ЛЕТОПИСАНИЯ О БОГАХ И ПРАВИТЕЛЯХ 12 страница
Печалилась она, печалилась, и однажды сказала супругу:
– В провинции Цу есть очень красивые места. Хотела бы я отправиться на побережье Нанива для свершения обряда очищения.
– Очень хорошо! И я поеду с тобой! – ответил супруг, но она возразила:
– Не делайте этого. Я поеду одна, – и отправилась в путь.
Совершила она обряды очищения в Нанива, и когда уже надо было собираться в обратную дорогу, она сказала слугам:
– Я хочу еще кое‑что увидеть в здешних краях. Поверните‑ка карету в ту сторону, потом направьте вон туда...
Добралась она до места, где когда‑то стояло ее прежнее жилище. Посмотрела вокруг, но дома уж нет, и мужа след простыл. «Куда же он делся?» – в грусти размышляла она.
Ведь она приехала сюда только ради того, чтобы отыскать его, но доверенных людей среди слуг у нее не было, отправить на расспросы было некого, и она пришла в полное отчаяние. Приказав остановить экипаж, она погрузилась в тяжкие раздумья, и тут один из ее спутников сказал:
– Солнце уже зашло. Надо бы поспешить.
– Подождите немного, – ответила она.
Тут заметила она проходившего перед ее каретой человека – похож на нищего, с вязанкой тростника за плечами. Посмотрела она ему в лицо: кажется, не он – так жалко выглядел этот нищий, но все же похож на ее мужа.
– Приведите его сюда! – приказала дама своим слугам, желая получше рассмотреть этого человека. – Я хочу купить тростник.
Спутницы ее подумали про себя, что собирается она приобрести вещь, ей совершенно ненужную, но, так как это было повеление госпожи, подозвали нищего и купили вязанку.
|
|
|
– Подведите его ближе к карете, я хочу посмотреть на него, – приказала она и, хорошенько разглядев лицо нищего, признала в нем своего прежнего мужа.
– Каково же приходится в этом мире человеку, торгующему таким жалким товаром! – воскликнула она и заплакала, а прислуживавшие ей решили, что она сожалеет о всех тех, кто влачит жалкое существование на этом свете.
И тогда женщина повелела:
– Накормите этого человека. Дайте ему много вещей в обмен на его товар.
– Как же это можно – одарять богатством какого‑то ничтожного человека! – возроптали ее прислужницы. Заставить их насильно она не могла, и, пока раздумывала, каким образом уговорить их, щель внизу оконца приоткрылась, и тот, вглядевшись, увидел женщину, очень похожую на его жену.
Пораженный, он посмотрел получше и узнал – ее это лицо, ее голос. Он сразу догадался обо всем, понял, каким жалким он ей должен казаться, и, преисполнившись стыда, бросил тростник и убежал.
– Подожди же! – попытались она остановить его, но он вбежал в первый попавшийся дом и спрятался за котлом для риса.
|
|
|
Женщина приказала:
– Приведите его сюда!
Ее спутники, разделившись, принялись искать его и подняли большой шум.
– Он в том доме, – подсказал кто‑то. Слуги отыскали его и говорят:
– Никто не собирается тебя ни за что наказывать. Наоборот, тебе пожалуют разные подарки, глупец ты этакий!
Тогда он попросил у них тушечницу и написал женщине послание. В нем говорилось:
«Уехала ты,
И все так плохо пошло у меня.
Как подумаю об этом –
В Нанива‑заливе
Становится жизнь все печальней»[78].
Написав так, он запечатал письмо и сказал:
– Отнесите это даме в паланкине.
Спутники женщины нашли это странным, но послание все же отнесли. Открыла она, прочла, стало ей грустно, как никогда, и зарыдала она громко.
Что же до ответного послания, то неизвестно, что с ним сталось.
Сняла она свои одежды, в которых путешествовала в карете, свернула и, написав письмо, все вместе ему отослала, а потом вернулась в столицу. Что было дальше – неведомо.
«„Не будет плохо", –
Так говорил ты
При расставанье.
