И «преступное помешательство»

 

Представление о том, что преступные, безнравственные, а то просто необычные поступки обусловлены сумасше­ствием совершивших их людей, весьма древне. Достаточ­но вспомнить греческий миф о безумной Агаве, растер­завшей вместе с другими вакханками собственного сына, а затем насадившей его голову на свой тирс и похваляв­шейся, что она убила свирепого льва, гомеровское сказа­ние о безрассудной страсти (ate) Агамемнона, под действи­ем которой тот, лишившись возлюбленной пленницы, ото­брал рабыню у благородного Ахилла, или грустную по­весть о странных мыслях и поступках «помешанного» принца Гамлета. Отличительная особенность концепции moral и criminal insanity¹⁰, выдвинутой психиатрией XIX в., заключается в попытке придать этому старинно­му поверию форму научной истины. В античности пре­ступное безумие рассматривалось как насылаемая богами (Дионисом, Зевсом, Эриниями) напасть и было частью ре­лигиозного опыта, Шекспир эстетизировал его, превра­тив в художественную метафору, клиническая же психи­атрия объявила аморализм и преступные наклонности орга­ническим заболеванием, дав им «естественнонаучное» ис­толкование.

Почвой такого истолкования стало учение Бенедикта Мореля о дегенерации, которую французский врач опре­делял как болезненное уклонение от первоначального типа

–––––––––––––––

¹⁰ Нравственное и преступное помешательство (англ.).

115

 

биологического вида «Homo Sapiens». Как бы элементар­но ни было это уклонение в первом поколении, передава­ясь по наследству, оно стремительно прогрессирует. По­этому носители «зародышей» вырождения «становятся все более и более неспосособными выполнять свое назначение в человеческом обществе, а умственный прогресс, нару­шенный в их лице, подвергается еще большей опасности в лице их дальнейшего потомства» [цит. по: 83, с. 326]. Таким образом главным признаком вырождения Морель считал несоответствие поведения индивида общепринятым социальным нормам. Этот критерий он положил в основу классификации видов безумия¹¹. Позже «принцип Мореля» был подхвачен Э. Крепелином, Э. Кречмером и други­ми теоретиками клинической психиатрии. Кроме того, Морель очертил «тип дегенерата», а именно совокупность физических и поведенческих черт, которые вырожденцы носят на себе, словно клеймо. Это начинание также пре­вратилось в психиатрическую традицию составления все более детальных описаний «симптомов» душевных рас­стройств.

Огромная популярность учения Мореля во многом была обусловлена тем, что его «Трактат о вырождениях» (1857) вышел в одно время с «Происхождением видов» (1959) Ч. Дарвина и воспринимался в ассоциативной связи с те­орией эволюции. Доказательность последней переносилась на учение о дегенерации, которое успешно паразитирова­ло на дарвинизме вплоть до начала XX в. Среди последо­вателей Мореля был и Чезаре Ломброзо, выпустивший в 1876 г. знаменитую книгу «Преступный человек», разви­вавшую идею дегенерации на материале криминологии. Ломброзо утверждал, что существует тип прирожденного преступника, являющийся атавизмом, с точки зрения раз­вития рода Homo. Представителям этого типа свойствен-

–––––––––––––––

¹¹ Характерно присутствие в нозологии Мореля разделов «Вы­рождения от интоксикаций», «Вырождения, зависящие от соци­альной среды» и т.п. Потенция дегенерации актуализируется не автоматически, а в определенных условиях. Именно такой «био­социальный» вариант концепции «душевной болезни» наиболее распространен в современной психиатрии.

116

 

на латентная форма эпилепсии, которая и обусловливает их девиантное поведение. Так родилась концепция пре­ступного умопомешательства, взятая на вооружение ита­льянской уголовно-антропологической школой. Вскоре вы­воды Ломброзо, обоснованные, кстати говоря, обширны­ми статистическими данными, были опровергнуты антро­пологами, социологами, правоведами, доказавшими слу­чайный характер связи между криминальными наклон­ностями и эпилепсией, а также произвольность аналогии между преступниками и «примитивными» народами. В начале XX в. законы Менделя подорвали самую основу псевдонаучных спекуляций на тему наследственности.

Тем не менее, концепция criminal и moral insanity полу­чила широкое распространение не только в психиатрии¹², но и в психологии (прежде всего, клинической, детской и криминальной), педагогике¹³, правоведении, что, впро­чем, вполне понятно, принимая во внимание, с одной сто­роны, традиционность представления о взаимосвязи асо­циального поведения и безумия, а с другой, – соответ­ствие теории органической обусловленности преступной и моральной дефективности позитивистскому канону науч­ности.

