Нет, не из книжек ваших скудных, 9 страница
Потом снова что-то ели. Взрослые пили вино и смеялись. Виктор рассказывал о поездке в Ленинград, в аспирантуру. А дядя Миша травил анекдоты. Ну, и веселый же он оказался мужик:
- Раз приезжает Брежнев в Индию. В гости к Индире Ганди. Все его встречают. Машина подана, да не одна. Кортеж. Едут они, значит, из аэропорта. А на пути стоит корова. «Убрать! Согнать ее!» – командует бровастый. А индусы ему: «Никак нельзя. Священное животное. Вот когда сама уйдет, тогда поедем»… Брежнев вылезает из автомобиля. Подходит к корове и что-то шепчет ей на ухо. Корова машет рогатой головой и в страхе убегает… Индусы в изумлении – перед ними святой человек, познавший язык священных коров. Низко кланяются, аж до земли, дорогому Леониду Ильичу, усаживая его обратно. Сама госпожа Индира Ганди склоняет низко голову, прижимает руки к сердцу и просит новоявленного гуру открыть ей секрет сказанного. На что Брежнев топорщит мохнатую бровь и произносит в характерной невнятной манере: «Уйди, Бур-йон-ка! В кал-хоз ат-дам!»
- Уйди, Буренка!.. – покатились со смеху Виктор, Регина и даже Галя, не раз слышавшая этот старый анекдот. И сам дядя Миша, довольный своей шуткой, заулыбался, засмеялся во весь свой широченный рот.
Потом взрослые пили и ржали снова и снова. Рассказывали друг другу новые байки, покатываясь, давясь со смеху. Наливали рюмочку за рюмочкой. Чокались, при этом хитро и довольно улыбались. Опрокидывали и наливали по новой. Виктор Николаевич и дядя Миша обнимались и ласково хлопали друг друга по спине…
|
|
|
- А о хлопчике-то мы совсем забыли, – вдруг опамятовался Миша. – Ему, наверное, совсем уж скучно стало с нами?.. Галина, принеси альбом, – скомандовал он.
Желтый, коленкоровый альбом. Хрупкая, шуршащая папиросная бумага. Под прозрачным глянцем на черном, бархатном – яркие квадратики с аккуратными зубчиками по плотным краям. Вожделенные марочки-марки. Вот яркая серия «Москва-800». Кремль и Исторический музей. Гостиница «Москва». Чудо-кладовые подземных метростанций… Год тысяча девятьсот сорок седьмой.
- Смотрите-ка, какие чудеса собирал когда-то мой Анатолий, царствие ему небесное… И я с ним тоже… баловался этой ерундой… Сколько лет прошло… Вот ведь ерунда. Бумажки… А тоже память… - облокотился дядя Миша Дюше на плечо и задышал нетрезвым духом ему в правое ухо. – Посмотрите. Таких теперь в «Филателии» не купить. Год тысяча девятьсот сорок седьмой. Привет от «культа личности»…
- Я только родилась тогда, в сорок седьмом, – весело заметила Регина.
- Да, было время… - как-то неожиданно вдруг посерьезнел дядя, словно даже протрезвев слегка. – Время оно… всякое было. И после, и до той войны… Знаешь, Регина, ты на меня не обижайся, но я батю-то твоего тогда не любил… Это уже потом, когда я Сашку вытащил, мы с ним задружились. А до войны… До войны было другое… Не обижайся, дело это прошлое, только говаривали, что Исаак Ааронович пошел работать в «органы», в НКВД, специально. Хотел он власти над людьми. Хотел он, чтобы все его боялись… Лицом не вышел парень – не секрет. Некрасивых ведь девки не любят… А тут форма синяя, справная, ментовская. Щит и меч меж колосьев на рукаве. Околыш на фуражке синий. И оклад хороший, денег немало, не как у нас на заводе. Работка-то какая чистая. Все за столом, да за столом… Придет на танцы в клуб под вечер, откроет, бывало, коробку «Казбека», и нате, мол, нам так вальяжно, угощайтесь, хлопцы… Захочет девку какую на танец пригласить – опять ему отказа нет. Какая дурочка откажет? Себе дороже… Слышал я про него до войны нехорошего много. И все больше-то по женской части слухи были… Хотели мы его тогда с ребятами побить. Такого про него нам раз наговорили, что думали, встретим его все вместе, да темной ночью – не убьем вконец, так изуродуем собаку, как пить дать. Все собирались, да так и не собрались… Потом, слава богу, он на Лие женился. Перестал бегать в клуб… Опосля отослали его на Урал. Тоже ведь служба…
|
|
|
- Мы всю войну в Кунгуре прожили. Верней, немного в стороне. В поселке. Всю войну и немного попозже… Тогда сначала товарища Берию арестовали. А спустя года три всю систему лагерей Хрущев начал шерстить… Вот тогда мы сюда и приехали.
