ЛЕТОПИСАНИЯ О БОГАХ И ПРАВИТЕЛЯХ 9 страница
Всем известна история о среднем советнике Асахира и регенте Итидзё Корэмаса, оба они в одно время состояли придворными. Асахира, не будучи ровней Итидзё, славился выдающимся умом и ученостью, да и люди ему доверяли; потому вышел ему случай стать главой архивариусов. Стоит ли говорить, что сей господин Итидзё подходил на должность как нельзя лучше, однако господин Асахира сказал: «Даже если господин не будет назначен, люди не станут плохо думать и говорить о нем. Когда‑нибудь потом, коли возникнет у него такое желание, он сможет занять сию должность. А вот для меня, если нынче поскромничаю и упущу случай, это будет ужасным несчастьем, так что и не просите меня уступить». «Полностью согласен. Подам прошение с отказом», – пообещал Корэмаса, и Асахира бесконечно обрадовался. Однако Корэмаса, никого о том не предупредив, почему‑то переменил решение и получил должность. Асахира с досадой заметил: «Не думал, что меня так обманут». Дружбе их тогда же пришел конец.
Сочли, что было нанесено оскорбление человеку из свиты сего господина Итидзё Корэмаса, и тот в гневе воскликнул, так что Асахара услышал: «Ему бы, пусть и без злого умысла, не следовало нас оскорблять!»
Асахара знал, что у Корэмаса не было намерения кого‑нибудь оскорбить. Отправился к Корэмаса (следует сказать, что такой человек, прибыв в дом сановника более высокого, чем он, ранга, не поднимался наверх, а ожидал внизу, пока не позовут); дело было в шестую или седьмую луну, жара стояла невыносимая. Послав сообщить о своем приходе, Асахара с нетерпением принялся ожидать у средних ворот. Солнце, клонившееся к западу, пылало, нечего и повторять, сколь несносна была жара,– впору рухнуть без чувств. «Сей равный мне господин задумал погубить меня, изжарив на солнце. Понапрасну пришел», – подумал он. Ясное дело, его переполняла злоба. С наступлением ночи стало понятно, что ждать нечего, и потому он с такой силой сжал жезл сяку, что тот с треском переломился. Надо ли говорить, как сильно взволновалось его сердце! И вот, возвратившись домой, он произнес: «Клянусь во веки вечные преследовать сей дом, дабы никто из их семейства – ни сыновья, ни дочери – не благоденствовал. И всякий, кто их пожалеет, навлечет на себя мой гнев»,– и вскоре скончался. Он‑то и превратился в злого духа, что преследовал Корэхира из поколения в поколение.
|
|
|
Стоит ли говорить, что сей господин Юкинари состоял в близком родстве с Корэхира и потому сильно перепугался. Господину Митинага привиделось во сне: за дворцом Синдэн, там, где непременно оказывается каждый идущий во дворец, стоял человек, чье лицо скрывала верхняя часть двери. Невозможно было разглядеть, кто там, и это внушало подозрения. Митинага много раз вопросил: «Кто это?» – и услышал в ответ: «Асахира». Хоть и сон то был, а все равно страшно. Подавив страх, спросил: «Что делаешь?» «Поджидаю главу архивариусов и ревизора Юкинари», – ответил Асахира и пристально взглянул на него. Тут Митинага проснулся со словами: «Сегодня при дворе церемониальный день, и потому, сдается мне, Юкинари придет пораньше. Как быть?!» Он написал: «Мне привиделся сон. Скажитесь сегодня больным, строго соблюдайте день удаления от скверны и ни за что не являйтесь во дворец. Подробности при встрече», – и спешно отправил послание, но Юкинари разминулся с посланцем и спозаранку прибыл во дворец. Знать, сильны оказались его боги‑защитники и Будда – он поехал во дворец не обычной дорогой, а мимо Северной караульни, между покоями Фудзицубо и дворцом Корёдэн.
|
|
|
Митинага удивился: «Разве вы не получили моего послания? Мне привиделся некий сон!» Юкинари только всплеснул руками и, не поинтересовавшись подробностями, без лишних слов, удалился. Вознеся молитвы, некоторое время не появлялся во дворце.