Широкомасштабная критика этой доктрины началась практически с момента ее возникновения. «Несостоятель­ность концепции нравственного помешательства и этичес-

–––––––––––––––

¹² Рассказав об опровержении практически всех идей Ломбро­зо, автор монографии «История психиатрии» Ю. Каннабих, пи­шет: «Ломброзо понял, что к вопросу о преступлении надо по­дойти с новой точки зрения, что преступник – субъект ненор­мальный, в данных условиях существенно отличающийся чем-то от других людей. Ломброзо был убежден, что это «что-то» цели­ком помещается в биологическом кругу. Дело оказалось сложнее. Но этим переносом проблемы из области абстрактных наук в сферу точного естествознания он очистил избранную тему от метафи­зических наслоений» [83, с. 342]. Вот уж действительно междут Сциллой и Харибдой!

¹³ В частности под понятие moral insanity «подводились все дети, которые в поведении проявляли аморальность, нарушали моральные общепринятые нормы; сюда относили малолетних проституток, трудновоспитуемых, беспризорных, запущенных детей и т.п.» [41, с. 150].

117

кой дефективности (его слабой степени) была в свое время достаточно разоблачена со всех точек зрения: социологи­ческой, психологической, психопатологической, педаго­гической» [41, с. 150], – писал Л.С. Выготский в 1928 г. Важную роль в этом разоблачении сыграла отечественная психология 20-30-х гг. прошлого века. Представители различных научных дисциплин и разных стран указыва­ли, что, когда речь идет о недостатке воли, выражающем­ся в выпадении тех или иных ценностей или оценок, на­пример, мотивов поведения, причину нужно искать не во врожденном дефекте воли или патологии отдельных фун­кций, но в среде и воспитании, которые не установили требуемых оценок, что criminal и moral insanity следует понимать не как «извращение чувств», но гораздо проще – как недостаток нравственного и правового воспитания индивида, что перечень и масштаб асоциальных действий, совершаемых нормальными людьми, статистически оп­ровергают предположение о патологической обусловлен­ности таких действий, что любое психологическое явле­ние может быть понято лишь в контексте целостности (Gestalt), его определяющей, и, следовательно, поведение человека нельзя рассматривать в отрыве от формирую­щей его социальной среды, что опыты с перемещением «дефективных» индивидов, как детей, так и взрослых, в другую, лучшую среду, а также обучение их формам кон­структивного взаимодействия с окружающим миром, эм­пирически доказывают социальную, а не биологическую природу преступного и аморального поведения и т.п. Ре­зультатом совместных усилий исследователей разных на­правлений стало опровержение концепции criminal и moral insanity.

В современных работах по психиатрии прямой физио­логический редукционизм a la Monakow или биологичес­кий редукционизм a la Morel встречаются редко: рассуж­дать сегодня о церебральной локализации «духовных про­цессов», «прогрессирующем ухудшении расы» и т.п. – неблагодарный труд, да и опасность уничтожающей кри­тики велика – просто отмахнуться от нее уже невозмож­но. Однако, покинув психиатрическую теорию через дверь,

118

 

предупредительно отворенную перед ней дотошными кри­тиками, концепция criminal и moral insanity вернулась в нее через окно и прочно обосновалась на правах априор­ной истины. Парадоксально, но, будучи теоретически оп­ровергнутой, она продолжает фактически определять дес­крипцию симптоматики психических расстройств, пред­ставление о социальной опасности психиатрических па­циентов (и, соответственно, питать суеверные страхи обы­вателя), а также, увы, законодательство в этой области.

Типичным примером ее безраздельного господства мо­жет служить раздел «Изменение характера и личности с точки зрения патологии мозга» уже известного читателю труда «Клиническая психиатрия». Автор раздела К. Фа­уст пишет об особом коварстве больных с травматически­ми поражениями лобных долей мозга. Несмотря на то, что такие пациенты часто обращают на себя внимание «склонностью к употреблению обидных и враждебных выражений, наглым тоном, некоторой безапелляционнос­тью и склонностью в разговоре быстро переключаться с одной темы на другую», они не только не признают свой дефект, но и демонстрируют высокий показатель IQ, хо­рошую память, а также способность к убедительной аргу­ментации [88, с. 403]. «И только, когда речь заходит об описании собственных отрицательных свойств больно­го, совершенно без всякого смущения и во время каждого обследования с одинаковой убежденностью даются раз­ные объяснения. ...При этом от родных врач узнает часто удивительные вещи. Поведение во время обследования резко отличается от поведения дома» (курсив мой. – Е.Р.)