|
|
|
- Да, наш товарищ Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков… - вспомнил дядя Миша старую советскую частушку. – Говорили тогда многие, уже после отставки, в спину Исааку Аароновичу слово «берьевец»… Потом перестали… Мужик он вроде оказался неплохой. Вон в порт речной устроился… Работал, как все… Да и выпить с мужиками никогда не брезговал. Не жадный стал… Значит, все же жизнь людей меняет. Медленно, конечно, но меняет… А то, что я плохое про твоего отца вспомнил, – так то в прошлом. Ты на меня, Регина, за это не сердись. Но и из песни, как говорится, тоже слова не выкинешь…
- А что там в Кунгуре на том Урале хорошего есть? – спросил Регину дядя Миша как бы натянуто улыбаясь, осознавая свою вину перед ней за тяжелые, обидные слова о ее отце Исааке.
- Пещера там большая есть, дядя Миша, – оживилась вдруг Регина, радостно переводя неприятный разговор на другое. – Природный памятник всесоюзного значения… Сталактиты там… Сталагмиты… Минеральные сосульки красоты необычайной от пола к потолку растут, и наоборот… Видели, наверное, такое в «Клубе кинопутешествий», в передаче у Сенкевича?..
|
|
|
Наступил вечер. Синяя дымка заволокла мир.
- Сейчас будем делать шашлык, – cказал дядя Миша.
Сказано – сделано. Мужчины притащили из чулана мангал и мешок древесного угля. Растопили. Женщины нашинковали овощей и мяса. Потом все это насадили на металлические шпажки и стали жарить на огне… Красота и романтика… Сумерки. Живой огонь. Красные угли под черным пеплом светятся рубиновыми глазками. Едкий запах дыма. Сочное, жареное мясо не скрипит на зубах, и бокал хорошего вина так и лезет в рот. И не один… Что еще надо в жизни человеку?..
- Хороший у вас сад, дядя Миша, – сказал Виктор.
- Да, хороший, – согласился тот. – И яблоньки. И грушки. И все своими руками, – сказал Миша и показал мозолистые, плотные ладони. – А откуда, вы думает, все это? – он обвел короткою рукой дом и сад. – Вырастим яблочек, груш, да и вишенки – и на базар. Нам денежки, а людям витамины… У вас в России, поди, в магазинах вообще ни черта не найдешь. Только с рынка фруктами кормитесь… Да еще говорите: на рынке все южане-спекулянты, сволочи, гребут деньгу лопатой… Эх, Сталина-де на чертей этих нет… Так ведь говорите?..
- Так, дядя Миша, – согласился Виктор.
- А зря!.. Сами бы поработали лучше, чем по глупым конторам штаны протирать… Свинину каждый день хотите, а поросенка вырастить – так это шиш. Подавай вам все готовое… Называете нас «частные собственники» да «спекулянты», «куркули» мы для вас и «кулаки»… А ведь наше-то и едите… - распалился дядя Миша. Похоже было, что он сел на своего любимого конька…
Поле
Уже из окошка соседнего дома доносились позывные информационной программы «Время». Летел, крутился синий шарик на заставке. А рядом с ним – кремлевская, рубиновая, острая звезда. Уже бодрые вечерние теледикторы говорили в эфир: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Сегодня в Москве состоялся… На трудовую вахту… Передаем вести с полей… Сегодня в Москву с официальным и дружеским визитом прибыла делегация… В аэропорту «Внуково» высоких гостей встречали»… Стрекот насекомых в травах. И бодрые голоса в синей, вечерней тиши… Мир устал и хочет отдохнуть за большой и сложный день. Где-то далеко, в сиреневой вечерней дымке, еле слышно прогудел локомотив. Застучал по рельсам поезд. Куда-куда. Куда-куда. Куда-куда. Куда-куда… Куда он понесся? Бог его знает… Простучал, и снова тишина и покой над уставшей землей… Деревянные шезлонги под яблонями c наливающимися зрелостью плодами. Распахнутые на груди рубахи у мужчин и яркие пятна женских платьев в накатывающих в мир вечерних сумерках. Хорошие, добрые, советские люди. Добрая «встреча друзей», как пишут в газетах. Шашлычки. Вино. Огурцы-помидорчики. Обильный, хлебосольный стол. Праздничный вечер в раю.
