещизма» – дичайший рассказ об одном мальчике, который вначале джинсы хотел, а после на этой почве кого-то там то ли сначала ограбил, а потом убил, то ли дело было строго наоборот. Рассказ начинала Ия исключительно с вывороченных глаз и заговорщической фразы полушепотом: «Ребята, знаете, мне вчера рассказали, у нас в одной школе (в городе!) был такой случай»…
Дальше уже шел пересказ «ужасного методического случая». Кто был не полный дурак – это тогда уже прекрасно понимал. А дуракам и на случай, и на Ию Васильевну было глубоко плевать. Они не слушали ее, cмотря из окон кабинета биологии со второго этажа на мартовские голые деревья за окном в нашем маленьком школьном садике. На черные гнезда мокрых ворон. На перрон автовокзала за садиком, с поъезжающими и отъезжающими ЛиАЗами и Икарусами, ревущими, дымящими и коптящими у нашей ограды.
Из трубочек народ тогда еще не плевался. Французские прозрачные шариковые ручки БИС появятся в СССР несколько позже. До сотовой эры было еще целых двадцать лет. Красный японский стереомагнитофон «Сони» был синонимом достатка и роскоши, доступной морякам и дипломатам, убогая монофоническая «Весна» за 320 рублей – мечтой любого школьника и учащегося ПТУ, а семейный «Жигуль» – сказочной роскошью и плодом счастливо сложившейся жизни… К тому же дураков было мало. Класс носил литеру «А». Это была даже своеобразная элита. Почти что гвардия на общем фоне. Школа наша всегда почему-то была слегка с военным уклоном. Была она ведомственная, железнодорожная. Кстати, по школьной пословице тех лет, в «Б» – одни «бэ», в «Г» – одно «гэ», а уж в «Д» собраны всегда одни «дэ».
Учителя, вернее, старые дамы были строги и крикливы. Ставили двойки и неуды по поведению, вызывали в школу с родителями, нарушителей, шалунов, болтунов и непокорных поднимали с места стоять урок на ногах, гнали в коридор и отправляли к директору. Били по рукам линейками. Но, правда, редко. Могли ругаться. Но не матом. Все больше поговорками. Про паршивую овцу, которая все стадо портит. Про яблоню, от которой недалеко падают яблочки. Под яблоней, по-видимому, имелись в виду родители юных негодяев – прежние выпускники железнодорожной школы.
Говорили про осину, на которой не растут апельсины. Ия Васильевна и подобные ей старые, опытные педагоги, коих было в школе немало, в ответ на безобидную остроту, сказанную школьником своему соседу по парте, могли подойти и произнести громко и с укором: «Ну ты и свинья!» Ученики этой школы в их глазах большей оценки, по-видимому, по жизни и не заслуживали… Впрочем, им видней…
Кроме пионерских, а потом и комсомольских собраний с их идиотским голосованием по президиуму, по повестке дня и разным маразматическим вопросам, был еще и школьный хор, куда парней загоняли насильно, лет до тринадцати-четырнадцати, а девчонок – аж до самого окончания школы. Пели там в основном «Крейсер Аврора», да еще приторно-слащавые детские «школьные песни», которым к описываемому времени самое малое было уже лет этак тридцать-сорок. То есть писаны они были либо во времена позднего «культа», либо самой ранней «оттепели». Пели их еще папы и мамы нынешних школьников. А может, даже и их дедушки и бабушки. Если они, конечно, в середине восьмидесятых были не совсем старыми, а совсем наоборот – еще немножко молодыми…
Так вот, про Игоряшу. Забыли мы про него совсем. Тоже пел в хоре солистом. Беленький мальчик-зайчик-одуванчик в синей форме и красном галстуке. В школе все их носили. Это уже после, ближе к концу горбачевской перестройки, следующее последнее поколение школьных пионеров, выходя из здания школы, будет стыдливо снимать их, пряча в карман свой алый шелковый лоскут-ошейник. Мы тогда этим еще не занимались.
Итак, Игоряша пел солистом школьного хора всякую ерунду, стоя спиной к мальчикам в синей «морской капитанской», такой жаркой в жарком мае школьной форме. К девочкам в коричневых, еще гимназического покроя «сиротских» платьицах и белых фартучках. У иных они были кружевные, и это было еще не так безобразно. На других же эти фартуки просто висели, как белые покрывала или простыни, напоминая чем-то спецодежду базарных мясников или военно-полевых хирургов из американского кино про «Унесенных Ветром».
Выстроились они, значит, все на сцене – и поют. Композицию завершала большая гипсовая голова Владимира Ильича. Абсолютно пустая, то есть полая внутри, она стояла на тумбе, прислоненная к задней стене нашей школьной сцены. Слева от головы (привет пушкинским «Руслану и Людмиле»!) стоял старый, царапанный, немецкий рояль, предположительно еще трофейный. Его задняя ножка не доставала до пола, и под нее было что-то подложено. Деревянный брусок или просто кирпич. За давностью лет уже не вспомню. В общем, как вы уже поняли, рояль занимал место на сцене просто так, для красоты.
