Нет, не из книжек ваших скудных, 7 страница
Ближе к лету Лию все же выписали из больницы. Написала на радостях дочери. В письме том Лия писала, что ей пока что получше, однако ж кто знает, что будет дальше. «Врачи в таком возрасте выздоровления уже не обещают, – написала она. – Умирать, так и не увидев внука, было бы горьким, нестерпимым горем для меня. Из-за нелепой, глупой ссоры вы лишаете меня последней радости на этом свете… Забудьте ту нелепость. И приезжайте, если cможете. Скорей»… - так писала Лия дочери Регине в далекий северный Устрянск. Получив очередную весточку из дома, Регина разрыдалась. Скорбь и боль от скорой и внезапной потери прожигали огнем, разрывали ее бедную душу, грызя, хватая тысячами хищных, окровавленных пастей. День Регина ходила сама не своя, а вечером на вопрос: «Что случилось?» – она все честно рассказала своим родным.
- Что ж, родителей не выбирают… - пробурчал Николай Прокопьевич. – Езжай, исполни свой дочерний долг… А что до остального, то один бог – он всем судья. Все ведь там когда-то будем…
- Поезжайте, поезжайте… - захлопотала, как большая курица, бабушка Архелая. – Даст бог, еще и выздоровеет матерь твоя… И ты, Витька, черт этакий, рожу перед ними там не коси. Ты в чужой жизни не хозяин, - сказала она строго сыну и даже погрозила ему пальцем, как маленькому.
Для всех родителей на земле и взрослые их дети – всего-то только дети… Вот так и собрались. И поехали. Повидать. Проведать… Прощаться?.. Нет, лучше все-таки прощать…
|
|
|
Негритенок Роб
Из «залы» был вход в кладовку с корытами и банками вишневого варенья и во вторую жилую комнату. Бывшая детская. Давно без детей. Брат и сестра давно выросли. И улетели из гнезда, как говорится… Давно, давно детская нога не переступала этого порога. И вдруг снова – детская. Детская, хоть на один только месяц.
Железные кровати с блестящими шарами. Коврики с оленями над ними. Старинная, ножная швейная машинка «Зингер», расписная золотом по черному блестящему лаку, на тонкой чугунной станине, забилась сиротливо в темный угол. Неясно поблескивает из темноты крутым, гнутым боком… Облезлый конторский стол у окна, крытый свежей газетой. Деревянный обод спинки «венского» стула выпер дугой из темноты… Круг света от древней зеленоватой лампы на столе. Под светлым кружком на газете читается вчерашняя газетная колонка: «Никарагуа, мы с тобой!..» «Встреча друзей»… «Братская по»… «Дорога»… И дальше все теряется во мгле… Неясный блик на подставке для перьевой подарочной ручки… Рядом - сувенирный пластиковый пингвин, в память о каком-то антарктическом полярном событии – юбилее… И темнота. Темна, плотна, страшна, как смерть, южная, безлунная, беззвездная ночь. Ночь – вырви глаз. Так про нее говорят… Страшные, длинные тени. Тени от деревьев под окном, колышимых ветром. Неверный свет дальнего фонаря да далекий лай - вой хозяйских собак.
|
|
|
Два шага из светлой комнаты в дверной проем – и полумрак… Вот большая кровать с огромною подушкой, прохладной белой простыней. Мягко пружинит. И легонько-легонько поскрипывает… Вглядываюсь в темноту… Вот этажерка с книгами. Вот велосипед в углу… Из прикроватной темноты неясным – простые деревянные полки… Древняя, пыльная чернильница-непроливайка. Рядом c ней торчит из пластикового стаканчика древняя, деревянная, перьевая ученическая ручка. Погнутое перышко со звездочкой. Такую Андрюша раз видел на устрянской почте… Рядом - заводной облезлый заяц с барабаном. С коротким, грубым, заводным ключом на спине. Как заколотый бандитом человек с воткнутым ножиком, подумал Андрюша со страхом… Страшная, темная, южная ночь… Рядом кукла – забавный чернокожий мальчик. «Негритенок Роб» - так его назвал когда-то дядя Саша.
