Окраинная улица с высокими деревьями. 8 страница
Я наконец лег в постель; и быстро заснул.
Проснувшись на другое утро, я твердо решил, что к вечеру напьюсь. Я не хотел снова мучиться над решением вопросов, превосходящих мои умственные способности. Одевшись, я сразу разыскал Пауля и попросил его принести мне в каюту несколько бутылок вина. Он очень удивился, но в тот момент ничего не сказал.
Я встал на носу между якорной лебедкой и свернутой цепью и мрачно смотрел на воду, которая простиралась впереди, еще не разделенная.
В голове мелькали гнусные картины: я видел яблони с зеленой травой под ними, по которой быстро бежит петух, чтобы совокупиться с курицей, клюющей зерна в другом конце сада... Потом мужской член вошел в женское половое отверстие, как этот корабль зарывался в вечно новую щель на поверхности моря, ‑ после чего женщине пришлось рожать. Отверстие еще больше расширилось, и женщина закричала. Это было убогое зрелище ‑ как она притворялась, будто ей больно.
Я внезапно почувствовал глубокое отвращение к женщинам, визжащим во время родов.
Или их боль в самом деле настолько вульгарна?
Я сел и стал размышлять о том, что про абстрактную боль мне сказать нечего.
Я знал ужасное ощущение от воображаемой раны под ногтем. Боль от такого ранения могла сохраняться в моей фантазии несколько дней и вызывала жуткое отвращение к жизни. Но я вспомнил и о шраме, который носил на груди, ‑ оставшемся после укуса одного человека. Боль от этого укуса была для меня наслаждением.
|
|
|
Наверняка я любил этого человека! И снова мои мысли едва не отклонились в сторону; но я усмирил себя.
Так что же, женщина не любит мужчину, навлекшего на нее родовые муки, и ребенка, нанесшего ей такие раны?
Я отчетливо вспомнил, что читал где‑то, как королева Наваррская пела хоралы, пока рожала сына Генриха. Но на этом мои знания о женщинах исчерпались, и это терзало меня. Почему я не расспросил, когда мог, мою холодную, как лед, возлюбленную? Вдруг она смилостивилась бы и показала мне свое тело ‑ и тогда я, по крайней мере, знал бы, как выглядит женщина.
Потом я решил привлечь для рассмотрения и животных. Однажды, еще мальчиком, я, кажется, наблюдал, как совсем маленькая собачка родила семерых крупных щенят. Во время родов она не издала ни звука; а после ‑ с бесконечной любовью ‑ слизала со всех щенков слизь.
Мое отвращение к женщинам, устраивающим такую шумиху вокруг родов, усилилось еще больше. У меня не было ничего, чем заполнить себя. И в меня вползла эта ненависть.
Я подумал о львицах и медведицах: как они рожают детенышей; и сравнил с ними визжащих женщин.
‑ Что здесь такого плохого, ‑ крикнул я, ‑ да хоть бы и все тело порвалось, зато ты родишь ребенка!
|
|
|
И все же я не был уверен в оправданности своей ненависти. А вдруг женщины в самом деле испытывают вульгарную боль, как от гнойного нарыва или тому подобного...
«Нет‑нет, они просто за много веков убедили себя, что роды ‑ это нечто тяжелое и болезненное...»
Я понял, что сам не приду ни к какому ответу или решению. Тогда я вспомнил о Пауле и его возлюбленной. Мне захотелось спросить у него.
Я разыскал его и изложил ему свою проблему. Он слегка улыбнулся. Потом сказал:
‑ На острове Угрино женщины не визжат. Разве мы, мужчины, могли бы испытывать незамутненное наслаждение женщиной, зная, что потом ей придется расплачиваться за это низменной болью? Если бы женщины не улыбались при родах и не испытывали чувства облегчения, освобождения, мы бы усомнились в Боге...
Я очень обрадовался, что он сказал это. Он еще прибавил, что когда‑нибудь я смогу присутствовать при родах его любимой.
‑ Правда? ‑ возликовал я.
‑ Да, ‑ сказал он, ‑ вы ведь должны снова научиться тому, как люди радуются...
