ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ ЖИВОТНЫХ И РАСТЕНИЙ 7 страница
Заключая рассмотрение современного состояния проблемы арийской прародины, необходимо коснуться обширнейшего вопроса сохранения в нижнеднепровском и др. регионах соответствуюших традиций.
Вопрос уже поставлен и пути его решения намечены, будучи обеспечены огромным объёмом фактических данных. Они содержатся в памятниках киммерийского и скифского времён [913; 962; 986], в украинских обычаях и фольклоре [250; 536; 984; 985]. Уже не вызывает сомнений, что традиции индоевропейской Аратты — Арты — Арсании, а также индоиранских Ариана и Палуни просуществовали в Поднепровье до времен Киевской Руси и Запорожья включительно, одиако все это требует скрупулёзной и длительной разработки.
4. Задачи и методы исследования
Рассмотренная вышеисторияпроблемы арийской црародиньт*лыиѴі**.->.Аи<»«»-[>і этой проблемы и подвела к формулировке цели данной работы: реконструкция мифотворчества степного населения Восточной Европы с параллельным выяснением ближайших егосоответствий тем или иным индоевропейским народам; предварительные исследования засвидетельствовали, что это будут, вероятнее всего, арии.
Основной цели подчинено попутное решение ряда задач. Главная из них: проверить и закрепить (или отвергнуть) предшествующие открытия путём углубления и обобщения их разработок. Для решения згой задачи используется практически весь опубликованный до 1991/1992 г. археологический и, в значительной мере, лингвистический и этнографический материал, имеющий отношение кбронзовому веку Юго-Восточной Европы—от Волги до Дуная, от морских побережий до лесостепи, причём с выходами за все очерченные выше границы. Центром исследования избирается Нижнее Поднепровье ГѴ—II тыс. до н. э„ что обусловлено и выводами лингвистов о формировании здесь и тогда ядра арийской общности, и наилучшей изученностью памятников данного региона.
|
|
|
Вторая задача: создать научную базу для последующих исторических, философских, художественных, религиозных и др. картин возникновения и первоначального (доиндийского и доиранского) развития величественной арийской (или другой, если такая гипотеза не подтвердится) культуры, оставившей в Юго-Восточной Европе десятки тысяч «степных пирамид». Общие контуры этих картин будут намечены в заключительной главе.
Третья задача: раскрыть духовное содержание вещественных памятников, которые и специалистам-археологам (не говоря ужо непосвящённых) представляются сирыми, несоизмеримыми ни соскифским золотом, ни с высотами индо-арийского или ирано- зороастрийского наследия. В качестве семиотического ключа в решении данной задачи предполагается использовать Ригведу, Авесту и др. сокровища индоевропейской цивилизации. Отсюда вытекает четвертая задача: расширить и ушубить существующие понимания археологических реалий (категорий и типов источников). И, наконец: предлагаемая монография должна повысить и закрепить ценность курганов, а также сопутствующих им памятников Восточной Европы как достойных принадлежать к величайшим творениям земной цивилизации — и потому заслуживающих самого бережного и внимательного к себе отношения.
|
|
|
Методы и т. п. исследования малоотличаются от общепринятых. По большей части они указаны выше, но нуждаются здесь в обобщении и развёрнутой характеристике.
Начну, как принято, с методологии. Она исходит из принципов исторического материализма. Ноне из революционной (направленной на социальные преобразования, совершенно не актуальные для рассматриваемой нами проблемы) его части, а из той, которая утверждает, что общество (прежде всего первобьпное, во всяком случае предшествующее научно-технической революции) «есть законченное сущностное единство человека с природой, подлинное воскресение природы, осуществлённый натурализм человека и осуществленный гуманизм природы» [477, с. 118].