Жилище, где обитал сей дух, находилось к северу от улицы Сандзё и к западу от проспекта Ниси‑но Тооин. Ныне члены дома Итидзё Тэйтокуко никогда не входят туда. Сей господин старший советник Юкинари преуспел в разных искусствах, но в сочинении японских песен был не силен. Во дворце проводилось состязание на знание песен, и приверженцы поэзии ни о чем другом не думали, как о науке стихотворства да о том, о чем следует спрашивать и как отвечать. Сей же господин старший советник Юкинари в ответ на все вопросы хранил молчание, и некто, не понимая, что происходит, спросил: «Что вы думаете о стихах: „Цветы на деревьях, что расцвели в Нанивадзу, // Зимою прятались..."?»[39]
|
|
|
Тот немного помолчал и в глубокой задумчивости ответил: «Ничего». Все рассмеялись и потеряли интерес к игре.
Чуждый поэзии, он изощрился умом, а также постиг искусство ладить всякие безделицы. Император Го‑Итидзё, совсем еще ребенок, изволил приказывать придворным: «Подать сюда игрушки!» – и тем приходилось отыскивать для него разные диковины, золотые и серебряные, и прочие забавы. А сей господин Юкинари преподнес государю волчок, прицепив к нему шнуры, раскрашенные в разные оттенки пурпурного цвета. Государь изволил спросить: «Что за странная вещица?» И услышал в ответ. «Соблаговолите покрутить, вас это позабавит».
|
|
|
Государь отправился во дворец Синдэн, там пустил волчок, и тот закружил по всему огромному дворцу, и так приглянулся императору, что сделался его постоянной забавой, а все другие игрушки оказались забыты.
А еще придворные мастерили веера и преподносили государю. Планки делали из золотого и серебряного лака или инкрустировали вставками из золота, серебра и ароматического дерева дзин, пурпурного сандала, украшали резьбой. Бумагу брали несказанной красоты и писали на ней неведомые японские песни и китайские стихи, перерисовывали картинки с изображением знаменитых мест из книг, где собраны были «песни‑изголовья»[40] более шестидесяти земель, – и все для подношения государю.
Господин Юкинари, по своему обыкновению, только тщательно отлакировал планки и на лицевой стороне желтой китайской бумаги с едва проступавшим водяным знаком красиво вывел уставным почерком китайское стихотворение‑юэфу [41], а на оборотной стороне, «сдерживая кисть», сделал изумительную надпись «травяным письмом»[42]. И государь, любуясь веером, не уставал разглядывать то одну, то другую его сторону, а потом поместил в ручную шкатулку, сочтя удивительным сокровищем. На прочие веера только глянул мельком и отвернулся.
Так что похоже, вопреки слухам, благорасположенность государя к Юкинари поистине непобедима.
А еще он мастерски придумывал каламбуры. В день конных ристалищ во дворце Кая‑ин в барабан бил управитель провинции Сануки Акимаса. Хоть и объявляли, кто пришел первым, кто вторым, – имен не помню. Главное, предполагавшийся победитель оказался проигравшим, и все потому, что Акимаса неправильно ударил в барабан. Свитский всадник, не сходя с коня, в страшном гневе обернулся и бросил ему в лица «Позор! С таким простым делом не справился! А ведь – подумать только! – „Акимаса и Юкинари" поминают как единое целое, тоща как один – первейший среди старших советников, пользующийся неизменным влиянием, а другой – ни на что не годный бывший управитель провинции Сануки, старый чиновник. Даже в барабан толком ударить не умеет!»
Услыхав такое, господин старший советник Юкинари произнес: «Оплошал Акимаса – поминают Юкинари, только позорят. Не стоило бы, попрекая Акимаса, трепать мое имя. Поистине стыда натерпелся!»
И люди возгласили: «Отлично сказано!» Всем его речь пришлась по вкусу, ее тогда часто повторяли.