Я теперь опять обрел надежное будущее, мог ждать чего‑то хорошего и не нуждался в том, чтобы носить в себе низкую ненависть к глупым и истеричным женщинам.
|
|
|
Я хотел сказать Паулю, чтобы он как можно скорее отпраздновал свадьбу; но это наверняка было бы нетактично и даже грубо по отношению к его пылкой любви...
В тот день я впервые начал чем‑то занимать себя, и кое‑что мне удалось. В досках корабельной обшивки, в носовой части судна, имелось круглое отверстие, через которое при необходимости втягивали канат.
Это отверстие я нарисовал и заполнил орнаментом. То есть я нарисовал орнамент в форме круга, и отверстие послужило для этого стимулом ‑ оно на сей раз не подвигло меня ни на какие низкие фантазии.
И еще я решил, как только мы достигнем земли, купить себе циркуль и чертежные принадлежности, ‑ ибо предполагал, что подобные замыслы будут возникать у меня довольно часто.
В какой‑то момент Пауль застал меня за рисованием и неожиданно сказал:
‑ А вы ведь вовсе не постарели.
Я обернулся на его голос и уставился на него, не найдя, что ответить.
‑ Да, ‑ продолжал тот, слегка вибрирующим тоном. ‑ Когда в гавани вы впервые взошли на наш корабль, вы выглядели как человек, который стал старше и на чьей голове, скорее всего, уже появились седые волосы. Я из‑за этого очень расстроился и подумал: теперь каждый поймет, что вы года три провели где‑то в миру и там какие‑то вещи доводили вас до отчаянья, глодали ваше сердце.
|
|
|
Он снова умолк, я тоже молчал.
‑ Вы, наверное, часто болели? ‑ спросил он после.
‑ Я ничего такого не помню. Правда, в нехорошие моменты у меня возникает ощущение душных, дурно пахнущих простыней, я чувствую запах йодоформа и эфира. Но это еще ничего не доказывает, потому что иногда мне снится, будто я возвращаюсь от проститутки и должен протереть тело едкой дезинфицирующей жидкостью, чтобы стать чистым. Однако я наверняка никогда не болел и никогда не ходил к проституткам; потому что испытываю чудовищное отвращение к больницам ‑ мне мерещатся трупный запах тех, кого там бросили умирать, и жестокость врачей. И с домами терпимости то же самое. Там наверняка неприятный запах. Больше того: человек, который хоть однажды познал радость любви, должен был бы стать убийцей проститутки... Ты наверняка это понимаешь...
Он кивнул.
‑ Я наверняка смотрел на все вещи в мире с некоторой дистанции, никогда до них не дотрагивался, чтобы не разгладилась складочка, которая открыла бы мне что‑то нежданное. Однажды я нарушил это правило. Я нашел на дороге мертвого крота, который казался неимоверно мягким. Я нагнулся, чтобы рассмотреть его брюшко, ‑ мне было любопытно. Но когда я дотронулся до зверька, из него выползли трупные черви... А брюхо оказалось впадиной, полной истлевших внутренностей. С тех пор я никогда больше ничего не искал за внешней поверхностью вещей. Я был ужасно одинок, и время от времени у меня возникало желание влюбиться, я тогда смотрел на какую‑нибудь женщину; но я никогда не целовал ее, потому что боялся, что во мне проснется желание, ‑ а раздеть женщину я бы не смог. В конце концов ее тело оказалось бы полным трупных червей, а это очень некрасиво. Вероятно, можно привыкнуть к тому, что ты всегда имеешь дело с разлагающимися вещами; но мне всегда было свойственно определенное чувство красоты . Я следил, чтобы мое тело всегда было чистым и не обрастало жиром ‑ чтобы, когда меня внезапно настигнет смерть, я не лопнул бы сразу, как бочка с перебродившим содержимым...
Я скорчил гримасу, Пауль смущенно взглянул на меня, от моих слов его чуть не стошнило.
‑ Я никогда не ходил в бассейны, где в воду заходят толстые мужчины. Или, во всяком случае, всегда опускал глаза... всегда опускал глаза... всегда опускал глаза... опускал глаза...