|
|
|
Хорошоизвестно, что это сущностное единство в условиях* Іфіибы імооСшшм» ого строя имело вид мифотворчества, которым были пропитаны «и вещи, и речь, и «быт* первобытногочеловека, то есть всё егосознаниеи все то, начтонаправленоегосознание» ]853, с. 28], в том числе зачатки науки, философии, искусства, религии. Всё это было синкретично, т.е. слитно и нерасчленимо. Синкретизм труд но и не до конца доступен для постижения аналитическими методами, свойственными современной науке (как малодоступен для анатомирования, безувечий или же умерщвления, живой организм), но мы вправе исключать из анализа несохранившиеся грани этого- синкретизма, босс оздавагь их по сохранившимся; опираясь на них акцентировать (не упуская из виду другие) тот или иной изназванных выше аспектов. Несомненно, что главные акценты следует делать (как на лучше сохранившихся и наиболее доступных нашему анализу) на «вещах и быте», элементах науки и фияософии, аужони выведут на другие аспекты.
Ныне уже не вызывает сомнений, что зачатки научного и философского мышления ►; а—ірнротлісь'—ещё с верхнего палеолита!—вокруг календарного деля, а значит астрономии и математики; тем более возросла и стала жизненно важной эта тенденция в эпоху утверждения производящего хозяйства (земледелия и скотоводства). Основоположники археологической астрономии справедливо считают, что календари и связанные с ними проявления общественной жизни стали вто время основой духовной культуры [864, с. 164—170; 907J. Открытие в рассматриваемых нами памятниках календарей и обсерваторий [195; 905; 953; и сл.] намного облегчает решение стоящих задач — и в плане источниковедческого анализа памятников, и в плане интерпретации отразившейся в них духовной культуры, и в плане проверки получаемых выводов.
|
|
|
Исходя из вышесказанного, методологические основы предстоящего исследования можно сформулировать следующим образом. Выявляя и анализируя мифотворчество как форму существования первобытной, синкретической по своей сути культуры, мы будем опираться на вещественные остатки обрядов, зачатков науки и философии, наиболее выразительными проявлениями которых были календари.
Перейдем к рассмотрению методов.
В предыдущих разделах мы обращали внимание на то, что в археологических интерпретациях памятников (особенно, пожалуй, духовного аспектаих создателей) господствует источниковедчески-описательный метод с последующим более или менее глубоким сопоставлением с данными этнографии, лингвистики и др. наук. Исследователям представляется, что таким образом они могут избежать субъективизма. При этом, однако, упускается из виду, что не только объяснение, ио также фиксация и даже восприятие фактасодержат элементы субъективного, которые обусловливаются как ограниченностью человеческого разума и чувств, так и степенью понимания содержания и сущности факта.
Невозможнообъективно описать, неправильно поняв, поэтому нельзя расчленять взаимосвязанные фиксацию и интерпретацию [306, с. 117—118; 488, с. 16,103—104 и др.]. Это хорошо видно на примере работ А. А. Формозова. Декларативно отказавшись от субъективизма интерпретаций и ограничив себя кругом задач источниковедческого исследования наиболее осязаемых и проверяемых археологических памятников (петроглифов, изваяний), он, тем не менее, не смог обойтись без объяснений. Однако его рассуждения не вытекают из источников «с обрубленными корнями и ветвями», а интерполируются на них — притом из иной (раннеклассовой, скифской и т. п.), более изученной историками эпохи. И даже на уровне сугубо вещеведческом исследователь оказывается в беспомощном положении, будучи вынужден перескакивать от описания (вторично использованных стел, например) кобъяснению (происхождения их из разрушенных «ямниками» святилищ своих предшественников), лишив себя возможности делать выводы из анализа сопутствующих обстоятельств (связей низвержения стел с переламыванием атропоморфныхстатуэтоки расчленением жертвенных людей в тех же или близких культурахит. п.). Аведь указанный анализпривел бык значительно обстоятельному объяснению и был бы ничуть не менее связан с источниковедением.