[там же].

Итак, главный симптом патологического изменения личности обозначен, хоть и не назван прямо, это – нрав­ственная дефективность. Психические изменения та­кого рода, подчеркивает автор, обычными психологичес­кими средствами установить невозможно. Диагностиро­вать их под силу лишь клиницисту-психиатру [там же]. При этом бесцеремонное посягательство последнего на частную жизнь пациентов, предъявляемое «совершенно без всякого смущения» требование исповеди, «безапелля-

119

 

ционные» оценки их личностных качеств, не понятно по какому праву дающиеся и унижающие их человеческое достоинство¹⁴, по умолчанию считаются не только нор­мальными, но и вполне нравственными поступками.

Тем не менее, некоторые неопытные врачи, сбитые с толку «ловко приводимыми аргументами», верят своим пациентам. Дабы предостеречь молодых коллег от неуме­стной доверчивости, доктор Фауст приводит несколько клинических случаев, призванных засвидетельствовать патологическую развращенность и аморальность больных с повреждениями мозга. Самый показательный из них – история П.

В 1914 г. юный пациент П. получил лицевое ранение и потерял вследствие этого один глаз. Предположений о мозговой травме у лечащих врачей не возникло, «так как сам больной никогда не жаловался на головную боль и после ранения чувствовал себя якобы лучше, чем до того». Позже П. был привлечен к суду и подвергнут психиатри­ческой экспертизе после того, как «неоднократно и совер­шенно бесстыдно показывал у всех на виду половой член и приставал к несовершеннолетним девочкам, которых он пытался душить». На допросе и во время экспертизы П. отличался «очень тонкой техникой защиты. Он сумел представить показания очевидцев как следствие непра­вильных наблюдений». В 1928 г. – П. было тогда 30 лет – он был обвинен в двойном убийстве по сексуальным моти­вам и приговорен к заключению, после отбывания кото­рого попал в психиатрическую лечебницу. «Через несколь­ко лет лечащие врачи там сменились, воспоминания о преступлениях П. стерлись, так что упорные настояния родных, наконец, разжалобили суд, и они добились, что­бы больной был выпущен с испытательным сроком. Про­веденных на свободе 3 месяцев было достаточно для того, чтобы снова уличить П. в совершении 150 сексуальных

–––––––––––––––

¹⁴ «Никто не может подвергаться произвольному вмешатель­ству в его личную и семейную жизнь... тайну его корреспонден­ции или на его честь и репутацию. Каждый человек имеет право на защиту закона от таких посягательств». Всеобщая декларация прав человека. Статья 12 [9, с. 184].

120

 

преступлений над малолетними девочками. Он воспринял свое интернирование очень беззаботно и снова провел много лет в лечебнице, где был совершенно незаметен. ...Регу­лярно он писал в правительственные инстанции и депута­там письма одного и того же содержания – чтобы его сно­ва выпустили, на свободу. В 1954 г. молодой неопытный судья, который должен был провести перепроверку при­чин принудительного лечения П., поддался его влиянию и, несмотря на сомнения психиатров, стал добиваться ос­вобождения П. из больницы. Диалектическая ловкость П., его спокойное и деловое объяснение, а также хладнокро­вие, с которым он говорил о допущенных в отношении него «юридических заблуждениях», оказали свое действие на юриста. Когда жители его общины узнали о предстоя­щем освобождении П., они направили письмо в соответ­ствующие юридические инстанции, где выражали свое возмущение. В конце концов, было назначено дополни­тельное расследование. ...Во время испытания умствен­ных способностей П. показатель IQ оказался выше сред­него уровня. Все признаки ослабления как функциональ­ной деятельности мозга, так и внимания и памяти отсут­ствовали. Согласно протоколу обследования, П. мог пра­вильно отвечать на все задаваемые вопросы, в то время как при оценке собственных преступлений он выдавал аморальнее поступки за совершенно безобидные» [88, с. 403-404].