На этом рояле никто никогда не играл. Играли на современном подольском пианино. Пианино было спрятано в боковую нишу у сцены, еще левее благородного рояля. Так что подольского инструмента зрителям из зала было фактически не видно, а пианист, вернее, пианистка (музыку в школах преподают исключительно дамы, как правило, молодые) молотила руками по клавишам чего-то там расположенного вне прямой зрительской (зрительной) видимости.
Хористов снимали на репетицию прямо с уроков. Они ездили на всякие конкурсы. Защищали честь школы и прочее. Итак, Игоряша был солист хора. Певец. Главный на всю нашу школу. И еще – чтец. Художественный. Летает по сцене белый чуб. Гагаринская улыбка: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, К мандатам – почтения нету»… Блестит на синем пиджачке комсомольский значек. За спиной с фанерной тумбы одобрительно улыбается Ульянов-Ленин: хорошо, хорошо, Игоряша!
Игоряша в первых рядах. Председатель совета дружины. Совета отрядов. После, конечно, пошла комсомолия. Секретарь. Прямо с уроков – в райком. Пророчили большую карьеру. В партии или прямо в КГБ. В худшем случае – сулили военное училище. Благо папа - кадровый военный. Техническим советником по авиационному обслуживанию был при ограниченном военном контингенте Социалистической Республики Вьетнам в Народной Республике Кампучия. Это тогда, когда вьетнамцы скинули в Камбодже кровавый режим сорбонского марксиста Пол Пота. Мертвый город Пномпень, геноцид, поля смерти… Читали, наверное, сами тогда в «Правде»?..
Вот Игоряша там и жил, уже при вьетнамцах, в том самом Пномпене. За высокой посольской стеной ходил в посольскую школу. И мамаша его там жила, и белобрысая, крупная сестра Ирка. А папаша-офицер на аэродроме самолеты обслуживал. Боролся к красными кхмерами. Пол Пот не сдавался. Ушел в джунгли и вредил новой жизни. Так он и вредил ей, пока от чего-то там сам не подох. Может, свои товарищи его и пристукнули. Точно не помню. А потом в той Камбодже (так страна Кампучия называется не по-советски) объявился принц Народом Сианук. Началось национальное примирение и всякие другие дела. В общем, семейство Петровых снова вернулось на родину, назад в Советский Союз.
Вернулся с триумфом. Загорелый, как черт, весь в американской джинсе из московской «Березки». Сказывались заработанные папашей интерчеки. Подарки нам, конечно, привез. Мальчикам – грошовые наклейки на пенал. Гоночные автомобильчики. Детский советский дефицит. Девочкам – невиданные тогда конфеты «Чупа-Чупс» – в красном фантике и на белой пластмассовой палочке. Выдавал лично. По одной штуке в одни руки. Сказочная заграничная роскошь.
Заграничной роскошью могли гордиться тогда немногие избранные, как Игоряша. Упаковка индийских карандашей с полуголой лукавой красоткой-танцовщицей на синей коробке, надорванная английская почтовая марка c профилем королевы, рекламный буклет какого-то неведомого европейского курорта - белоснежные песчаные пляжи и огромные корпуса отелей на берегу – все это воспринималось как привет из какого-то сказочного, нереального мира. С детства советский человек усвоил: все заграничное – шикарно, но запретно; все советское – дешевка и дерьмо.
Магнитофон – большой, просто шикарный по тем временам, красный стерео-двухкассетник «Сони» Игоряши – это была вещь. Для нас невиданная, сказочная, дорогая. И еще – он привез нам в наш вологодский восемьдесят седьмой настоящую музыку. Это из «сониных» ребристых динамиков услышался впервые нами настоящий рок-энд-ролл давно уже тогда мертвого, но нами - то еще и не слышанного Элвиса Пресли. Пресли считался буржуазным. В Союзе фирма «Мелодия» не выпускала его пластинки. Только что в восемьдесят пятом она разродилась двумя дисками ранее также проклинаемой группы «Битлз». «Битлз» в СССР с середины восьмидесятых стали почти официально считаться замечательными мелодистами, а погибший от безумной руки Джон Леннон - чуть ли не главным американским прогрессивным борцом за мир. Короче, «Битлз» на вологодчине уже знали, а Пресли – еще не совсем… Это после, на самом закате себя и перестройки, «Мелодия» издаст и весь «Архив популярной музыки», и какие-то старые-престарые американские твисты – буги – вуги. И Пресли в «Архиве», конечно, тоже будет. А еще болгарская пластинка Пресли будет у нас в продаже. Но это все – потом. Позже. Тогда я уже школу закончу. Пошел в политех – учиться на архитектора…
А пока – восемьдесят седьмой. Раз в неделю нас вместо уроков гоняют работать на учебно-производственный комбинат (сокращенно УПК). Кого – на Подшипник (ПЗ). Кого – на хлебозавод. Смена шесть часов. Неполная, так как мы еще подростки. После работы – лекция о производстве в красном уголке. Такое вот УПК. Кому-то даже пригодится в жизни.