Пример со стелами иллюстрирует второй (после ограниченности) недостаток источниковедчески-описательногометода' абсолютизацию фактов-ситуаций и отмежевание от фактов-событий и фактов-процессов [488, с. 80—81]. Третий недостаток— статичность. А ведь переходя от анализа фактов-ситуаций к анализу фактов Двух более высоких уровней, мы не только историзируем археологические данные и расширяем их круг, ной осуществляем отсевсубъективного, а также проверку достоверности данных и выводов. Так, «объективно» зафиксированное М. Я. Рудинским хитросплетение линий на некоторых плитах Каменной Могилы было расчленено В. Н. Даниленко (наведением угольным карандашом) на отдельные слон [191, с. 94—130]. Источник остался тот же, но стали понятными его содержание и суть (магической техники жрецов). Объективизм первого подхода зафиксировал тайну и смерть, субъективизм второго вдохнул в источник новую жизнь и раскрыл его тайну.
Суммируя своё отношение к источни коведчески-описательному методу изучения духовной культурыи проч., могу сказать следующее. Его «объективность» зиждетсяна искусственном ограничении как источников, таки возможностей их интерпретаций. Между тем, достоверно нето, чтонезыблемо, а что жизнестойко и способнокразвитаю. Вот принятый в данном исследовании критерий как фиксаций, так и объяснений. Следует избегать статичных и замкнутых построений. Напротив, источники необходимо рассматриватъвдвижении и вовзаимосвязях; неизбежную при этом незавершенность многих выводов надлежит оценивать как момент положительный вскрывающий перспективы, активизирующий дальнейший поиск.
В отношении же к сопоставлениям с данными смежных (с археологией) наук я солидарен с А. А. Формозовым, [850, с. 19 и др.]. Аналоги должны приводиться, как правило, местные и одноэтничныес рассматриваемыми памятниками; последний признак является главным и преллолагает выяснение миграций соответсгвующегонассления.
Кроме того, аналоги должны бьггь стадиально тождественными или хотя бы близкими; в противном случае следует акцентировать общечеловеческие и избегать узкоспецифических. В качестве отрицательного примера можно привести статью Н. Д. Довженко «Погребения с антропоморфными стелами всвете этнографических материалов» [210]. Здесь стелыиз причерноморских курганов III тыс. дон. э. сопоставляются с египетскими заупокойными статуэтками -ушебти и погребальными куклами монголоидов Сибири и Центральной Азии ХѴІЦ—XX вв., но не приводятся хорошо известные материалы ариев, славян и народов Кавказа [60, с. 90, 167; 114, с. 77—78, 157 и др.; 294, с. 30], территориально, этнически и стадиально куда более близкие. Впрочем, в годы написания и публикации указанной статьи поиск аналогов был дележ весьма трудоемким. После выхода книг В. Г. Эрмана [1019], Б. А. Рыбакова [681] и др. [220; 854], а особенно энциклопедического двухтомника «Мифы народов мира» (1980,1982 гг.) эта задача намного облегчилась.
В 60-70-л: годах большие надежды возлагались на сташспіко-комбинаіорный метод. Однако, привлечение высокопрофессиональных математиков и астрономов, вооружённых ЭВМ, не привело к разгадке всех тайн хорошо фиксируемых и проверяемых святилищ-обсерваторий и мегалитов Западной Европы [125, с. 16—32 и сл.]; тем более не следует надеяться на способность указанного метода решить многомерные вопросы духовной культуры. Ведь даже в календарях первобытных и древних народов, по признанию наиболее авторитетного исследователя их Э. Бикермана [82, с. 4], заключены подчас такие «причуды» магических представлений, что с ними не справляются современные логикам математика. С этим обстоятельством придётся столкнуться и нам.
Положившись на статистико-комбинаторный метод, исследователи духовной культуры уже не раз убеждались в его неэффективности — и при анализе ориентации и окрашенности потребённых [58; 196J, и при попытках выяснения их социальной стратификации [583; 649], и при изучении орнаментации керамики [645; 908]. Спору нет, — польза от этого метода есіь. Но плохо, когда исследователь очаровывается его видимой солидностью и забываете его источниковедческой вспомогательности, о том, что математические выкладки и графики — не более чем модель, ничуть не лучшая (а сплошь да рядом значительно худшая) описательных, графических или типолого- стратиграфическихмоделей.