Дядя Саша. Старший брат Регины. Давно сменивший неблагозвучную родительскую фамилию на более нейтральную. Теперь он - «Михайловский». Александр Михайловский. Михайловский Александр Игоревич. Он тоже, как и младшая сестра, учитель. Из недалекого Киева. Приезжает иногда. Привозит лекарства, подарки для матери, и для отца. Недавно Александр женился на дочери зубного техника, некой Алле… Живут хорошо. Центр Киева. Огромный старый дом. Большая квартира. Полно барахла. Имеют машину «Москвич» и дачу… «Шикарно, шикарно живут…» - так говорила про его семью Регина. Тем не менее, тесть все чаще и чаще говорит об эмиграции… Не терпится старому черту в Израиль или в Америку из Союза слинять. Только и слышит день и ночь от него новоиспеченный Александр Михайловский:
|
|
|
- Так ты не знаешь, как там власть к пенсионерам нашим хорошо относится?.. Аллочка, доченька, ну ты-то хоть скажи ему, упрямцу такому!.. Ведь он уже не «секретный»… Служил, говорит, на подлодке!.. Да когда ж это было!.. Все секреты те давно в Америке известны… Вот упрямый!.. Хочет всю жизнь тут прожить… Среди «этих»!.. А то мы не знаем, как они нас «любят»!.. Хоть бы о детях своих подумал!..
Детей у Александра Михайловского со временем станет двое. Игорь и Машенька… И в самом деле, как им тут жить?.. А ему, ему как жить там, если маму и папу придется навеки оставить?.. Сказал ведь Исаак: «Не поедем, останемся тут умирать!» Значит, все! Баста!.. Придется родителей оставить в Союзе. На Регину только их оставить?.. На ее, на ее одну?..
|
|
|
«Поль Робсон» - так назвал Саша Шредер в детстве свою любимую игрушку. Игрушечный, забавный негритенок с именем американского певца. «Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек», - пел Поль, приезжая на гастроли в Москву. В те годы Поля Робсона в СССР знали все. И все ему аплодировали. Даже сам товарищ Сталин. Негров в Советском Союзе тогда очень жалели… Как они там, бедные, живут за океаном?.. Обижают их… То да се…
«Смотрите, разве это дом. Он, правда, с дверью и с окном. Но он похож на старый гриб, К стене высокой он прилип»… - водил тонким пальчиком по строчкам в детской книжке про негритенка Роба еврейский мальчик Саша Шредер, и маленькое сердечко готово было разорваться от жалости к несчастному ребенку там, за океаном, на куски.
Холодный уральский ветер яростно бил в стекло. Залепял снеговыми хлопьями маленькое оконце. Пришедший в дом с мороза раскрасневшийся Исаак отряхивал в сенях казенный полушубок.
- Погода – жуть, - сказал Исаак жене. – Дорогу в Ягодное замело. Три дня до третьего лагпункта ни одной машины… Начальство орет – обеспечить транспорт в лесосеки… обеспечить вывод зэка на работу, мать… мать… мать… А как мы ту колонну поведем в буран – не их ума дело… У них там план по лесозаготовкам. Приказ по управлению ГУЛАГа. И все! И баста!.. Погоним «этих» в лес, так сами там же и останемся! Буран…
- Папа, папа… - услышал Саша знакомый голос и подбежал к отцу. Ему так не терпелось рассказать о страшной детской книжке про бедных негритят в далекой Америке…
«Хорошо, что у нас, в стране Советов, живет товарищ Сталин. Товарищ Сталин любит всех детей… Вот если бы товарищ Сталин вдруг пришел в Америку и спас несчастных негров»… - думал Саша, уже засыпая. И от этих мыслей на сердце у него стало вдруг светло и радостно. «Да, так и будет. Скоро. Очень-очень скоро»… - подумал он, и мир вновь стал велик и светел.
Добрый советский народ жалел неведомых людей в чужой стране… Своих у нас в стране никто и никогда не жалел. Совсем как и нынче. Никто и никого не жалеет.
Через год после приезда Александра в далекую Америку чернокожий наркоман, вооруженный ножом, вошел в вагон Нью-Йорской подземки. Безобразные широкие штаны. Грязные дешевые кроссовки. Куртка с капюшоном. Железный медальон с Мухамедом Али на тонкой шее, узловатой шее. Узкие солнцезащитные очки.
Нестерпимый, резкий, белый свет плафонов. Визг ветра за стеклом. Мерный стук колес. Прямо в череп. В череп. В череп. И тысячи острых иголочек – мгновенно вонзаются в больной, растревоженный мозг… Стук в висках. Противнейшее головокружение. И звон. Нестерпимый звон в ушах… «Вот так приходит ломка… Дозу… Надо дозу», – ворочалось в башке у Сэма огромным колесом. Сэм наконец-то уперся лбом в стекло закрывшихся дверей. Таращился на стенки черной, cтрашной, свистящей подземной кишки. Вдохнул поглубже воздуха, стараясь не сблевнуть. Минуту отдышался. Потом резко повернулся, вынул из кармана заточенный нож-свинорез и подошел к мужчине на скамье.