Мое чувственное восприятие отключилось, полностью. Я терзал себя, пытаясь поймать хоть одну‑единственную мысль, ‑ напрасно. Пауль видел эту муку, отразившуюся у меня на лице, мою подавленность, проявившуюся в особом положении рук; он заметил, что глаза мои, внутри темные, теперь блуждают снаружи, в поисках помощи. И когда они прошли сквозь взгляд его глаз, он их больше не выпустил, не выпустил ; он помогал, насколько это было по силам его душе, ‑ и потом все кончилось, спазм у меня прошел, осталась пустота; но она не угнетала меня. Я прикрыл веки и, спустя долгое время, сказал:
‑ Иногда я слушал музыку в церквях, в каком‑нибудь тихом закутке, куда никто не заходит. Это я переносил легче всего. Я там погружался во что‑то такое, что было мне матерью и могло бы меня родить. Но не находилось никого, кто бы зачал меня, ‑ никого, никого. И все‑таки было хорошо ‑ даже без надежды, что ты родишься ‑ пребывать в материнском лоне. Там попадались странные лица; но они были словно из бронзы, они не скрывали в себе трупных червей... Я не познакомился ни с одним человеком, ни с одним зверем: я, в сущности, всегда боялся уродства. Наверное, это неправильно ‑ ибо почему бы человеку не обратить свою любовь к уродливому существу. Могу представить себе, что кто‑то так и делает. Так и делает... Так и делает... Но попытка его безнадежна, потому что такие существа не позволяют , чтобы их любили. Они как дурная мысль ‑ без чувства, без радости. Они гниют заживо! А почему бы и нет?! Но они были когда‑то зачаты, как дети, ‑ и в этом заключается зло. Мистерия! – Зачаты! ‑ Что могут они противопоставить неправоте своих родителей?!
Я начал кричать и выть, как ревет зверь, который хотел бы молиться, но не знает Бога.
‑ Я однажды видел рядом двух мальчиков, они стояли на дамбе: один был уродлив и жесток, лишен человеческих чувств... Другой был от Бога... О, почему люди, даже если они порочны, производят на свет детей! Почему они вправе сделать так, чтобы порочная и душная мысль стала плотью, которая может действовать, впадать в ярость, мучить и истязать других!.. Но я, правда, не видел ничего определенного, я тех мальчиков не раздевал... Из страха, что их тела окажутся полными ползающих трупных червей‑ ‑ ‑
Тут Пауль с плачем упал к моим ногам. Я хотел взять свои слова обратно и уже открыл было рот, но невыразимый страх комом застрял в горле. Я раскаивался, что озвучил эти злые истины, которые, словно яд, будут глодать его изнутри ‑ как прежде глодали меня.
Я видел, как юнга перекатывается на полу; но прежде, чем я сообразил, что происходит, он сорвал с себя одежду и теперь лежал передо мной голый и немой, как статуя.
Его кожа была дивного цвета, а линии тела, все как одна, ‑ словно Божье чудо.
Я опустился на колени и поцеловал его пупок; но кровь во мне волновалась и, оглушая, ударяла в уши.
Как бы я хотел быть матерью такого юноши!
Я стал горячо молиться распятому Иуде и этому теплому телу. Внезапно я больше не мог себя сдерживать: вцепился в тело, расточавшее себя предо мной, и вгрызся в него зубами. Когда я поднял глаза, Пауль улыбался. Он схватил меня за руку и спросил:
‑ Я вам помог?
Я, устыдившись, ответил:
‑ Я причинил тебе зло ‑ я бываю порой не в своем уме.
‑ Нет, ‑ возразил он, ‑ мне было хорошо, потому что вы позволили мне помочь вам...
Тут я начал плакать, а он встал и держал в руках мою голову... И потом сказал, по прошествии очень‑очень долгого времени:
‑ Вы не должны сегодня вечером напиваться...
Я обещал ему, что не буду.‑ ‑ ‑ ‑ ‑
Вечером он сидел у меня в каюте, и говорил мне «ты», и гладил мою руку; а когда во мне поднялась жаркая мучительная волна и лицо вдруг сделалось старым и печальным, он принялся целовать меня ‑ и несколько раз повторил в шутку, что эти поцелуи я должен потом вернуть его возлюбленной...
На минутку заглянул и капитан. Я не понял, чего он хотел, но он мне нисколько не помешал: я знал, что в эту ночь засну умиротворенно и тихо.
На другой день за обедом капитан сказал, воспользовавшись каким‑то предлогом, что вечером мы причалим к Угрино.
