Нет, не из книжек ваших скудных, 2 страница
Горячие, косые лучи жаркими струями пробираются через портьеры. Желтыми, косыми, горячими полосами лежат на полу, скользят по книжным полкам на стене. В заоконном мире - горячее, летнее утро. Мальчик шлепает босиком в коридор. Солнечная, распахнутая дверь. Из кухни - голоса и звуки. Из радио – бодрая песня. Знакомый всей стране и тогда, и доныне благообразный баритон голос: «В огне не горели. В воде не тонули, А время настало – под пули шагнули. И стали мы крепче железа и стали, Легенды расскажут, какими мы ста-а-ли!.. Нам счастье досталось не с миру по нитке»…
У плиты хлопочет мать. Бабушка раскатывает тесто на столе. Поднимает голову и улыбается:
- C добрым утром, Андрюша! Вставай. Умывайся. Одевайся поскорей. Сегодня у нашего дедушки огромнейший праздник. День Победы.
Бабушка Архелая Ивановна. Раздобревшая, седовласая, простоволосая, большая женщина в толстом, домашнем халате. Отраженье в зеркале рассохшегося трельяжа. Нелепый телевизор «КВН». Плотные завтраки с яичницей. Наваристые супчики в обед. Чистые, скрипучие полы… Стеклянная пирамидка - Спасская башня Кремля – советский, древний сувенир. И комнатный термометр – Останкинская башня. Бумажные шкатулки – из сшитых черными, плотными нитками цветастых, поздравительных открыток. Расписная русская матрешка. Пузатый хрустальный флакончик «Шанель номер пять», уже пустой, но еще хранящий еле-еле ощутимый запах…
|
|
|
Бабушка и праздник. А из кухонного радио - «Василий Теркин»: «Переправа, переправа. Берег левый, берег правый. Снег кровавый, кромка льда. Кому память, кому слава. Кому темная вода»…
Нарядная, праздничная гостиная. Стол раздвинут. Крахмальная скатерть сверкает белизной, как снежная равнина. Аккуратно расставлены стулья. Приветливо ожидают гостей. Новомодный шкаф-стенка «Устряжанка» весело сверкает свежевымытыми стеклами. Завидная покупка. Дефицит… Не раз ходили в «Мебельный». А после удачи занимали очередь на запись в шесть утра. Мерзлой шариковой ручкой царапали номера на руках. И бегали греться в соседний подъезд. На дворе стоял морозный январь. Записались. И побежали домой. После получили наконец-то из магазина желанное приглашение. И купили! Купили!.. Отец называл эту стенку - «каторжанка».
- Надо было попросить Ермина Сеню. Он инженер по технике безопасности там у них, на фирме. На «Прогрессе»… Чего было мучаться да стоять по очередям. Потом еще и приглашения этого из магазина столько ждать… Сеня быстро бы все оформил. Леню бы шОфера попросил привести. Леня-шОфер все бы вам доставил в лучшем виде. «МАЗ»-то у него, чай, не свой. Государственный. И бензин – тоже. Нешто кто в автохозяйстве об этом деле дознается?.. Какое, к черту, ОБХСС?.. Нешто ему для хорошего человека привести жалко? Еще и денежек заработал бы Людке на платье. Опять-таки им в доме радость... Леня, тот даже как-то елку в ДК Железнодорожников из леса привозил. И ставил. И тоже весь не обязан был. Попросил его директор. Сказал ему Матвей Ефимыч: «Леня, дорогой, - говорит. - А не мог ли бы ты нам в Клуб Октябрьской Революции елочку из леса привести? Скоро каникулы. Детишек порадовать надо. Нам через государственный банк по безналичке на такой вот пустяк деньги переводить ой как долго... А тут каникулы. То да се… Утренники на носу… У тебя, Леня, дорогой, ведь и у самого доченька? Большая уже? Леня, сделай милость. Будь человеком. А мы тебя уж не обидим»… - вот как нормальные люди с шОферами говорят! Говорят себе за милую душу, и корона у них с головы не спадает… Леня стеночку бы ту вам за день мог поставить. Ну, заплатили бы мы ему. Скинулись бы с человека по червонцу. Невелика награда за труды. Бутылочку потом поставили бы ему. Только уже после работы. До – ни-ни. Иначе – никак. Он это… иногда грешным делом любит… Стенка-то ведь на всю жизнь… А вы все – сами-сами… Сколько сами мучались, пока эти дрова вместе сложили. Огромная загадка, что твой кроссворд… Хорошо, что хоть вообще собрали… Стекла не побили. Полировку не исцарапали… Ведь такая дорогая вещь… Эх, все гордость ваша, все гордость… Образованные тоже мне… – ворчала бабка Архелая.
|
|
|
|
|
|
- Людку неудобно беспокоить было бы лишний раз… - оправдывалась мать.