А еще сын господина регента Итидзё Тэйтокуко, он же – дядя государя (его называли средним советником Ёситика, он приходился единоутробным братом младшим военачальникам Агэката и Ёситака), во времена правления монаха‑императора Кадзана пользовался большим влиянием. И когда император принял постриг, тот со словами: «Я не должен отставать» – прибыл в храм Кадзандзи и через день постригся в монахи. В местечке, под названием Иимуро, жил он благочинно и так же скончался. Сей средний советник Ёситика, человек небольшой учености, но мудрой души, был выдающимся сановником, весьма влиятельным вельможей, во времена монаха‑императора Кадзана управлял государством с цензором Корэсигэ.
Люди мира говорили о государе: «Плох внутри, хорош снаружи»[43]. Он повелел: «Зимний Чрезвычайный праздник проводить до наступления темноты. Пусть гости являются в час Дракона»[44]. Но люди подумали: «Говорят‑то они говорят, а начнут, видно, в час Змеи или Лошади»[45]. Но когда высокородные танцоры прибыли получать парадные костюмы, государь уже стоял в полном облачении. Поскольку сей господин, Вступивший на Путь, Митинага, тоже должен был танцевать, я слышал, что он говаривал по сему поводу.
Они хотели пересечь проспекты засветло. Но поскольку государь был страстным лошадником, он повелел, чтобы коней танцоров провели по конной тропе к северу от дворца Корёдэн ко двору утренней трапезной, где намеревался полюбоваться, как придворные садятся верхом. Но людям показалось, что государю подобное не пристало. К тому же он и сам вознамерился сесть в седло, однако – экая незадача! – поблизости не случилось никого, кто бы поддержал его. Тут‑то по счастливой случайности и явился средний советник, Вступивший на Путь, Ёситика, попечитель юного государя.
Государь покраснел и пришел в полное замешательство. Средний советник тоже изрядно смутился, но люди смотрели на них, и потому он не посмел перечить повелителю. С напускным восторгом подоткнул шлейф нижнего платья, сел на коня и принялся кружить по тесному двору, демонстрируя искусство верховой езды; тогда и государь повеселел. Понял, что избежал неприятностей, и стал с удовольствием наблюдать за всадником. Средний советник не показывал, как он опечален и недоволен и что настроение у него – не в пример государеву.
Благородные господа не имели повода негодовать, все понимали его чувства, и история эта передавалась из уст в уста. Но все же нашлись такие, кто говорил: «Самому сесть на коня – это уж слишком». Этот случай не был единственным: смута, царившая в душе государя, очевидна была для посторонних; в глубине его естества ход вещей отличался от обычного – и весьма серьезно.
Как‑то глава налогового ведомства Минамото Тосиката сказал: «Нельзя не признать, что монах‑император Кадзан болен душевно, и посерьезнее монаха‑императора Рэйдзэй». Тогда господин, Вступивший на Путь, Митинага, изволил заметить: «Что за нелепость!» – и рассмеялся.
Пострижение в монахи среднего советника Ёситика произошло стараниями ревизора Корэсигэ. Будучи человеком весьма рассудительным, он посоветовал: «Продолжать сношения с двором вам, чужаку, – значит навлечь на себя неприятности».
Тот подумал, что сказанное, возможно, не лишено справедливости, и принял решение постричься в монахи. Однако его сердце изначально не лежало к сей стезе, и многие сомневались, выйдет ли толк из странной затеи, но от рождения отличавшийся силой духа, он безупречно следовал принятому обету до самой смерти.
Его дети – это нынешний помощник епископа Иимуро Сэнъэн, святой наставник, художник Энъэн[46], и господин, Вступивший на Путь, средний военачальник Нарифуса. Все трое родились от дочери Тамэмаса, управителя провинции Битю. Кажется, дочь сего среднего военачальника – супруга господина Садацунэ. Потомки господина Итидзё по какой‑то причине все рано ушли из жизни.