Новость настигла меня неожиданно, я не был к такому готов и почувствовал невыразимый ужас.
В сущности, я думал, что мы всегда будем плыть все дальше, всегда ‑ все дальше; и полагал, что, прежде чем ситуация изменится, мне нужно будет позаботиться о множестве мелочей. В голову лезли самые смехотворные вещи, например: что у меня нет нового галстука; и ‑ кому меня будут представлять; и ‑ в каком отеле лучше поселиться... Мне вспомнился большой город с сотнями улиц, на которых люди теряют друг друга... По прибытии на остров я опять буду сидеть в какой‑то арендованной комнате... осматривать церкви, ходить среди людей ‑ никому не знакомый, никого не знающий...
Такого рода фантазии настолько меня измучили, что я поднялся из‑за стола еще до окончания обеда.
Я вышел на палубу и, прикладывая большие усилия, попытался вспомнить, что называют «землей». В сознании замелькали ужасные навязчивые картины. Я чувствовал раны под ногтями, которые сам по оплошности постоянно наносил себе кухонным ножом. Потом вынырнули: чьи‑то руки, отвратительно толстые и изработавшиеся, которые закалывают оленя; солдаты, штыками убивающие людей; мертвый негр с проломленным черепом; пыточные камеры с несказанно жестокими орудиями пыток. Поверх этого что‑то во мне кричало:
‑ Это все правда, правда! Таковы дела и страдания мира и муки, ниспосылаемые небом...
Внезапно наша корабельная сирена громко и протяжно завыла. Я очнулся, бросился в каюту, стал торопливо собирать вещи и, покончив с этим, принялся с колотящимся сердцем расхаживать взад‑вперед.
Потом, полный беспокойства, вернулся на палубу. Я смотрел во все стороны, но нигде не видел земли. Потом заметил, что корабль держит курс на какую‑то постройку, возвышающуюся среди моря и напоминающую арку ворот. Ничего подобного я никогда не видел, и все же конструкция показалась мне знакомой. Я представил, что это и есть Угрино ‑ это одинокое, омываемое морем сооружение; и что я проведу остаток жизни на его крыше ‑ всеми покинутый, всеми покинутый...
Но я пересилил себя и после почувствовал даже любопытство по отношению к этой странной постройке.
Мы подплывали к ней все ближе. Я теперь не сомневался в том, что вижу ворота гигантских размеров, через которые нам предстоит проплыть, ‑ и за ними начнется другой мир. Там тоже море... И все‑таки ‑ всё другое. Это как ступить из жизни в смерть или из обыкновенной комнаты шагнуть к звездным орбитам. И все‑таки ‑ никакого сравнения.
Есть вещи, которые нельзя уподобить ничему.
Мое сердце судорожно сжалось, ибо ворота, все более увеличивавшиеся, были теперь от нас не дальше, чем на расстоянии броска камня.
И я подумал: никто не отважился бы проплыть на корабле через такие ворота, не имей он на это права, кем‑то санкционированного.
А как же я ‑ ‑?
Корабль‑то проскользнет; но я наверняка не смогу, ибо не обладаю ни потребной для этого зрелостью, ни правом, данным мне кем‑то; квадры каменным жестом раздавят меня, стóит мне попытаться. ‑ ‑ Я попал не на тот корабль. ‑ Эти ворота защитят простирающийся за ними мир от моего вторжения.
И вот мы приблизились к ним вплотную, я бросился на корму. Теперь мне ничто не поможет... На мгновение толща арки поглотила корабль, а потом мы вновь заскользили по морю.
Дрожь и удары сердца утихомирились, я оглянулся. Ворота спокойно стояли, все с тем же каменным жестом, ‑ я не ошибся. Меня пропустили в Угрино ‑ по причинам, о которых я не догадывался.
Солнце сияло, море было гладким и тихим, я оперся о релинг и смотрел на воду ‑ и тут заметил, что совсем близко от корабля из воды торчат скалы, поросшие водорослями. Казалось, мы плывем по руслу реки, но вся местность вокруг затоплена... Значит, тот, кто хочет попасть на остров Угрино, непременно должен проплыть через эти ворота, иначе его судно разобьется о скалы... Больше того, он должен знать эту дорогу под поверхностью моря. Я заметил вдали еще одну арку, во всех деталях похожую на первую. Между двумя арками пролегала дорога, по которой мы следовали. Я не мог отвести взгляд от скал под поверхностью моря. Иногда их поросшие водорослями поверхности были метрах в пяти от корпуса судна. От волн дрожь передавалась растениям. Я подозревал, что такого рода сигналы имеют некое значение; но оно оставалось скрытым от меня.