Этот клинический случай с некоторым преувеличени­ем демонстрирует способ, каким по сей день в психиатрии устанавливается связь между мозгом и поведением, с од­ной стороны, и безумием и преступлением – с другой. Хотя П. получил тяжелое ранение и потерял глаз, сначала ни­каких подозрений относительно повреждений мозга не возникало – ввиду отсутствия жалоб и симптомов. Такое подозрение впервые было выдвинуто вместе с обвинени­ем П. в аморальном и асоциальном поведении (эксгиби­ционизме) для объяснения последнего. Несмотря на то, что ни в это время, ни позже никаких иных подтвержде­ний мозговой травмы получено не было, подозрение о ее наличии утвердилось в качестве валидного диагноза. В

121

 

своем кратком отчете д-р Фауст пять раз обращает внима­ние «неопытных» коллег на интеллектуальную «ловкость» пациента, высокий показатель IQ, отсутствие нарушений восприятия и памяти, его хладнокровие и деловитость, т.е. указывает на нормальное развитие психических фун­кций как на симптом психической патологии.

Предпосылкой, лежащей в основании этих суждений, является убеждение в том, что нравственность и законо­послушание представляют собой самостоятельные функ­ции определенных отделов мозга, и что при поражении последних человек, сохраняя функции мышления, речи, памяти, становится аморальным и преступным существом, демонстрирует «душевную холодность, расторможение инстинктов, агрессивность, антисоциальные тенденции, а также невозможность оценивать собственные способнос­ти, свое значение и положение в обществе» [там же, с. 406]. Убеждение это, являющееся не чем иным, как кон­цепцией moral и criminal insanity, удостоверяется далее эмоционально заряженным описанием безнравственности и распущенности пациента. Гиперболического апогея оно достигает в истории о том, как освобожденный из лечеб­ницы и находящийся под надзором родственников П. умуд­рился совершить 150 (СТО ПЯТЬДЕСЯТ) сексуальных пре­ступлений над невинными девочками в течение трехме­сячного испытательного срока – по полтора преступле­ния в сутки. Подобные ужасы, достойные голливудской киноиндустрии, совершенно оттесняют в закадровое про­странство вопрос о том, действительно ли у П. были трав­мированы лобные доли мозга, не говоря уже о более фун­даментальной проблеме: существуют ли хоть какие-нибудь научные основания, позволяющие утверждать, что повреж­дение орбитального мозга делает человека безнравствен­ным, или все-таки травма мозга и преступное поведение – явления разных систем причинности... Но, несмотря на множество остающихся без ответа вопросов и весьма со­мнительные основания, психиатрический диагноз П. фак­тически становится морально-юридическим приговором, а приговор – диагнозом.

122

 

Что же касается социально-практических следствий рассмотренной цепи умозаключений, то главное из них лежит на поверхности – душевнобольной представляет опасность для общества и поэтому в принудительном по­рядке должен быть помещен в психиатрическую больни­цу. Почему же именно в больницу? Первое, что приходит в голову неискушенному аутсайдеру, – для лечения. Но, как явствует из истории болезни П., органическая причи­на его заболевания – механическое повреждение мозга – устранению не подлежит, точно также, впрочем, как и гипотетические причины других психиатрических неду­гов – шизофрении, маниакально-депрессивных психозов, эпилепсии. Посему применяемая клинической психиат­рией терапия может быть лишь симптоматической, т.е. направленной на «купирование» асоциального поведения, патологических проявлений мышления, воли и чувств пациента.

Представление о том, какими средствами пользуется для этого психиатрия, дают статьи М. Мюллера и Х.Х. Майера, помещенные в том же издании. К классическим методам симптоматического лечения авторы причисляют судорожную (электрошок, ингаляционная, инсулиновая) и фармакологическую терапию¹⁵. О каждом из этих мето­дов написаны за последние полстолетия сотни критичес­ких работ. Поэтому, отсылая заинтересованного читателя к некоторым недавним публикациям¹⁶, мы ограничимся кратким изложением сути дела.

Лечебный эффект шоковой терапии психиатры связы­вают с сопровождающим судорожный припадок разры­вом («цезурой») потока переживаний, т.е. потерей созна­ния, амнезией и состоянием эмоциональной и волевой

–––––––––––––––

¹⁵ До недавнего времени к числу этих методов относилась так­же психохирургия, однако мощный протест против ее примене­ния со стороны научной и гражданской общественности привел к ее дискредитации. Хотя психохирургия используется и в наши дни, о ее легальном применении в недобровольном порядке в цивилизованных странах не может быть и речи. Последнее об­стоятельство оговорено законодательствами подавляющего боль­шинства стран.