Отчего же в Нанива‑заливе
Так жить печально?»[79]
173
Однажды придворный офицер Ёсиминэ‑но Мунэсада отправился по служебным надобностям и, проезжая по Пятому проспекту, был застигнут ливнем. Чтобы укрыться от дождя, он встал в каких‑то полуразвалившихся воротах. Заглянул внутрь – и увидел небольшой дом, крытый корой дерева хиноки, а рядом с ним – кладовую. Людей же не видно. Прошел он в ворота, огляделся: у порога цветет прекрасное дерево сливы. И соловей поет. Но по‑прежнему вокруг – ни души. Тут через штору приметил он женский силуэт – поверх бледно‑лилового одеяния наброшена густо‑алая накидка, волосы длиной – чуть ли не до полу, и говорит она сама с собой:
|
|
|
– Плющом зарос
И обветшал мой дом.
Но слышу – соловей поет, –
Что явится некто ко мне.
Кого же мне ждать?
А офицер ласковым голосом отозвался:
– Я и вправду пришел,
Но слова сказать не решусь.
А соловей –
Рассказать, что пришел, –
Меня учит песней своей.
Девушка испугалась, ведь она думала, что кругом – ни души, и не могла вымолвить ни слова, стыдясь, что он увидит ее столь жалкое положение.
Тогда он поднялся на веранду.
– Отчего же ты молчишь? Льет такой сильный дождь – пока не прекратится, я побуду здесь, – сказал он.
А она в ответ:
– Но тут льет из всех щелей, вы в доме промокнете еще пуще, чем на улице...
А было это в десятый день первого месяца. Через щель в шторе подала она ему подушку для сидения. Он взял подушку и уселся. И занавеси, и терраса были изъедены летучими мышами, везде зияли дыры. Заглянул внутрь: циновки на полах были хорошего качества – как напоминание о давних временах, но теперь совсем потеряли прежний вид.
|
|
|
День уже близился к вечеру. Он тихо проскользнул к ней за занавесь и не дал ей скрыться в доме. Девушка горько раскаивалась, но ничего не могла с ним поделать, да и говорить ему что‑либо было бесполезно. Дождь лил всю ночь до рассвета, и только наутро небо немного прояснилось. Она хотела пойти в дом, но он опять не пустил ее, сказав:
– Побудь еще тут.
Солнце поднялось уже высоко. Родители девушки были не в состоянии принять вельможу по всем подобающим правилам гостеприимства, поэтому они лишь поручили сопровождавшему его отроку поднести ему рисового вина и твердой соли на закуску. В своем обширном саду они собрали росшие там травы и овощи, сварили их на пару, положили в чашу, а вместо палочек для еды подали ветки сливы прямо вместе с цветами. На лепестках цветов девушка написала изысканным почерком:
«Вот молодые побеги,
Что я собрала для тебя,
Выйдя в весенние поля
И полы одежд своих
Промочив».
Он увидел эти стихи, был совершенно очарован, подвинул еду к себе и стал есть. Она же стыдливо потупилась.
Потом вельможа поднялся, послал отрока с поручением, и тот вскоре привез в повозке множество всякой снеди.
Ёсиминэ надо было встретиться с одним человеком, и он, сказав: «Я скоро опять приду к тебе», – удалился. И после этого он часто ее навещал – уже не случайно, а по собственной воле. Много разных кушаний довелось ему в жизни отведать, но всегда вспоминал о том удивительном и необыкновенном блюде, что подали ему на Пятом проспекте.
Протекли годы и месяцы, Ёсиминэ пережил государя, которому служил, и, не желая видеть, как изменится царствование, он постригся в монахи. Однажды в дом той, прежней возлюбленной, послал он, с просьбой о стирке, монашескую перевязь и приписал:
«Вот моя льняная перевязь,
крашенная травою фуси.
Я надеваю ее в старой хижине,
засыпанной снегом и инеем,
где одинок мой сон»[80].
Перевод и комментарии Л. М. Ермаковой
«КОКИНВАКАСЮ» – «СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»
Вот уже более тысячи лет «Кокинвакасю» («Кокинсю») наряду с другой великой антологией «Маньёсю» возглавляет список поэтических шедевров классической японской литературы. В 905 г. император Дайго повелел четверым знатокам японской песни вака – Ки‑но Цураюки, Ки‑но Томонори, Осикоти‑но Мииунэ и Мибу‑но Тадаминэ – составить классический изборник, включив в него лучшие произведения поэтов древности и современности. Спустя несколько лет книга была готова. Так было положено начало многовековой традиции выпуска придворных антологий, которые призваны были сохранить для потомства творения великих мастеров вака.