<3десъ текст обрывается; девять страниц в тетради пропущено >
Агасфер
Теперь корабль стоял, пришвартованный, у причала, на берег перебросили мостик, и мы наконец могли сойти. Сердце у меня бешено колотилось, я напрягал глаза, чтобы высмотреть в темноте, как выглядит город. Имеются ли в нем замки и церкви или другие постройки, никогда мною не виданные... ‑ все напрасно, была темная ночь. Я увидел лишь, что у причала стоят несколько человек; они, казалось, никого не ждали, но я‑то приплыл. Чего же я хочу? Потом я увидел, как вперед пробиваются какие‑то девушки, как Пауль сбегает с мостика и, громко вскрикнув, заключает в объятия возлюбленную. Тут же раздался протяжный жалобный звук, похожий на вой собаки, но это все‑таки был человеческий голос. Я почувствовал, что от этого звука кровь стынет в моих жилах и что я закрываю глаза из‑за ощущения невыразимой безысходности. Потом я тоже сошел на берег. Припоминаю, что по земле катался человек. Все люди устремились к нему, а я стоял совершенно один на набережной Угрино. Глаза мои наполнились слезами: я думал, что через те ворота мы попали в новый мир, но сам я к нему не причастен и здесь никто обо мне не спросит. Мелькнула мысль, что капитану или Паулю все же следовало бы обо мне позаботиться; но такое умозаключение наверняка было ложным. Потом мимо меня пронесли того человека. Вдали вспыхивали огни, порывами налетал ветер. Все это было мне знакомо, но находился я, тем не менее, в другом мире. Пока я еще стоял в нерешительности, не зная, что предпринять, ко мне подошел молодой человек, взял обе мои руки и сказал:
‑ Я знал, Мастер, что когда‑нибудь вы найдете обратную дорогу к нам.
Я уставился на него, хотел что‑то возразить, но тут вокруг нас собралась небольшая толпа, другие люди тоже брали меня за руку и произносили по нескольку слов. Я хотел вспомнить их, бормотал имена... Напрасно, имена были явно неправильными. Я видел, что в лица стоящих вокруг впечатался ужас. Я не сумел с собой справиться, и внезапно мой голос уподобился голосу того чужака: я завыл, как воют собаки. Тогда все лица обратились в ту сторону, куда унесли чужака, хотя голос‑то был моим. Но они этого не поняли. Потом мы пошли по дороге, вымощенной гладкими обтесанными камнями, и, уже прошагав порядочное расстояние, увидели мчащийся навстречу экипаж, запряженный четверкой белоснежных лошадей. Поравнявшись с нами, он остановился, и молодой человек, который все еще держал одну мою руку, сказал, что теперь мы с ним должны сесть. Как только мы устроились внутри, лошади рванули с места. Я чувствовал себя, как если бы был молнией, прорывающей тучи, или Богом, парящим в небе, или Люцифером, проваливающимся из‑за своего гнева сквозь все миры.
Вероятно, человек, сидевший рядом со мной, уже долго что‑то говорил, но я его не слушал. Можно ли требовать, чтоб мы в одно мгновенье преодолели все миры, и должно ли это происходить вне времени? Ах, законы... Законы, которые я знал, законы мира , более не действовали. Сосредоточься, сосредоточься! Человек говорил, говорил, он говорил о крике. Да: говорил, что там на пристани был некий актер. Тот, дескать, может актерствовать как угодно, но никогда не кричит. Значит, кричал только я. Но человек продолжал говорить и сказал еще, что с этим актером трудно играть, потому что играет он очень хорошо ‑ и когда, скажем, должен кого‑то поцеловать, кусает так, что кровь брызжет струей. Но после сам он будто бы умирает, в каждой пьесе. Больше я ничего не понял. Внезапно я спросил своего собеседника любезнейшим голосом на свете:
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 173; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!