У математики даже в союзе с ЭВМ есть существенный недостаток: она не в состоянии описать переходовиз одного качества в иное, изменений - иены признака», пульсаций, переворачиваний и сгшраяьности реальных процессов,а ведь комплексное слежение за всем этим и лежит в основе духовной культуры (и не только её). Представители самых передовых направлений физики, прибегающие к сложнейшему математическому аппарату, давно уже столкнулись с этой преградой. С целью её преодолениябыла обоснована правомерность интуитивногоспособа познания. «Я верю в интуицию и воображение. Воображение важнее знания, ибо знание ограничено, воображение же охватывает всё на свете, стимулирует процесс и является источником его эволюции. Строго говоря, воображение — это реальный фактор в научном исследовании*, — писал А Энжтейн [1014, с. 142]. Вскоре видный историк культуры Я. Э. Голосовкер отметал сближение методов познания наисовременнейших направлений науки первой трети XX в. с «логикой воображения» древнего мифотворчеетва и сделал заключение, чго «новая наука о микрообъекте есть интеллектуализованная мифология» [157, с. 70—71 и сл.]. Ныне такая концепция получила распространение также в литературоведении и др. отраслях современной культуры [113, с. 189—191]. Поэтому странно выглядят археологи-гуманитарии, призванные изучать истоки этей культуры, её мифотворческую подоплёку, которые в своём непродуманном «объективизме» и уповании на статистико-комбинаторные построения стремятся стать «естественнее» представителей естественных наук.
Необходимость применения в исследованиях «логики воображения» иинтуишш сйуотошіенатем.чтовышеозначенньійкедостатокмаіемаіикиприсуштаюке характерному _ для современности логико-аналитическому мировосприятию, качественно отличному -отхарактерногояля первобытности образно-интуитивного. Мировосприятие, мышление тоже — как и отражаемая ими действительность — изобилуют переходами из одного качества в иное, «в границах которых логика не применяется... Только тогда ученый может достигнуть чего-то большего в науке, когда разум его способен освободиться от «тяжёлых оков» строгого рассуждения» [566, с. 92]. Из сказанного следует вывод, что применение интуитивногоспособа целесообразно при выявлении связей, т.е. в зонах господства переходов, скачков и прерывностей. Надо иметь ввиду, что вмировосприятии древних такие зоны были куда обширнее наших.
Но интуиция — дело внутреннее. Каковы ее обозримые эквиваленты в научной аргументации?
Наиболее употребим, хотя обычно неосознанно, способ «ключевых фактов», способныхвысвечиватьсодержание и сущность массовых источников [488, с. 90]. Поиск іі систематизация таких фактов—дело интуиции исследователя. Однакоона опирается на способность освобождаться от оков обыденного сознания и научных традиций, на эрудицию и привлечение данных смежных наук (которые вносят сюда элементы доказательности). Таким, а затем уж и более наглядными способами были открыты фигурные насыпи и т. п., их главенство над веиіами и погребениями. На фоне этих фигур («беременного» антропоморфного кромлеха 11 Великоалександровского кургана [966, рис. 2]. кпримеру) становится очевидней семантика захоронений (п. 7 «во чреве* кромлеха 11) и погребального инвентаря (панцирь черепахи как воплощения «•прародительницы» кромлеха ] [). Ключевое п. 7 пролило свет на семантику и мифологию однокультурных п. 3 и п. 4 неподалёку расположенной Высокой Могилы, а вместе — на многие другие погребения кеми-обинской культуры. Так постепенно выявились ключевые курганы и группы: Великоалександровский и Старосельские. Старогороженские в Буго-Днепровском и к. 6 у ст. Дѵрновской в Волго-Донском междуречье, и др. Потом последовало обнаружение ключевого региона — Нижнего Поднепровья. мифол огия кѵргановкоторого оказалась наиболее близкаарийской [960; 975].