В «Кокинвакасю» вошли стихотворения 127 поэтов, чье авторство установлено, из которых 99 мужчин и 28 женщин, в том числе 9 монахов и одна монахиня. Среди них такие прославленные имена, как Сугавара‑но Митидзанэ и Аривара‑но Нарихира, Исэ и Оно‑но Комами, Сосэй и Хэндзё, не говоря уж о составителях антологии. Авторы прочих стихов, которых насчитывается около 450, остались неизвестны, и это свидетельствует о том, что для составителей сама танка как произведение искусства значила больше, чем имя ее создателя. В противном случае анонимные сочинения едва ли могли бы занять столь почетное место.
Именно в эпоху «Кокинвакасю» окончательно закрепляется эстетическая основа японской поэзии – то уникальное артистическое мироощущение, которое позволяет в скупом суггестивном образе передать всю грандиозность вселенских метаморфоз. Сознание постоянной сопричастности Универсуму как бы ставит художника в зависимое положение от всего, что окружает его на земле. И в этом – кардинальное отличие позиции японского художника от его западного собрата. Он – не творец, не демиург, но лишь медиум мироздания, ищущий предельно лаконичную форму для передачи уже воплощенной в природе прелести бытия.
Формирование и закрепление канона способствовало превращению танка в своеобразный код поэтического общения, который служил отличительным признаком человека образованного и утонченного, аристократа духа. Хэйанские вельможи, как женщины, так и мужчины, проводили жизнь в атмосфере гедонического эстетизма. Занятия всеми видами искусств, созерцание красот природы и любовные утехи определяли для них смысл бытия, причем все три эти компонента существовали в неразрывном единстве, и каждый воспринимался лишь в отраженном свете двух других
Буддистское по духу миросозерцание способствовало тому, что каждый день и час, прожитые на земле, воспринимались как мгновение вечности. Понятие моно‑но аварэ («очарование всего сущего»), легшее в основу поэтики классической вака, берет начало в печальном осознании бренности жизни, эфемерности весенних цветов и осенних листьев, летнего разнотравья и зимнего снегопада. Включенность человека в извечный круговорот природы, печальная неизбежность конца окрашивают поэзию танка в элегические тона. Будь то любовная лирика или лирика природы – а эти два направления и составляют магистральную линию развития японской поэзии, – в стихотворении всегда звучит грустная нота как напоминание об истинной сущности преходящего мира.
Поэт эпохи Хэйан ни на минуту не может представить себя и свое творчество вне знакомых с детства гор и вод, цветения вишен и птичьих песен. Его образному мышлению чужда метафизическая абстракция. Поэзия вака всегда конкретна, привязана к земным реалиям, но вместе с тем она и дискретна, лишена всяких примет исторической эпохи, о которой напоминают порой лишь названия‑интродукции. Танка живет своей особой жизнью, как бы обращенная ко всем и ни к кому, – заключенное в изящной формуле впечатление неповторимого мига.
При этом поэтика куртуазной танка устанавливает столь жесткие правила, что даже незначительное отклонение от них рассматривалось как погрешность. Темы и образы, разумеется, могли варьироваться, но лишь в рамках единого канона. Индивидуальность автора неизбежно должна была отойти на второй план, уступив место виртуозному умению изящно интерпретировать уже сложившуюся традицию в рамках существующей образной системы. Первую попытку упорядочения правил поэтики вака представляет собой знаменитое Предисловие Ки‑но Цураюки к «Кокинвакасю». За тысячу лет антология обросла колоссальным сводом комментариев, которые и послужили базой для выработки поэтического канона.
Ослабление авторского начала в поэзии частично компенсировалось составителями классических антологий за счет введения принципа «сотворчества». В «Кокинвакасю» составители умело использовали композицию «поэтической сюиты», располагая произведения разных авторов таким образом, что вместе они призваны были передать тончайшие нюансы человеческих чувств, созвучных ритмам расцветающей и увядающей природы в смене времен года. В подобных «сюитах» особенно заметным становится отличие изысканного, утонченного стиля «Кокинвакасю» от более строгого, «мужественного» стиля дохэйанской лирики.
Несмотря на видимую монотонность метра, авторы вносили разнообразие в ритмику стихов за счет смещения смысловых акцентов и тональных ударений в рамках структуры танка. Поэты блестяще владели обширным арсеналом художественных приемов, которые постоянно оттачивались и шлифовались. К числу наиболее известных приемов можно отнести вводный смысловой параллелизм дзё, устойчивые эпитеты макуракотоба, указание на место действия ута‑макура, ассоциативный параллелизм энго, метафорическое иносказание мидатэ, акростих орику, иероглифический каламбур, построенный на использовании значения отдельных элементов одного иероглифа. Неповторимую «многослойность» придает поэзии танка использование омонимической метафоры – полисемантического слова‑стержня какэкотоба для расширения ассоциативного ряда.