- Мистер, гив ми йо мани! Плиз! – сказал Сэм, приставив нож к горлу пассажира.
Выдернул деньги из бумажника, засунул доллары в свои широкие карманы и не спеша отошел к дверям. Пассажиры в вагоне, грохочущем в Квинс, сохраняли молчание. Кто-то читал газету. Кто-то просто отвернулся, пялясь в кромешную тьму за вагонным стеклом. Только черный глазок телекамеры под белым потолком вагона, только черный глазок да грохот по рельсам… Все вперед, вперед, вперед…
На первой же станции влетевший в вагон полицейский наряд из двух чернокожих схватил Сэма и безжалостно повалил его на грязный вагонный пол. Заломились за спину тонкие, исколотые руки. На запястьях щелкнули наручники. Обернувшийся к Александру улыбающийся парень протянул ему деньги и долго что-то объяснял. Потом всучил ему какую-то картонную карточку с адресом… Из всего, что говорил ему этот человек, Александр только и понял, что тот просил его зайти в полицейское управление или хотя бы позвонить… Потом эти двое, «ободрив» наркомана ударом дубинок под ребра, разрешили Сэму подняться на ноги и повели по платформе вдоль всего состава. В дальний станционный торец, к лестнице служебного эскалатора. Туда, где зеленой табличкой кошачьего, хитрого глаза светилась надпись «EXIT».
Долго собирался зайти или хоть позвонить, да все как-то откладывал… Языковые курсы. Потом – работа эта, будь она неладна… Оформление фуд-карт и вэлфера… Потом надо было детей записать в летний лагерь от «Джойнт», то да се… Да и стыдно было Александру пока за свой английский… Так и не позвонил.
«Мальчик Роб… Не ты ли это? – подумал он как-то вечером, припоминая свое страшное, подземное приключение. – Неужели это ты»…
За стеклами шестнадцатиэтажной кирпичной башни в Бруклине сгущались осенние, синие, липкие сумерки. Фиолетовые тени и размытые пятна света, огни многоцветных реклам светлыми полосами, и снова тени ложились на пары мокрого тумана, пришедшего от океана в колоссальнейший город. Небоскребы и пирсы. Зеленая статуя и пароходы, входящие медленно в порт, – все утонуло в сиреневом, сыром, осеннем молоке. Плотная пелена тумана легла, казалось всем тогда, на весь мир. От острова Эллис на гавань. На Манхеттен и на Гудзон, на великие Бруклинский и Вашингтоновский мосты, на Ист-Ривер, на Брайтон и на аэропорт Ла-Гвардия, и далее - на весь Бруклин и Бронкс, и так дотянулась до Квинса.
- Туман… - сказал он подкравшейся сзади Алле. И гадкая, жмущая душу тревога вползала под сердце. - Игорь… Машка… Снова рент в этот месяц повысили… Колледж еще этот чертов… Все не слава богу… А там… Хорошо, что хоть вывезли их… Расселили в Белую Церковь… Живы. И без лучевой… Читал в «Московских новостях» – начальника станции судят. Посадят его, а что толку теперь. Пусть даже и расстреляют они там его… Все равно, все равно ничего не исправить… Вот Петька… Одноклассник мой бывший. Он ведь в Припяти тогда был. Смена была у него на четвертом блоке в тот чертов злополучный день. Работал оператором…
Алла подошла ближе. Взяла мужа за руку. Крепко сжала ладонь Саши в своих горячих руках. Прижалась щекой к его груди… Светлые громады башен-близнецов Всемирного торгового центра заволакивала белесая мокрая мгла.
Прохожий, остановись
Светлый, жаркий день. Косыми полосками света проник за оконную занавесь. Тяжелыми бабушкиными шагами вошел к детскую. Натруженными, плотными руками распахнул окно. И ласково сказал: «Вставай, Андрюша». Забулькала вода в умывальнике. Заворчало, зашипело на плите подсолнечное масло. Все выше горячее солнце. Раскаленным колесом уже висит над утреннею, теплою землей.
Привольный украинский край. Украинский рай. Светлый, дивный сад чудес. Окна, распахнутые в палисад. А там, в палисаде, – дикие яблоньки и шелковица. Большие, сладкие, черные ягоды. Напоминают ягоды малины. Только черные. И малина по деревьям не растет… Кусты крыжовника, cмородины, малины. Хлопотливые курочки и горластые гуси, развалистые утки и страшные индюки. Бойкие, цветные, горланистые, драчливые, шальные петухи. Петушки цветные и петушки черные. Клетки с ушастыми, пестрыми кроликами в длинном дощатом сарае.