¹⁶ См.: [172, 207, 228, 229, 233, 299, 301, 303, 304].

123

оглушенности [88, с. 47].Этот эффект достигается несколь­кими альтернативными способами – пропусканием через мозг больного электрического тока, флюротиловой (flurothyl) ингаляцией, инъекцией метразола или инсу­лина. Оппоненты указывают на многочисленные негатив­ные последствия для здоровья пациентов, которыми чре­ват каждый из этих методов и в максимальной степени – электрошок¹⁷. Однако наибольшие страдания психиатри­ческих пациентов связаны с самой цезурой¹⁸. Так что, даже если бы с физиологической точки зрения судорож­ная терапия была абсолютно безболезненной и безвредной – на чем настаивают практикующие ее психиатры, – она все равно должна была бы квалифицироваться в качестве пытки, считают ее противники. Вот как описывает («по Ясперсу») переживания душевнобольных, подвергшихся судорожной терапии, д-р М. Мюллер в статье о классичес­ких методах лечения шизофрении:

«Иные больные чувствуют себя разрезанными на кус­ки, разорванными, состоящими из двух половин, из доб­ра и зла: единство души и тела нарушено, дело доходит до тяжелейших переживаний деперсонализации. Процесс «оживления» часто ощущается больными как тяжелая работа, как единоборство, как мучительное усилие, порой как борьба не на жизнь, а на смерть. ...Не приходится со­мневаться в том, что подобные интенсивные, глубоко вре-

–––––––––––––––

¹⁷ Церебральные кровотечения, эдема, кортикальная атрофия, фиброз, частичное разрушение мозговой ткани – вот далеко не полный список «побочных действий» электрошока, зафиксиро­ванных его противниками [228]. «Серии электрошоков я бы, по­жалуй, предпочел небольшую лоботомию, – пишет К. Прибрам, глава нейропсихологической лаборатории Стэндфордского уни­верситета. – ...Просто, я знаю, как выглядит мозг после серии шоков, и это не самое приятное зрелище» [299]. См. также: [303].

¹⁸ «Страх перед электрошоком – гораздо более серьезная про­блема, чем представлялось в начале, – пишут психиатры Б. Ка­линовски и П. Хох. – Мы имеем в виду страх, который развива­ется или усиливается после серии сеансов. Он отличается от страха, испытываемого пациентами перед первым электрошоком. ...«Аго­низирующий опыт раскалывающегося Я» – вот наиболее убеди­тельное объяснение позднего страха перед лечением» [299].

124

 

зающиеся в сознание, потрясающие все существование больного и притом повторяющиеся в течение ряда дней (!) переживания могут быть источником существенных пере­мен, толчков и даже вторжений в спонтанное течение пси­хических процессов у больного шизофренией» [88, с. 46].

По выражению одного критика, терапевтический ме­ханизм шоковых методов подобен удару молотком по го­лове: потеря сознания, боль и унижение совершенно от­тесняют на задний план все остальные мысли и чувства. Шоковые сеансы продолжаются иногда нескольких недель (порой по несколько раз в день) с тем, чтобы сделать про­цедуру «действенной», т.е. физически повредить мозг на­столько, чтобы, по крайней мере, на несколько месяцев пациент забыл о проблемах, из-за которых он подвергся «лечению». Чем больше повреждение – тем больше веро­ятность, что нежелательные воспоминания и способности уже никогда не вернутся [299].

Не удивительно, что больные испытывают панический страх перед судорожной терапией¹⁹ и часто готовы сделать все, что угодно, лишь бы избежать подобной участи²⁰. Тем не менее психиатрическое законодательство большинства стран ²¹ не предусматривает согласия пациентов на прове­дение судорожной, в том числе электрошоковой, терапии и допускает ее применение в недобровольном порядке.

Что же касается фармакологического лечения, то по преимуществу оно состоит в использовании нейротокси­нов – химических веществ, вызывающих генерализован-

–––––––––––––––

¹⁹ «Многие пациенты сравнивают атмосферу в больнице во время проведения сеансов ЭСТ с атмосферой тюрьмы в день каз­ни», – пишет психолог Н. Сазерлэнд [299].

²⁰ ЭСТ «довольно часто помогает терапевту преодолеть некон­тактность больного», – пишет в этой связи д-р Мюллер [88, с.47].