За хлипкими стеклянными дверцами – книжки. Альбомы с репродукциями русских икон. C кремлями – Кижами - церквями. И всяким-разным, про Древнюю Русь… А вот и еще. Зеленый Бальзак. Серый Достоевский. Желтый Сервантес. Белый Шекспир. Бордовый О.Генри. Голубой Артур Конан-Дойль… Огромнейшие дефициты тех времен… Плоды от собирания-сдавания макулатуры. Перед книгами – пара старинных икон. Теперь это очень модно. И уже можно. Все-таки искусство… А искусство надо уважать… Тут же на полочке - расписные русские матрешки. И сувенирные автомобильчики. Убогие плоды советского коллекционирования. Хобби…
Дешевенькая репродукция в железной рамочке на стенке. Какая-то церковь. Со шпилем. Но без креста. На массивных железных ногах пузатится линзой цветной телевизор «Рубин». С ребристой дверцей, справа от экрана. Чтобы телек запирали на день от детей?.. Наверное. Другой причины делать дверцу в СССР пока что нет. Редки и недоступны не только в провинции, но даже и столице видеомагнитофоны. Потому и фильмов «нехороших» у народа нет… Из телеразвлечений - только две телепрограммы, на которых все и всегда «абсолютно стерильно». Учебная и первая. Когда на первой Пленум или Съезд, то то же самое и на второй…
|
|
|
От чего запоры ставить? Чай телевизор не приемник «ВЭФ». «Лишних» мыслей в башку не надует…
На верхней полированной крышке у «Рубина» вазочка «под Гжель». Из вазочки нагло торчит «икибана». Причудливые голые ветки, колосья и сушеные цветы. Последний безобидный крик общесоветской, городской, мещанской моды, рекомендованный гражданам через журнал «Работница».
Знакомые, родные голоса. Горячие, сладкие запахи. Вот он и пришел к нам в дом. Наступивший всенародный праздник - День Победы.
Пронзительный трезвон в прихожей. Это гости. Пришли, прикатили андрюшины дядя и тетя. Коля. Николай, сын Николая. Николай Прокопьевич - андрюшин дед. Николай номер один. Коля - его сын. Николай номер два. И его жена Ганя. Ганна Павловна… Муж и жена – одна сатана. Так гласит пословица. Оба инженеры-кораблестроители. Вместе уже ой как давно. Еще с туманной ленинградской молодости… Танцы в Кировском. Турпоход. Ленинградский Мюзик-холл… Там и встретились. Потом подружились… Поженились… И уже почти что сто лет вместе. C романтической гитарно-поэтической хрущевской «оттепели». Всегда вместе. Вдвоем - на практику. На «Кировский». В турбинный. После окончания – по распределению - в Горький. На «Красное Сормово»…
Нет, детей нет. Бог не дал… Ганя-то, она сама родом из Белоруссии. Полесье… Война… Прятались от немцев на болотах… Год рождения – сороковой… Потом осели тут, в Устьрятине. Поближе к колиным родителям.
Коля номер два. Серенький добротный пиджачек с «искрой». Черная водолазка под горлышко. Беломорина в зубах.
- Иди курить на кухню! – кричит бабушка на дядю Колю. И он идет. Рвет пачку папирос с известной картой каналов и рек. Долго мнет в длинных, желтых пальцах папиросу. Сует пахучую отраву в рот. Чиркает спичкой, прикуривая. Сладостно затягивается едким дымом. И курит. Долго курит, сидя на рассохшемся табурете за желтым кухонным столом с потертыми краями. Ловким щелчком пальца стряхивает пепел в консервную банку - пепельницу. Такая вот привычка у него. Привычка давняя, еще из общежития… Потом резко встает. Большой, высокий. Широко заходит в гостиную, словно наполняя ее всю. И, улыбаясь, возвращается обратно, к людям…
- Опять курил!.. – c укором спросит мужа тетя Ганя.
- Не покуришь – не попоешь… Давайте, давайте, мужики, инстрУмент… - отвечает он смеясь.