Серые дровяные сараи из неструганных досок. И грязнейший, щелистый сортир в глубине двора. Несет из него прямо зверски. Воняет на весь свет из него, как из пасти черта. Каждый, кто пойдет туда навеселе или просто ночью, рискует свалиться в его коварное очко. Андрюша, хоть и маленький, хоть и противно от духа нечистого было, но днем-то и он рисковал заходить. А вот ночью… Ночью-то – себе дороже…
По горячей улице – до обрыва. И осторожно вниз. Крутой, почти отвесный спуск. Настоящая горная тропа вдоль зелено-бурных зарослей из трав – кустов – деревьев. Трое цепляются руками за траву, кусты и мелкие деревья. Почти ползут на четвереньках. Заползают и сползают чуть ли не на брюхе, держа равновесие, чтобы не свалиться вниз. Отважный Андрей и его родители. Вместе с ними все же не так страшно… Трое спускались по крутому склону. Стройный, крепкий усатый мужчина, черноволосая хрупкая женщина в синем, просторном летнем платье и голоколенный пацан.
Начинали со страхом. Сначала очень осторожно, боясь переломать ноги. Поcле, словно на радостях, что все позади, сбежали вниз на узенькую тропку под высоким белесым холмом. И поспешили по ней дальше, между зарослей чертополоха, лопухов и высоких сорных трав и между противных куч бытового мусора, рассыпанного меж разлапистых кустов. Шли гуськом друг за другом, затылок в затылок, продвигаясь вперед, запинались о корни высоких деревьев и вдруг вышли, нет, прямо выскочили, радостно выбежали из зарослей на белый, чистенький, речной песок. Скинули надоевшую обувь, не боясь напороться на острые, бутылочные стекла, пошли босиком, поминутно утопая ступнями в горячем, рассыпчатом, хватком мареве. Плакучие вербы и серебристые ивы по заросшему берегу свесили длинные ветви к самой кромке воды. Вот он - пляж. Место ярчайших воспоминаний регининого и сашкиного босоногого, летнего детства.
Покосившиеся деревянные грибки под железной, старой, проржавелой крышей, крашенной когда-то под пятнистый мухомор, развалясь – скосясь на все стороны, важно расселись на белом, горячем песке. На расчищенном от ив и верб речном склоне пробит – властно и решительно был прорублен широкий спуск к воде.
- Вот и Припять, – сказала Регина и почему-то глубоко вздохнула. – Сколько времени мы в детстве пропадали вот тут, на реке… Купания… Плоты… Вечерние костры… Помню, как-то Сашка с Петькою купались. Сашка захлебнулся. Стал тонуть… Хорошо, что дядя Миша Шевченко заметил. Он на лодке рыбачил. У острова. Вон там, – сказала она и показала рукой куда-то в сторону реки.
Вот блеснула на солнце. Рассыпалась ломкими искрами света, маня прохладной глубиной. Перед ними расстилалась река. Прохладная и чистая. Речка. Реченька Припять. Ласковые волны лижут нам разгоряченные подошвы ног. Мокрый песок налипает и налипает, засыхая коростой. Широкий, песчаный спуск так и манит поскорее зайти в прохладную, чистую, прозрачную воду. Манят скорей окунуться. Остудить разгоряченное на летнем солнцепеке потное тело.