Разумеется, передать весь спектр поэтических приемов танка в переводе невозможно (да и в оригинале дополнительные оттенки смысла зачастую выражены очень смутно). Однако образованный средневековый читатель с первого взгляда должен был уловить весь аллюзивный фон стихотворения, одновременно сопоставив его с сочинениями классиков и современников.
Антология «Кокинвакасю», ставшая книгой книг для бесчисленных поколений поэтов, более чем на тысячу лет определила вектор развития лирики вака Отголоски песен «Кокинвакасю» слышатся в классическом хэйанском романе и куртуазной повести, в лирических дневниках и эссе, в самурайском эпосе, в драмах театра Но, в «нанизанных строфах» рэнга, в трехстишиях хайку – и, разумеется, в современной поэзии танка, которая продолжает древние традиции жанра.
А. А. Долин
КОКИНВАКАСЮ («СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»)[81]
Свитки I, II
ВЕСЕННИЕ ПЕСНИ
6
Свет на деревьях
В пору ранней весны
с веток дерева в снежном убранстве
льется трель соловья –
прилетел, как видно, проведать,
не цветы ли в саду белеют...
(СОСЭЙ)
9
О снегопаде
Дымкой осенены,
на ветках набухают бутоны.
Снегопад по весне –
будто бы, не успев распуститься,
облетают цветы с деревьев...
(КИ‑НО ЦУРАЮКИ)
32
Ветку сливы в цвету
я сорвал, и ее ароматом
пропитался рукав –
привлеченный благоуханьем,
соловей рассыпает трели...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)
41
Вешней ночью слагаю стихи о цветах сливы
В эту вешнюю ночь
окутаны мглою кромешной
белой сливы цветы,
но, хоть цвет и сокрыт от взора,
утаишь ли благоуханье?!
(ОСИКОТИ‑НО МИЦУНЭ)
44
Слива, цветущая на берегу
По прошествии лет
на зеркало вод, где, как прежде,
виден сливовый цвет,
лепестки, словно прах,
ложатся, затуманивая отраженье...
(ИСЭ)
49
При виде цветов, что в этом году распустились на вишне, посаженной возле дома друга
О цветы на ветвях,
что впервые познали сегодня
эти краски весны!
Если б вы могли задержаться,
не опасть вослед за другими...
(КИ‑НО ЦУРАЮКИ)
53
При виде цветущей вишни в усадьбе Нагиса
Если б в мире земном
вовсе не было вишен цветущих,
то, быть может, и впрямь
по весне, как всегда, спокойно,
безмятежно осталось бы сердце...
(АРИВАРА‑НО НАРИХИРА)
59
Сложено по повелению Государя
Вот и время пришло,
наконец распустились как будто
горной вишни цветы –
вдалеке по уступам горным
там и сям облака белеют...
(КИ‑НО ЦУРАЮКИ)
67
Тем, кто наведался сюда любоваться цветением вишни
Эти люди пришли
любоваться цветением вишни
в мой приют среди гор,
но цветы опадут – и снова
будет мне без них одиноко...
(ОСИКОТИ‑НО МИЦУНЭ)
72
Попрошусь на ночлег
в незнакомом этом селенье.
Вешней вишни цветы
замели в горах все‑все тропинки –
не найти мне дороги к дому...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)
76
При виде опадающих цветов вишни
О, поведайте мне,
где убежище горного вихря,
что весенней порой
оголяет цветущие вишни, –
я пойду к нему с укоризной...
(СОСЭЙ)
83
Сложил, услышав слова одного человека: «Ничто так быстро не опадает, как цветы вишни»
Как поверить мне в то,
что всего изменчивей в мире
вешних вишен цветы, –
если, ветра не дожидаясь,
вмиг меняется наше сердце?!
(КИ‑НО ЦУРАЮКИ)
95
Сложил, отправившись в Северные горы в свите наследного принца Урин‑ин
Будем нынче бродить
без устали в кущах цветущих,
в вешней зелени гор,
а стемнеет – поищем приюта
там, под сенью ветвистых вишен...
(СОСЭЙ)
104
Созерцаю увядшие цветы
Созерцаю цветы –
и в сердце мое проникает
увяданья печаль.
Только б люди не догадались,
на лице не заметили скорби...
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 223; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!