²¹ Исключение составляют законодательства Норвегии, Анг­лии и Уэльса, Италии, Нидерландов, Швеции и некоторых дру­гих государств, которые в более или менее жесткой форме огова­ривают право отказа от ЭСТ и других видов лечения во время недобровольного стационирования. В Соединенных Штатах ЭСТ запрещена законодательством лишь одного штата – Висконсина. Российское законодательство (1992) не предусматривает регули­рования лечения в период стационирования [91].

125

ное нервное торможение²². Нейролептики (аминазин, хлор­промазин, галоперидол, теоридазин и др.) блокируют ре­цепторы дофамина и останавливают нежелательное пове­дение пациентов тем, что тормозят их мозговую актив­ность так, что они просто не в состоянии какое-то время испытывать злость, чувствовать себя несчастными или подавленными. «...Главное заключается в оскудении спон­танности и в понижении реакций на внутренние и вне­шние эмоциональные раздражители, – пишет М. Мюллер об эффекте воздействия нейролептиков, – больные стано­вятся безучастными, они заявляют, что их активность подорвана, что у них нет никакого желания что-либо предпринимать» [88, с. 48]. Кроме того, блокировка дофа­мина – нейромедиатора, опосредствующего церебральную координацию двигательных функций, приводит к таким побочным эффектам, как сильные мышечные спазмы, дрожь, заторможенность, тардивная дискинезия (непро­извольные мышечные движения, которые невозможно остановить).

Нежелание пациентов подвергаться лечению такого рода, их «стихийное раздражение», протесты и т.п. рас-

–––––––––––––––

²²Подробнее об этом см.: [229]. Что же касается другой груп­пы фармакологических препаратов, а именно антидепрессантов (амитриптилин, нортриптилин, импрамин, дезирель, флуксетин и др.), то их действие заключается в повышении уровня нейротрансмиттеров – химических веществ (в основном норэпинефрина и серотонина), опосредствующих (синоптическую) связь между нейронами мозга. Эффект основан на том, что выработ­кой этих веществ сопровождаются позитивные эмоциональные состояния. Однако, если искусственная стимуляция центральной нервной системы действительно решает проблему депрессии, тогда универсальными терапевтическими средствами следует признать также алкоголь, ЛСД и другие наркотические вещества. Описа­ние динамики переживаний (почти «по Ясперсу») человека, доб­ровольно подвергшего себя «лечению» такого рода, содержится в книге Т. Де Квинси «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» (М.: Ad Marginem, 1994).

Разумеется, бывают случаи, когда доза антидепрессанта, так­же, впрочем, как и алкоголя, может спасти человеку жизнь, но видеть в подобных экстренных мерах решение проблемы депрес­сии, по меньшей мере, наивно, не говоря уже о проблеме зависи­мости и компенсаторных последствий искусственного введения в организм вырабатываемых им веществ.

126

 

сматриваются либо в качестве пока не устраненных симп­томов психического заболевания (скажем, депрессивного невроза) [там же], либо наряду с тремором, беспокойством, дисфорическим расстройством настроения – в качестве «скоропреходящих осложнений» [там же]. Что ж, против лома нет приема – это давно известно...

Такова «соматическая терапия», которой П., а вместе с ним и тысячи других morally и criminally неблагона­дежных пациентов, были подвергнуты и продолжают под­вергаться в недобровольном порядке в стенах психиатри­ческих больниц. Способна ли эта терапия устранить био­логические причины их «заболеваний», если предполо­жить, что таковые существуют? Нет – с этим не будут спорить даже убежденные сторонники концепции «душев­ной болезни». В состоянии ли она изменить к лучшему поведение пациентов? Увы, если, конечно, не согласиться с тем, что удар молотком по голове является универсаль­ным педагогическим приемом. Может быть, она смягча­ет страдания психиатрических пациентов? Хроники пра­возащитных организаций, равно как и необходимость в недобровольном стационировании, свидетельствуют об обратном...

Но все это означает, что «соматическая терапия» вряд ли может считаться терапией в прямом, т.е. сугубо меди­цинском, смысле.

Каков же тогда ее другой – фактический – смысл, ее raison d'etre?

На поверку психиатрическое лечение в недобровольном порядке оказывается обыкновенным насилием, осуществ­ляемым посредством применения химических препаратов, электрического тока, запугивания, унижения, и конечно, – изоляции и ограничения свободы. Больница при этом выполняет совершенно не свойственную ей пенитенциар­ную функцию. Однако между тюрьмой и больницей все же есть различие: биологически неустранимый характер психического расстройства П. обусловливает пожизнен­ный срок его заключения...

127

---

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 290; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!