- Он на лодке был. Сашку схватил и затащил в лодку. И ну скорее - на берег. А на берегу – я и Петька. Я реву, а дядя Миша мне: «Не реви, Регинка! Что если завтра война?.. Тоже реветь будешь?..» – так он меня успокаивал. Положил Сашку себе на колено. Повернул на бок. Потом лицом вниз. Рот ему открыл, а оттуда – вода… Положил на песок, и давай ему на ребра жать. Туда-сюда… Делать искусственное дыхание… Ожил, ожил тогда наш Сашка. Открыл братец мой глаза. И даже сам домой пришел… Мы маме ничего об этом тогда даже и не сказали. Зачем ее расстраивать?.. Ведь сердце-то уже тогда у нее начинало болеть… Тогда отец как раз пить стал. Это сразу после того, как мы сюда приехали… Бывает, как получка у него, так он непременно напьется с речниками. Научился пьянствовать у них там, в порту. Мать его в день получки всегда встречала с работы. Следила за ним, чтоб не пил… А ему – все одно. Как получка – так с мужиками в пивную. Мать туда зайдет, а они уже сургучик с беленькой сбивают… Потом, конечно, крик… Потом – начались у мамы инфаркты… Доктор. Больница. Кардиология. И папа снова тихий. Бегает на задних лапках, навещает: «Лия… Лиенька»… - «Набедокурил, обормот!..» А дядя Миша Шевченко молодец! Об этом подвиге его нашей маме соседка потом, уж после того происшествия, спустя добрую неделю рассказала. А ей, соседке той, до того – еще кто-то… После и власти про это дело прознали. Дали власти дяде Мише медаль – «За спасение утопающих». И статью про него напечатали в «Ленинском Шляхе» – «Геройский поступок»!.. Дядя Миша – мужик боевой. Дом у него хороший. И яблоневый сад большой… И на войне дядя Миша был. Только медалей у него маловато. Но это ничего. Сейчас всем ветеранам – юбилейные дают… - продолжала Регина свой рассказ. После этого случая папа дядю Мишу сильно зауважал. Всегда на все праздники приглашаем мы его в гости. И Миша никогда не отказывается. Ни теперь, ни раньше. Не секрет, что в те давние годы на папу многие смотрели косо. Говорили: «Раз работал «в органах», значит»… Потом это все как-то само собой прошло… Убрали лысого «волюнтариста». Обещал, балабол, балбес большеротый, коммунизм через двадцать лет в СССР построить. Да разве это реально? У нас народ-то, сами знаете, какой… Правильно, что пустозвона в шестьдесят четвертом скинули… Теперь все у нас «вполне реально и конструктивно» стало. Сплошная «экономная экономика» и «взаимовыгодное сотрудничество» в эпоху «строек века». Никаких тебе глупых «кузькиных матерей» и «мы вас похороним». Все стало пристойно - «в духе мира и добрососедства»… Кажется, так наш бровастый Ильич теперь говорит?.. - добавила она беззлобно. И продолжала: - Теперь раз в год папу нашего даже приглашают на торжественное в «День Чекиста». Цветы. Открытки… Вот даже вазочку недавно подарили. Синенькая такая. Маленькая. На комоде стоит… - продолжала она.
Жаркое украинское солнце. Теплая, прогретая вода. Ивы над речной заводью. Шустрые ящерки – тритоны юрко плещутся – быстрыми речными молниями носятся в заводях – водных зарослях. Загорания под жарким солнцем. После, разогревшись до красна, тянемся, как животные на африканский водопой. К воде. Поскорей к воде и в манящую, освежающую, смывающую вмиг тяжелый жар прозрачнейшую воду. С горячего разбегу - раз и стремительно в воду. Плески рассыпчатых, прозрачных, прохладных, освежающих искр. Заходим и плывем. Долго и далеко. Чуть ли не до самой середины реки. До железного, облупленного, красно-белого буйка – бочки на подводной цепи. Плывем обратно, но уже с легкой болью в натруженных веслах – руках. Тяжело ступая, выходим на прибрежный песок. И блаженнейшее обсыхание на горячем песке… И снова, cнова влечет и манит мутноватая у берега, теплая вода. Блесткая под солнцем сказочная Припять.
Возвращались домой, отдохнув и накупавшись всласть. По дороге завернули в городской тенистый парк, разросшийся, как буйный, синий лес, над неглубоким оврагом. По-украински – «над яром». Завернули в отворенные, широкие, решетчатые ворота. Прошли мимо древней, заброшенной, дощатой раковины – эстрады. Пошли мимо какой-то обветшалой карусели. Жесткие, железные сиденьица на дребезжащих на ветру, проржавелых цепях, спускающихся от верха железной тарелки на полосатом, облупленном столбе… Потом снова прямо, прямо по растрескавшимся, белым цементным плиткам, из щелей между которыми буйной порослью проросла трава и даже молоденькие деревца. В конце аллеи, над самым оврагом, в плотной тени широких крон что-то забелело.
Белая кирпичная пирамидка, видимо, послевоенной постройки. Посеревшая от времени побелка. Отвалившийся с левого бока кусок штукатурки и бесстыдно выглядывающий из-под широкой прорехи темно-красный кирпич… Военный, бедный памятник в глухой провинции, какие ставили в конце сороковых. Накладная железная, некогда красная, а теперь просто ржавая звездочка наверху. И пониже – писанная некогда черным, c золотом, а теперь полинявшая, полустершаяся надпись: «Прохожий, остановись. Здесь лежат советские люди, зверски убитые немецко-фашистскими захватчиками во время Великой Отечественной войны 1941-1945. Вечная память», – разобрал неясно различимую надпись Андрей.
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 129; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!