Гитарный легкий перебор. А потом самое любимое, морское, мужское и заветное: «У Геркулесовых столбов Лежит моя дорога. У Геркулесовых столбов, Где плавал Одиссей… Меня оплакать не спеши. Ты подожди немного. И черных платьев не носи, И частых слез не лей»…
Богатый праздничный стол. Как плод ветеранских наборов. Недавнее нововведение от Областного Совета. Продуктовые заказы к празднику. Масло. Финский сервелат. Крупа гречневая. Тоненькие макароны. Финские соленые галеты. Плавленые финские сырки «Виола». Растворимый кофе и сгущенное молоко с жестяных банках «с коровкой». Чай индийский в больших, желтых, картонных коробочках, изнутри проложенных плотной серебряной фольгой. На коробочках – слоник. Такое богатство, и без талонов. Без очередей… Гуляйте, ветераны Второй Мировой, славные спасители Европы от «коричневой чумы»…
Талоны… Талоны… Недавнее нововведение местного Горсовета. Расплодятся попозже, как кролики… Талоны «на деликатесные виды мясной и молочной продукции»… Какие бурные поросли дадите вы по всей российской провинции в последующие годы… «На водку». «На сахар». И даже «на мыло» и «на сигареты»… Студеный январь девяносто второго быстро сдует вас из новой России. Вместе со счетами со сберкнижек народных трудовых и гробовых сбережений и скромнейшей уверенностью граждан бывшего СССР хотя бы в каком-то надежно-осмысленном завтрашнем дне…
Звенят тарелками. Вот рассыпчатая, белая вареная картошка. Белый парок из-под кастрюльной синей крышечки И огромнейшая черная сковорода, немного снизу закопченная. На ней живым солнечным золотом в масле - картошка жареная. Сочные котлеты. Тушеное, нежное мясо. И белая, нагая курица. Золотистая корочка на похабно раздвинутых ножках. Кавалерийская рубка - салат из помидоров со сметаной и сиреневым лучком. Причудливая намесь майонезного «Оливье»… Гости и хозяева из больших, хрустальных, грубых мисок – хрусталин «времен застоя» валят полными ложками снедь на тарелки…
Мужчины открывают бар в «Устьяжанке» и достают бутылки. Долго с видом знатоков вертят их перед глазами. Переговариваются. О чем-то спорят. Достают штопор. Винтят и тащат с остервенением пробки. Вино. Отвинчивают проволочку над раковиной в кухне. Шампанское. Или просто сдирают кепочку – жестяной козырек. Так открывают водку… Все. Справились. Ну, и славно, славно, товарищи. И вот потекло. Потекло в бокалы…
- Телевизор… Телевизор забыли включить… - неожиданно спохватывается бабушка. Большая и простоволосая, c кухонным полотенцем на плече. Старшая в доме. И главная хозяйка-хлопотунья.
Щелкнул телевыключатель. Мигнул и засветился выпуклый экран. И в тот же миг бодрый голос ворвался в праздничный дом: «На площадь вступает Краснознаменная, Ордена Ленина, Ордена Октябрьской Революции Гвардейская»… Печатный шаг военных училищ и краснознаменных дивизий. Грохот танков и рев бэтээров. И орудия. Орудия… Грозный рев моторов и грохот гусенечных траков по брусчатке Красной. Вот она. Броня и хоботы зеленых, боевых единорогов. И вновь - броня. Броня. Броня…
Распахнутые настежь люки. И в каждом люке стойким, оловянным, сказочным солдатиком – танкист. Или стрелок. Или второй водитель. Второй обычно бывает только на огромных тягачах, что идут, плывут сейчас от Исторического. Огромные, зеленые сигары, что провозят аж на восьми катках… Оловянные солдатики в открытых люках. Да сколько… сколько их? Застыли, словно замороженные, стоят по стойке «смирно». А над каждым из них - красное знамя вьется - бьется на теплом, весеннем ветру…
Вот телекамера отъезжает. Меняет ракурс съемки. Широкая панорама от Исторического. Вот вид на площадь с ГУМа. И вот – главный, самый главный вид страны Советов. Вид на ленинский Мавзолей… Бровастый, морщинистый пятиждыгерой Брежнев согнул в локотке старую, трясущуюся, немощную, обезьянью лапку. Так первое лицо страны приветствует парад… Рядом Громыко с лицом постаревшего умного мальчика. Указывает вдаль рукой. Чего-то объясняет Брежневу… По правую руку «вождя» - большая фуражка на плотном орденоносном светло-сером мундирчике. Устинов. Стоит, словно столб. Чуть сзади – высокий, худой и длинный, словно жердь. Роговые, хищные очки. Умное, брезгливое лицо. Андропов… А вот седой и тоже высокий. Гребешок-хохолок. Это Суслов… Вот седые, жиденькие, стариковские проборчики… Вот лысина с пятном… И снова – брови, но гнутые тугой, кавказскою дугой… Да сколько, сколько их там… И все – «вожди». «Вожди»…