- Ты знаешь… - cказал дядя Миша, вглядываясь в сгущающуюся в мире тьму. – Ведь я в плену был. В сентябре сорок первого попали мы в окружение, вот прямо тут, под Киевом… Ну, и разбили же нас тогда… Плутали мы сильно. Много дней ходили без смысла по лесу. Умаялись вконец. Дожди да холод до костей дерет. Мокрые ноги в обмотках. Чавкающая глина под ногами. И сейчас вспоминать – просто жуть. Так плутали мы, что не только патрулю тому немецкому, даже черту самому были бы тогда рады. Лишь бы кто нас накормил, да просушиться дал… Ноги хлюпают. По костям бежит холод собачий. В магазине да в подсумке – ни патрона… Ну, мы и сдались… Девятнадцать мне было. Совсем еще пацан. Да и жить, жить мне, братцы, ой, как тогда хотелось… Народу тогда немцу тьма досталось. Тьма тьмущая. Такая была неразбериха… Да ты и не поймешь… - сказал, захмелев, отцу дядя Миша. - Целые толпы наших тогда в плен сдавались. Кто растерялся. Кто и сам. Просто воевать не хотели. Слышали краем уха, да и в листовках немецких подобранных прочитали, что какой-то немецкий танковый черт, вроде фон Рундштедт, отпускает хохлов-красноармейцев до хаты. То есть по домам. Ну, многие тогда и думали: к чему за большевиков воевать, раз немцы хохлов до хаты сами отпускают. Многие, многие помнили сами или слыхали от родных про ту, Первую Мировую, которую называли в народе Германской. Тогда немцы с пленными обращались прилично. Кормили. Относились хоть и строго, но все же уважительно. Сохраняли награды и звания. А офицеров царских вообще не заставляли работать. Даже и на кухне, например…
Многие думали: ну, и что, что немцы, видели мы немцев в ту войну, раньше с царем воевали, нынче снова война, с коммунистами немцы воюют, да с москалями. Вот как многие, очень, очень многие тогда думали. Мы ни москали, ни коммунисты… Да и как в колхозы загоняли, того народ еще наш не забыл. И голод в тридцать третьем – тридцать четвертом… Все еще свежо это в памяти-то было. Вот ребята и не хотели зря идти помирать за Советы. Многие думали в лагере для пленных отсидеться. А там, гляди, приедет добренький фон Рундштедт, всех по хатам и распустит. К жинкам. А жинке пан здоровый нужен. Хозяйство нужно вести. Зачем же самому на рожон под пули немецкие лезть?.. Помню, все помню… Помню, как длиннейшие колонны наших пленных месили ад дорог. Огромная колонна, аж до горизонта, а фрицев гонит – горсть. И не сопротивляются. Сами, сами к немцам в плен идут. Идут почти что добровольно… Вот и нас собрали тогда фрицы. Повели на какую-то бывшую колхозную ферму. Это сборный пункт был лагеря для пленных. По-ихнему, по-немецкому – для «шталага». Полная ферма людей. На соломе, как свиньи, вповалку. Буквально человек на человеке. Места свободного нет. Ступить, и то некуда. Все люди, люди, люди… И солдаты. И командиры. Все вместе. Тут же спят. Тут же и нужду справляют. Больше – негде. Немцы на двор не пускают. Народу было там столько, что спали по очереди. Один спит сидя-лежа, другой на ногах стоит. Потом меняются. Вот издевательство какое… Но иначе – никак. Нет свободного места на ферме, и точка. Кто здоровый. Кто раненный. Кто какой. И все вместе. Давно не мылись. Вши пошли, понос, чесотки…
Помню был лейтенантик «зелененький» с нами тогда. Сережкой звали. Из России. Из-под Ярославля. Светленький. Раненый он был. Рука простреленная на косынке висела… Просил о помощи, а немец «ни ферштейн» и прикладом в спину: «Свайн. Шнель…» - и со всеми на солому, в грязь… Потом, понятное дело, пошло заражение. Жар… В бреду сначала все мамку звал, потом затих. Так и умер там, отмучался Сережка. А как кормили на том сборном пункте? Бросят толстомордые фрицы нам несколько буханок хлеба, да ведра два сырой картошки на пол сыпанут – ешьте, свиньи!.. Дверь закроют, а после смотрят через щель да смеются над тем, как голодные люди, вырывая друг у друга куски, словно звери, ползают в грязи на земляном полу. Хватают друг у друга пищу чуть ли не изо рта, борются, дерутся… «Большевишен ундерменшен!..» – кричат нам из-за дверей сытые, чужие голоса… Ад, кромешный ад, и так – неделями. Неделями!.. Сколько на той ферме нас тогда поумирало, не берусь судить. Только трупы выносили из фермы мы каждое утро. Специально отобранные, крепкие, здоровые – выносили мертвых. Их всего-то, таких бугаев-молодцов, там несколько и было. Этих немцы кормили немного, вернее, слегка подкармливали из своего котла. Не за просто так. А за работу. Самим возиться с трупами им было недосуг… Скажешь – ад. Нет, дружочек мой, полада. Ад нас ждал впереди.