Более многообразно связан с интуицией семиотический метод исследований. Он уже достаточно апробирован в трудах В. В. Иванова. В. Н. Топорова, Д. С Раевского и ар., посвяшённых преимущественно верхнему палеотиту. славянской и скифской культурам. Применительно к нашей тематике подобных исследований практически нет. Рассматривая пропівостояние методов, внедрявшихся в 60-х годах & археологические исследования духовной культуры А. А. Формозовым н Б. А. Рыбаковым, я отметил тяготение второго к «учению о знаковых системах», позволяющих увидеть объекты как бы изнутри, с позиции древних создателей. Эту позішию я попытался провести и в данной работе, не выпячивая, впрочем, указанный метод. Однако следует здесь о Нём рассказать [ 1023]. ■
Семиотический метод, как и интуитивный, направлен на изучение связей. Значения семиотических знаков (вещей, погребений, насыпей) меняются взависимости от контекстов обрядов, и одини тог же археолоп гческий источник или его элементможет дать несколько кодов для расшифровки мифа и заключённых в нём представлений.
В семиотике выделяют и конические, индексные, символические знаки. Ико- нические знаки позволяют выявлять сходства между совершенно различными, с точкіі зрения археологического вещеведения, категориями источников. Традиционный топологический метод не может обнаружить, например, родство между человеческими жертвоприношениями, погребениями, статуэтками и стелами, а также могилами и курганными конструкциями соответствующих очертаний, для него это совершенно различные категории источников. Но семиотика, основываясь на признаке антропоморфности и проч., констатирует их сходство.и рассматривает как индексы определенных связей. Исторический (следующий от фактов-ситуаций — через факты-события — к фактам-процессам) же метод, со своей стороны, может проследить их развитие. И тогда мы выясняем конкретные значения символов.
Так или иначе оценивая надёжность определения этих значений, мы обязаны исходить из их подчинённости тому или иному семиотическому ключу, призванному проводить нас через вышеозначенные переходы — от графически (объёмно, словесно и др.) выраженных символов к описанию стоящих за ними образов, сюжетов, представлений, учений. По сути встаёт вопрос о правомерности подбора ключа для выявления схождений между системамисимволов устроителей древних обрядов и проч., с одной стороны, а с другой, стоящего за ними мифотворчества.
Следует сразу же оговорить, что оптимальным семиотическим ключом для расшифровки мифотворчества степного населения Восточной Европы IV— ІІ/І тыс. до н. э. является индоарийский сборник священных гимнов Ригведаи связанный с ним круг ведической мифологии, а также исторической лингвистики и этнографии [184; 294; 670; 671; 1019; 1020; используются также соответствующие статьи из энциклопедических «Мифов народов мира* и др.]. Этот ключ достаточно надёжно удовлетворяет требования этнических (а в какой-то мере и территориальных) связей, хронологической и стадиальной близости, функционального родства. Другого столь надежного ключа для нашей темы не сушествует. Наиболее приемлемая — после Ригведы — иранская Авеста в меньшей мере соответствует требованиям этнических и территориальных связей, менее надёжна в плане хронологии и стадиальности и уж совсем не отвечает (не связана с обрядом курганных захоронений) требованию функционального родства. В последнее время, в связи с проблемой индоевропейского государства Аратты, существенно возросла правомерность привлечения славянских, греческих, хеттских и др. семиотических ключей [297; 536; 979: 985]. В связи с проблематикой тохарского диалекта индоевропейской языковой обшности и формирования ямной археологической культуры немалый интерес обретает шаманство Южной Сибири [413, с. 188—258], а в связи с вопросом о хуррито-арийском союзе — мифология и обряды Кавказа [60; 371; 446; 969 и др.].
Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 184; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!