Налили по первой. Выпили: «Ну, за День Победы». – «Будем!» – «Будем!..» Мужчины сняли пиджаки. Ослабили узлы на старомодных нынче широких и цветастых галстуках… «Ну, что?..» Поели… Заглотили. Зажевали. Или просто занюхали. Это кто как привык. Налили. И добавили вновь. По второй. Добавили. И зазвенели вилками-ножами. Заходили, заработали, закрутились медленные, тщательные челюстные жернова. Немного насытившись, вальяжно, блаженно откинулись на спинки мягких стульев. Почти легли на диван, покрытый пошловатым пледом с абхазским, южным, курортным, прыгающим тигром. Женщины полезли за фотоальбомами. Тычут пальцы в фотографии. И чему-то меж собой смеются. «Вот наша свадьба… А это мы в Буграх. Когда я там учительствовала после Герцена»…
Мужики тоже слегка захмелели. И потекли мыслями по древу. Заулыбались чему-то неведомому. Или ведомому только посвященным в какие-то смешные и страшные, семейные тайны… Так начинались обычно в семье у Избиных семейные рассказы да застольные, хмельные байки…
- Пригласили как-то пионеры ветерана в школу. А был он матрос черноморский… Непривычно ему перед людьми выступать. Очень волнительно. Боязно… Вот и решил он перед этим делом выпить, для храбрости… Приходит в класс. Рассказывает: «Героическая оборона Новороссийска… Малая Земля – священная земля!.. Схороните здесь меня!..» Ну, прямо как в кино… А потом забирать его, беднягу, начало. Не на шутку дед разошелся: «Да я… да мы… а перед нами – немцы… Или румыны с итальянцами, хрен гадюку разберет… А мы – вот так им, сукам, на искось… И торпеду им… ниже ватерлинии… Да мы… Да мы… А мне Сережка и говорит… Говорит: «Не Москва ль за нами! Умирать, - говорит. – Так с музыкой!..» Эх, мать моя – женщина, роди меня обратно!.. Да на торпедном катере – к ядреной матери!..» Такие этажи им выдал , что мама – не горюй!
- А Леню Брежнева-политрука он лично там не знавал, как маршал Жуков?..
- Чего нет – того нет. Все, что знаю, – рассказал. Врать не буду… Не такой я человек…
Праздничное, застольное, хмельное балагурство.
- Коль, а, Коль! Слыхал в стихах загадку? Мне мужики на днях в курилке рассказали…
- Ну, давай…
- Что за старый дуралей вновь залез на Мавзолей? Брови черные, густые. Речи длинные, пустые. Кто даст правильный ответ, тот получит десять лет…
- Да кто ж такие загадки только и сидит да придумывает? Не в КГБ ли у Юрия Владимировича те главные по анекдотам анекдотчики?..
- Кому надо, тот и выдумывает. А кто надо – тот потом за это сидит…
- Ловко! Ах, бес меня дери! Как ловко!..
Хороший разговор в советский светлый праздник. Притом что говорят все это между собой два коммуниста! Два члена КПСС (простите за выражение).
Андрюшин папа Виктор Николаевич, младшенький, смеется вслед за старшим братом. Тоже тот еще «анекдотчик»… Со временем это пройдет. После насмешечек над Горбачем это уйдет навсегда. Уйдет вместе со спокойным, размеренным бытом в сени «Рубина» и «Устьряжанки». Уйдет вместе со скромным, надежным достатком и элементарной, беззлобной уверенностью за свое неподзаборное, ненищенское завтра. После, при вошедшем в самодержавие Ельцине и толстячке Гайдаре, народу будет анекдотов. Нет, потом анекдотов не будет. Не до смеха будет как-то, не к месту их травить. Матюги, злая похабщина да тюремное «ботанье по фене» блатных «парниш со шконки» навсегда иссушат благодатный родник беззлобного, шутейного, народного юмора.
- Есть коммунисты, а есть – «партийные»!.. – хитро щурит правым глазом дед и лукаво улыбается.
«Партийные» – это те, что на Мавзолее. А они – два Николая – коммунисты. Хорошие люди. Славные сыны Родины. Не лжецы. Не балаболы-демагоги. Не формалисты-бюрократы-деревянные пеньки. Они – люди дела. Большого и настоящего. И очень, очень нужного стране и людям.