Монах‑император Кадзан имел искреннее намерение принять постриг, ревностно творил молитвы, и не было святого места, коего он не посетил бы в своем подвижничестве. Однажды по дороге в Кумано[47], возле местечка под названием Берег тысячи деревень, Тисато‑но хама, он занемог. Поместил в изголовье камень с прибрежья и прилег отдохнуть. Увидел, как неподалеку поднимается дымок над рыбацкой солеварней, ощутил себя необыкновенно одиноким. Какой же печалью преисполнились его думы:
Вот потянусь
Погребальным дымом
К небу грядущих странствий,
А кто‑то молвит, увидев:
Знать, соль рыбак выжигает[48].
С течением времени его подвижничество на Пути Будды безмерно возросло. Как‑то ночью, когда он взошел к Главному храму, монахи начали меряться чудотворной силой; государь тоже возлег и принялся молиться про себя. Монахов, одержимых духом защиты Закона[49], внезапно швырнуло на стоявшую поодаль императорскую складную ширму, и они обездвижели. Пролежали долго, покуда государь со словами: «Довольно, довольно!» не отпустил их; монахи, которые одержимы были духом защиты Закона, поднялись и убежали. А люди с восхищением взирали на государя: «И в самом деле монах‑император вызвал августейшего духа защиты».
Этого следовало ожидать. Чудотворная сила зависит от происхождения человека – кто же способен меряться силой с подвижником? Соблюдение заповедей в прежнем рождении вместе с заслугой пострига и отречения от престола, видно, безмерно увеличили его чудотворную силу. Неужели в будущем рождении подобная исключительная набожность не будет вознаграждена? Набожность набожностью, но душевная смута, столь явная на фоне обычного хода вещей, возможно, проистекала от происков злого духа...
Однажды монах‑император Кадзан пребывал во дворце Синдэн в ночь пожара. Непостижим уму был вид его, когда он явился навестить своего отца, императора Рэйдзэй. Его родитель, монах‑император, изволил находиться в своем экипаже, что стоял на перекрестке Нидзё – Мадзири. Сей государь Кадзан в соломенной шапке «просветленная голова» со вставленным в тулью зеркальцем, восседая на коне, самолично вопросил: «Где он?» – и в ответ ему сообщили, мол, там‑то и там‑то и что верхом недалеко до того места. И вскоре, зажав плеть под мышкой и расправив рукава, сын неловко преклонил колени перед экипажем отца, как пристало челядинцу. А из экипажа монаха‑императора Рэйдзэй доносилась громкая кагура‑ута [50], и люди подумали, сколь много разного удивительного доводится им увидеть и услышать!
Господин Акинобу закричал: «Огни в саду!»[51] – и тут уж никто не мог удержаться от смеха. В другой год тоже всякий мог лицезреть монаха‑императора Кадзана, любующегося возвращением с праздника. Накануне произошел некий случай[52], так что сегодня никак не следовало бы появляться на людях, а он прибыл‑таки, да еще с многочисленной свитой, толпившейся вокруг экипажа под водительством Райсэй, Высокой Шапки. Прямо сказать, глупее поступка не придумаешь.
Более прочего меня заинтересовали его четки. Против обыкновения, они являли собой снизку мандаринчиков с более крупными плодами на концах, и были эти четки отменно длинными. Концы их, как и складки государевых шаровар, свешивались из экипажа. Видали ли вы что‑нибудь подобное?
В Мурасакино[53], когда люди глазели на экипаж, прибыли охранники, чтобы взять под стражу юнцов, участников вчерашнего дела. А вышло вот что. Тогда еще совсем молодой господин помощник старшего советника Юкинари, дабы предупредить государя, выпалил: «Что‑то должно случиться. Скорей уезжайте». И тотчас придворные ринулись кто куда, словно пауки под ветром. Осталась только прислуга при экипаже, и государю пришлось возвращаться во дворец в хвосте длинной процессии. Не приходится сомневаться, сколь тяжкое унижение он пережил!
Охранники призвали государя к ответу, с него строго взыскали, и имя его как великого повелителя оказалось запятнанным. А раз так, то слова, произнесенные господином главой налогового ведомства Тосиката, сдается мне, соответствовали истине. И в самом деле: из сложенных им японских песен не было таких, которые не передавались бы из уст в уста и не почитались непревзойденными. «Вот бы взглянуть на луну // Не из родного окошка...» – не думаю, что кто‑нибудь другой в сходном с ним состоянии духа сочинил бы нечто подобное. Нельзя не сожалеть о нем. Однажды он послал отцу, монаху‑императору Рэйдзэй, привязав письмо к побегам бамбука, такие строки:
Пусть в мире сем
Оказалась неплодна,
Словно бамбук,
Жизнь вашего чада,
Но годы остатние вам посвящу[54].