Потом наконец-то открыли ворота и стали нас выгонять фашисты на двор. Все, кто мог идти сам, с фермы вышли. Кто не мог – так и остались внутри… Нас построили в колонну и снова повели… Отойдя немного от нашего временного становища, мы услышали выстрелы, а после увидели, как занимается зарево… Колонна серых оборванцев. Ветер в спину и едкий дым. Горький, горький дым…
Что было потом?.. Потом было поле. Огромное поле, обнесенное по периметру колючей проволокой. Страшное поле. Бескрайнее, серое от людских полуживых теней. Поле без единой травинки. И все поле – пленники. Пленные повытоптали да повыели то поле. Под ногами жирно чавкает. Кучи нечистот. Вперемешку - кал и грязь. Ни бараков. Ни навесов. Ни крошечной будочки… Только поле и люди… Кал и грязь. И в грязи – тысячи пленных, жравших, спавших и справлявших нужду прямо тут, перед всеми, на голой земле. Вши. Болезни. Голод. Смерть. Такой вот был у немцев для нас тогда «шталаг».
Охранял это поле какой-то украинский батальон… Да, в основном они… Немцев-то там было маловато. Несколько нижних чинов. Да еще как-то пара из полевой жандармерии с большими железными бляхами подъезжала раз на мотоцикле. Наверное, просто заблудились. Подъезжали дорогу спросить…
Недалеко от шталага того был колхозный яблоневый сад. Поздняя осень. Яблоки в тот год никто не убирал. Прикатила война. Не до яблок людям было. Вот и лежали они на земле. Полусгившие, уже тронутые первыми ночными заморозками. Много-много их было в том саду. Вся земля – один сплошной ковер из яблок… Вот тогда и разрешили нам мучители наши выделить крепких еще мужиков и отправлять их в тот сад под конвоем c ведрами да с тазами за яблоками. Таскать яблоки нам за колючку. И они таскали. Сами ели и нас тем спасали… Хлеба хохлы нам почти не давали. Впрочем, даже и не по злобе. Было похоже на то, что и у немцев самих того хлеба негусто. Им-то самим не хватает, а тут еще пленным давать… Короче, и этих сук поганых понять хоть в чем-то было можно…
Горчили те яблоки. Ох, как горчили они, тронутые первыми ночными морозами. От мороза, а все больше от обиды нашей, да от бессильных мужиковских слез…
Так вот, я ведь был тогда парнишка крепкий. Не смотрите на меня сейчас… Сейчас я брюхо отрастил, что мешок картошки… А перед войной я ведь и спортом увлекался. В футбол за местные «Трудовые резервы» не раз выступал. Даже в Белой Церкви раз играли… Короче, я тогда еще не сдал. Вот и послали меня с мужиками нашими в сад за теми яблоками. Вел нас дорогою длинный чернявый хохол. Перед тем как вести на работу, спросил:
- Хлопцы, украинцы есть?
- Есть, – честно сказали ему из толпы мужиков, и я в том числе.
- Как зовут?.. – началось составление списков. – А еще, а еще кого знаешь?.. – выспрашивали украинцы. И мы говорили, если кто знает кого. Они всех аккуратно записали в желтую тетрадку.
- Шевченко Михаил, – слышу я свое имя. – Выходи, – несется из-за проволоки ко мне обращенный призыв. И вижу – молодой синеглазый парнишка с открытым, крестьянским лицом приветливо машет мне рукой, выходи, мол, Шевченко, скорей, да не бойся.
Пробираюсь через повалку тел на разгаженной земле ближе к полосатой вахте. Шапку снял. Склонил башку пониже, как немцы научили нас тогда к начальству обращаться. Говорю, так, мол, и так, господин, не знаю, кто по званию, вызывает меня с поля. А кто такой – я про то знать не могу. Но явиться обязан. За неподчинение – расстрел. Сами объявляли… А он мне, этот, c желто-синею повязкой и соколом на рукаве:
- Не бойся, – говорит. – Мы тебя не тронем. Слух прошел, что у тебя фамилия такая знатная. Громкая фамилия. Шевченко! Вот решили посмотреть… Откуда ты, парень, родом? И не родственник ли случаем великого поэта-кобзаря?