Дед Николай вступал в партию в сорок третьем, на Курской… Дошел до Праги. Потом из победной, цветочно-восторженной Чехословакии их – в поезд и на Восток. На ставший таким знакомым и близким на долгие-долгие годы Дальний Восток… Войну закончил дед в Корее. Стояли там аж до сорок восьмого. Все чего-то ждали… Говорят, ждали новой большой войны с Америкой… Некоторые даже дождались. Но малой. И немного позже. На самой ранней зореньке тревожнейших пятидесятых… Слава Богу, что к той поре дед уже демобилизовался из армии. Не загремел к Ким Ир Сену дед в помощники… Вовремя улизнул…
Сколько их было тогда после великой войны… Миллионы кадровых офицеров… Дети великой армии в пятнадцать миллионов душ. Десять из них было на фронте. Пять миллионов стояло в резерве. В Средней Азии и на Кавказе. В Персии – шахском Иране на пару с англичанами и на том же дальневосточном, противояпонском стальном кордоне – советском рубеже…
Бабушка легко звенит фигурной вилочкой по высокой рюмке…
- Тишины… Прошу всех тишины…
Дед резко оборачивается к ней.
- А… чего?.. – дед Андрюши Николай Прокопьевич ничего не слышит правым ухом… Курская Дуга. Первое, жестокое ранение… Скорый госпиталь - и снова в строй. На Третий Белорусский… Артиллерия… Командир гвардейских минометов. «Сталинские органы» Великой Победы… Восточная Пруссия… Бои за Кенигсберг… И второе ранение. Еще более страшное и жестокое, чем то, первое.
О той – Великой Отечественной - войне дед вспоминать никогда не любил. Не любил и как бы даже и не одобрял тех, кто балаболит про войну в газетах, по радио да на экране. Смотря иной советский фильм «о доблестях, о подвигах, о славе», порою кривовато ухмылялся. Ворчал себе под нос: «Ну, это совсем как в кино»… Вот это «как в кино» и было для него формулировкой какой-то лакировки, липы и неправды. Война та была для него чем-то очень тяжелым, а чем именно – про то он сказать не хотел…
И в самом деле, что для него была война, пусть даже и самая святая и рассправедливая в мире? Война – страшная, тяжелая, кровавая работа… Разлука с домом… Смерть товарищей… Увечья… Что принесла ему война? Награды… «Красного Знамени» – еще за Финскую. «Александра Невского» и «Отечественной» – за Великую советско-германскую… Медали-то и вовсе Николай Прокопьевич и за награды не считал… Особенно с тех пор, когда на тридцатипятилетие Победы всем ветеранам выдали в военкомате «памятные», ненастоящие, небоевые медали…
Еще один привет с войны – это абсолютнейшая глухота на правое ухо. И неоперабельный осколок в правом боку. Тоже ведь «военные награды». Вручили, и носи их до самой смерти. Вот какие он имел «трофеи» с той войны… Плюс время от времени дающий о себе знать жестокий, неизлечимый псориаз. Руки до локтя в красной пупырчатой коросте… Врачи в районной поликлинике говорили: «Причины заболевания нам неизвестны. Лечению не поддается… Возможно, что развитие идет на нервной почве… Все нервы… Нервы…» Нервы и война. Война и нервы…
Иногда Архелая в сердцах сердилась на глухого Николая, без конца переспрашивающего каждую невнятно произнесенную фразу. Сердилась, кричала ему на ухо: «Глухая собака…» Дед не обижался. Еще с молодости он ее любил. Любил до беспамятства. Свою Клаву… Всю жизнь они прожили вместе. Родили двоих сыновей-красавцев. Николая – в сороковом. Сразу после той, незнаменитой, Финской. В том самом марте, когда у финнов брали Выборг – Виипури… Виктор, что означает «победитель», родился в сорок седьмом в Корее.
После войны с японцами офицерам разрешили привозить свои семьи из Союза. Тем, кто прибыл с нищей, разоренной политическим режимом и войной Родины в далекую Корею, казалось, что они попали в какую-то восточную сказку. Особенно дивились на заграничные чудеса те, кто приехал из глухой деревни, как Архелая, где она всю войну прожила в доме матери. Тяжело работала в колхозе. А зимой, когда особой работы не было, девушек и женщин отправляли в лес, на лесозАготовки… Потом, эти зимние лесозАготовки не раз будут присутствовать в семейных разговорах как определение для самого каторжного, надрывного труда.
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 118; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!