И получил в ответ:
Так бы хотелось вернуть
Юность, зеленую, словно бамбук,
Что давно миновала...
Да придет долголетье
К тебе, молодому побегу[55].
В «Собрании старинных и новых песен Японии» он с грустью записал: «Изволил благосклонно ответить». Было какое‑то особенное чувство в отцовском пожелании долгой жизни.
Сей монах‑император Кадзан слыл человеком утонченным. Взять хотя бы строительные затеи в его дворце. Пол в дальнем углу каретного сарая был слегка приподнят, а к выезду плавно понижался. Каретник снабжен был скользящими двустворчатыми воротами. Полностью готовый в дорогу экипаж мог в случае нужды сам, грохоча колесами под уклон, без помощи человека выехать из сарая, достаточно было только раздвинуть ворота – не правда ли, любопытная придумка!
Великолепие государевой утвари не поддается описанию. Я удостоился видеть его тушечницу, которую он изволил пожертвовать на чтение сутр, когда Шестой принц[56] потерял сознание. Ее украшали писанные золотым лаком гора Хорай[57] на морском побережье и волшебные существа – длинноруки и длинноноги[58]. Удивительно, как положен был лак, как прорисована картина, как отделана кромка.
А когда разбивал сад, промолвил: «Цветы сакуры несравненны, но ветви у нее какие‑то жесткие и форма ствола безобразна. Смотреть приятно только на крону»,– и велел посадить деревья сакуры с внешней стороны Средних ворот дворца. Люди пришли в восторг и говорили, что лучше и придумать нельзя.
Еще он повелел посеять семена пышной гвоздики по верху глинобитной стены: цветы неожиданно разрослись на все четыре стороны, словно кто‑то развесил парчовые одеяния. Увидив сие цветение, все восхитились – так это было прекрасно.
Однажды господин, Вступивший на Путь, устраивал конное ристалище, и император Кадзан был среди приглашенных. Его парадное платье соответствовало дню августейшего присутствия и, конечно же, не могло оказаться обыкновенным. Экипаж его поистине выглядел так, что ничто в мире не могло с ним сравниться. Все, вплоть до обуви, было достойно людского восхищения; позже, слышал я, ее выносили на всеобщее обозрение.
Он также писал картины, и это было необыкновенно. Легкими мазками блеклой туши изображал катящиеся колеса повозки, намечал обод и спицы, незаметно переходя от светлого к темному,– поистине, именно так и следует рисовать. Как иначе передать слитное кружение колес? А на другой картине изобразил шутника, напялившего на пальцы рук бамбуковые коленца, оттянувшего себе веки и пугающего детей своим видом, а те замерли перепуганные, с красными лицами. А были еще картины, на которых он запечатлел разные сцены – обычаи, принятые в домах людей богатых и бедных, и все совершенно так, как должно. Среди вас, наверное, кое‑кому случалось видеть картины государя.
Перевод и комментарий Е. М. Дьяконовой
«РАССКАЗЫ О ПЕСНЯХ»
Ниже речь пойдет о двух повестях раннесредневековой Японии – «Повести об Исе» («Исэ моногатари») и «Повести о Ямато» («Ямато моногатари»). Повестями их приходится назвать за неимением другого термина – ни аристотелевская поэтика, ни более поздние трактаты западного культурного круга не предусматривают названия для такого литературного жанра.
Между тем жанр этот, можно сказать, вполне естествен. Кроме того, как многое в японской культуре, он отчасти навеян китайскими влияниями. Однако, как показывает японская литературная история, из богатого спектра китайских литературных возможностей далеко не все «годилось в дело», и сам отбор и предпочтения Хэйанского периода позволяют нам судить об очертаниях раннеклассической японской словесности.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 229; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!