Тут я как-то даже осмелел. Словно сердцем оттаял… Давно такой приветливости в людях я не видел. Столько времени, почитай, и ни одного доброго слова в свой адрес не слышал, а тут вдруг такое…
- Родом, – говорю я этому, c соколом, – недалече. Из Киевской области буду. Из Чернобыля. А что до родства, о том врать не буду. Не знаю. Наверное – нет… Биографии я самой обычной. Семилетка. ФЗО. Судоремонтный… Вот и вся моя биография. Не один в Украине Шевченко… Если что, извините меня…
Сказал так и думаю – рассердится он сейчас, скажет: черт, опознались, ослы мы, проваливай-ка в жопу скорей… Или даже и хуже того мне сейчас от него-то будет… Но ничего подобного не происходит. Человек с соколом на рукаве широко улыбнулся и указал на табурет. Предложил мне сесть у грубого дощатого стола. Потом достал из ящика хлебный каравай и ножик, отрезал ломтик душистого хлеба и подал мне.
- На, ешь, Шевченко, – весело сказал он и улыбнулся. – Молодец ты, парень. Молодец, что не врешь. Нам в новой незалежной Украине без власти москалей-жидов-большевиков надо честную жизнь построить. За годы советчины народ изоврался, испохабился вконец. А вот ты не врешь. И это хорошо, – так он сказал. А после достал завернутое в тряпочку свиное сало и отрезал мне кусок. Достал бутылку первача, граненый стакан и налил мне по полной.
- А зачем же ты, Шевченко, воевать пошел за москалей? Чем они тебя таким к себе поманили? – спросил меня охранник. – Эх, темнота… - cказал он, вздохнув, и протянул мне кипу немецких оккупационных газет на русском и украинском… Я развернул их, а тот, c повязкой, подошел ко мне сзади и встал за спиной. - Ты читай, читай, чего пишут. Читай сам и другим расскажи. А то многие сегодня в Украине, как слепые… Вот здесь читай, – ткнул он пальцем в большой газетный заголовок.
Я опустил глаза и прочел: «Выступление великогерманского фюрера Адольфа Гитлера перед депутатами германского рейхстага… Более пяти миллионов советских солдат на сегодняшний день находятся в плену великогерманского Рейха. Само провидение дало победу в руки наших мужественных воинов… Пять миллионов большевистских солдат. Это фактически вся большевистская армия. Бронированный красный кулак восточных орд полностью разгромлен. Оставшиеся в руках красных незначительные промышленные районы за Уралом мы легко подавим при помощи точечных стратегических рейдов нашей авиации. Главное уже позади… - читал я. - Немецкий солдат спас Европу и весь цивилизованный мир от красной чумы. Так великая Германия заслонила своей могучей грудью культуру европейских народов от неминуемой гибели. Велика наша миссия. Велика наша слава… Величайшая в мировой истории победа, победа над кровавым большевизмом, уже дело считанных недель… Мир, порядок и процветание – вот немецкие идеалы для новой Европы… Я уверен, – подчеркнул фюрер в своей речи, – что благодарное человечество никогда не забудет ратный подвиг мужественных немецких воинов, храбрых бойцов и опытных командиров, верных сынов великогерманского отечества».
- Ну как?.. – спросил охранник меня, немного даже с вызовом.
Я молчал. А что тут скажешь… Разбили, значит, нас… Разбили подчистую… И что тут говорить… Пришли, пришли навек немцы в Украину. А от них добра не жди. На себе все испытали… Тот увидел мою оторопь, положил мне руку на плечо, присел на табуретку рядышком. И говорит:
- Вижу я, что расстроил тебя. Ну, да это ничего, пройдет… Много, много в Украине вас таких, простаков да дураков заблудших… Вот, читал ты, пленных аж пять миллионов, а то и поболее. И от всех своих военнопленных Сталин отказался. Знаем мы, что тяжело в плену у немца, ну, так и немца-то можно понять. СССР Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными не подписал. А Сталин про то и сам сказал, когда его спросили: нет у нас военнопленных, у нас одни предатели!.. Вот так-то, парень. Предатели вы для него. Ему вас нежалко. Большевикам на вас плевать. Как было наплевать в тот голод… Сколько людей тогда померло… Сам посуди…
Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 122; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!