Длинный хулиганистый патлатый балбес по кличке «Афоня» пришел с Подшипника довольным. Рот до ушей. На каждом пальце – шарикоподшипники, как кольца. В дальнейшем пригодился ему этот УПК. Досидел девятый-десятый. Работал где-то. Потом изчез. Думали – убили Фофу где-нибудь по пьяни или в деревню уехал. Живет, поди, с какой-нибудь бабой. Квасит самогонку, дрыхнет на печи… Несколько лет об Афоне ни слуху, ни духу. После недавно сеструха его заходила. За сигаретами. Сигареты у ней кончились, а курить было охота. Вот и пришла – звонит в дверь. Решила стрельнуть на халяву. Я дал ей, конечно. Рассказала – приехал братишка. C какой-то чумой и с ребенком. Работает на ПЗ. Квартиру взяли в ипотеку. Значит – зарабатывает. Поднялся парень…
УПК. Меня – на хлебозавод. На Саммера за реку послали. Белые короткие штанишки. Рубашонка-распашонка. Срамно – рядом работают женщины. Большинство – молодые, насмешливые. Скалят белые зубы, оглаживают себя по бедрам и грудям, шутя предлагают школьникам свои ласки.
Зимой в цехе прохладно. Вагонетки с хлебом, весело подпрыгивая на стыках, катятся по железному полу, скрипят и грузятся со страшным грохотом. Закатываются в темное, холодное нутро подходящих автофургонов. Двери на эстакаду раскрыты. За широкими дверями - мороз. Изо ртов валит белый пар.
Людей на хлебозаводе явно не хватает. Зарплата небольшая. Работа непрестижная. Вот и гоняют школьников дыры затыкать. А еще – хулиганов-пятнадцатисуточников из тюрьмы и солдат из «Красных Казарм». Тем и платить не надо.
Работал оператором тестоделительной машины. Чан с тестом вкатил на подъемник. Нажал на кнопку. Мотор загудел. Сам - забрался наверх. Опрокинул чан в воронку. Спустился сам, спустил порожний чан, нажал на кнопку. Из машинного нутра заготовки шлепаются на транспортер. Чпок. И отъехала на ленте. И далее – следующая уже на подходе. Снова – чпок. И так – весь чан, пока до конца не расчпокается… Формуются заготовки, мнутся в нужную форму, проходя через валики. Идут к горячим печам. В чем-то напоминает это и жизнь человека, если глубоко подумать…
Работал смазчиком выпечных форм. Это когда человек грязной тряпкой маслом из ведра промазывает вертикально крутящиеся на цепях железные корытца – вместилища теста для будущих буханок. Работал на кругу. Это когда горячий хлеб от печей идет по транспортеру на крутящуюся карусель-барабан, c которого его быстро хватают расторопные, в основном женские, руки в прожженных и промасленных рукавицах, засовывают на полки шкафов-вагонеток, увозят в открытые двери – к машинам.
Работал и на сухарях. За перегородкой левее круга – вагонетки с браком. Их – море. Хлеб горелый. Буханки с припеком. C плесенью. А есть еще и болезни хлеба, и прочее. Брака было много. Пробегают быстрые рыжие тараканы. Эй, вы, кони-прусаки! Чу – прошмыгнула серая мышка-норушка… Но ведь у нас в хозяйстве – все сгодится! Экономика должна быть экономной, как сказал Ильич. Леонид. Не Владимир даже. Все равно – это значит добру не пропадать! И не добру даже – тоже. Отходы – в доходы! Все это и добро, и не добро соберут, просушат и измелют в сухарной дробилке. Обваливать сухарями общепитовские котлетки. Ели такие? Кушайте и впредь - на здоровье, если сможете…
А еще там на хлебозаводе были две подружки. Из другой школы. Что недалеко от моста на Чернышевского. Юлька и Ленка. Потом мы вместе учились на архитектуре. Они на год младше меня были. То есть уже после – на курс. Моложе меня значит. У Юльки папа и мама архитекторы. Cейчас Юлька генеральный директор какого-то строительно-проекционного ЗАО. А ведь я еще тогда в девятом классе шутя ее нескромно в углоку обнимал…
Короче, нас закаляли в труде. Но закаляться не больно хотелось. Скучно это было, да и лень. Сбегал с работы, прогуливал, как мог. Шел в кино, в «Ленком». Смотрел «Взломщика» с Виктором Цоем, «Шантажиста» с Костей Кинчевым. Уж очень я «Алису» тогда любил! Даже писал на пенале синей шариковой ручкой: «Алиса – короли советской рок – музыки!» Смотрел «Меня зовут Арлекино». Были тогда такие перестроечные «проблемные» фильмы про молодежь. Потом был и «Рок», и соловьевская «Асса» с прикольным гребенщиковским пластом, быстро выпущенным тогда еще живой «Мелодией». Смотрел свердловское «Зеркало для героя». Шел на этот фильм специально в «Ленком» вечером и только ради песен «Наутилуса». Оказалось потом – пришел на любимый фильм. На один из любимых…
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 109; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!