Норма – это патология, а патология – это норма»

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 28Следующая ⇒

Проблематизации понятия «норма-аномалия» в середине столетия, а именно на это время приходится пик общественного и научного интереса к ней, без сомнения,

–––––––––––––––

¹ Это убеждение определяет понимание П.Б. Ганнушкиным задач психиатрического образования: «Главная цель и изучения, и преподавания психиатрии должна состоять в том, чтобы научить молодых врачей быть психиатрами и психопатологами не только в больнице или клинике, но, прежде всего, в жизни, т.е. относиться к так называемым душевно здоровым, так называемым нормальным людям с тем же пониманием, с той же мягкостью, с той же вдумчивостью, но и с той же прямотой, как к душевно нездоровым; разница между теми и другими, если иметь в виду границы здоровья и болезни, вовсе не так уж велика» [цит. по: 25 с. 12]. Итак, если В. Шекспир сравнил мир с театром, то П.Б. Ганнушкин уподобляет его психбольнице...

140

способствовало осмысление шокирующих событий Второй мировой войны. Холокост, геноцид «неполноценных» народов и групп населения, к числу которых принадлежали и психиатрические пациенты², «безотходные» технологии концентрационных лагерей по превращению людей в рабов, а рабов – в сырье для производства – было от чего, по выражению Симоны де Бовуар, «потерять почву под ногами», и, потеряв, задуматься о тех принципах классификации людей, которые были доведены до абсурда практикой фашизма. Особенно поразителен в этом отношении тот установленный историками факт, что кампанию чистки генофонда арийской расы, которая в 30-е годы привела к изменениям законодательства и массово проводимым операциям по прерыванию беременности и искусственному бесплодию, а в 40-е годы – к физическому уничтожению душевнобольных, была инициирована не национал-социалистами, а ведущими немецкими психиатрами. Среди «их были профессор психиатрии Вюрцбургского университета В. Хайде, крупнейший специалист в области эпилепсии В. Виллингер и даже обладатель нобелевский премии 1974 г. за работы в области этологии К. Лоренц. Всего за годы пребывания национал-социалистов у власти физическому уничтожению подверглись около 275 тыс. людей, страдавших психическими расстройствами [207, с. 18-19].

Были, разумеется, и теоретические предпосылки. По степени вовлеченности в дискуссию на первом месте стоит, пожалуй, психоанализ, которому принадлежала почетная историческая роль ниспровергателя буржуазных сексуальных норм. Сведя эти нормы к интериоризованным запретам, угрозам и наказаниям, которым индивид

–––––––––––––––

² A.M. Руткевич обращает внимание на то обстоятельство, что у истоков истребления душевнобольных в 40-е гг. стоял Э. Крепелин, обозначивший душевные болезни, биологические причины которых психиатрии не известны (эндогенные психозы, эпилепсию и др.), двусмысленным термином «Einfache Seelestorung» («простое душевное расстройство»). Крепелин считал эти болезни, во-первых, неизлечимыми, и, во-вторых, связанными, прежде всего, с дурной наследственностью. В 20-е гг. эти идеи подхватили сторонники евгеники, а в 30–40-е – нацисты [169, с. 24].

141

подвергался в детстве родителями, Фрейд лишил их священного религиозно-нравственного ореола и неприкосновенности. В книге «Врачевание и психика» С. Цвейг описывает эмансипирующее воздействие психоанализа в начале XX в. В течение всего предшествующего столетия в сфере общественной нравственности безраздельно господствовали нормы буржуазной морали, превращенные христианством (главным образом, протестантизмом) в Божьи заповеди, преступая которые человек теряет надежду на спасение. Половой вопрос находился в Европе «под карантином». Воздержание, обуздание плотских страстей рассматривалось как первейшая религиозная обязанность человека, невыполнение которой влечет за собой неизбежное суровое наказание. Неудивительно, что в этой атмосфере запретов, угроз и ханжества создавался «целыми сериями тип неврастеника, всю жизнь влачащего в себе свои отроческие страхи в форме неизжитых задержек» [206, с. 174]. Особенно тяжелым было положение людей, «ненормально предрасположенных» – государство считало их преступниками, психиатрическая «наука» клеймила диагнозом «морального помешательства», церковь грозила Страшным Судом. Всю жизнь должны были они прятать свою «постыдную» тайну. О том, чтобы сделать ее предметом общественного и научного обсуждения, не могло быть и речи.

«Целое столетие, ужасающе длинное столетие, владеет Европою этот малодушный заговор «нравственного» молчания, – пишет С. Цвейг. – И вдруг это молчание нарушает один, единичный голос. Не помышляя о каком-либо перевороте, поднимается однажды с места молодой врач в кругу своих коллег и, исходя из своих исследований истерии, заводит речь о расстройствах и задержках наших инстинктов и о возможности их высвобождения» [206, с. 175].

В 30-50-е гг. XX в. ницшеанский пафос классического психоанализа был многократно усилен нео- и постфрейдистами. Отталкиваясь от различных теоретических и эмпирических посылок, Э. Фромм и К. Хорни в США, С. Нашт, Д. Лагаш и др. во Франции утверждали, что

142

поскольку невротический стиль распространен в жизни современных людей чрезвычайно широко, невозможно провести различие между неврозом и нормой [203, с. 214]. «Когда же мы осознаем, что в нашей культуре невротики движимы теми же самыми основными конфликтами, которым также подвержен нормальный человек, хотя и в меньшей степени, мы... сталкиваемся с вопросом... какие условия в нашей культуре ответственны за это» (курсив мой – Е.Р.) [там же, с. 215]. Такая постановка вопроса буквально выворачивала наизнанку позитивистское понимание психической нормы: разрушая границу отчуждения между безумцами и нормальными людьми, снимая с душевнобольных нравственную и правовую ответственность за их недуг, причем не по причине их невменяемости или неполноценности, а потому, что сам недуг трактовался как симптом социальной патологии, неофрейдизм превращал аномалию в норму, а норму в аномалию. Многие критиковали Фрейда и его последователей за эту инверсию, не усматривая в ней ничего, кроме «распространения свойств мотивации невротика на здорового индивида» [25, с. 15]. Однако ее истинный смысл гораздо глубже: психоаналитики обнаружили абстрактную пустоту психиатрических норм, в виду которой всякое подлинное личностное развитие, неминуемо сопряженное с конфликтами, противоречиями, кризисами мотивации, приступами «беспричинной тоски» и «экстатического счастья» попадает в разряд патологии. Поборница феминизма и экзистенциализма С. де Бовуар выразила это открытие в литературной форме. Именно оно ошеломляет героиню ее повести «Прелестные картинки» размышляющую вместе с собственным отцом об «эмоциональной неуравновешенности» своей двенадцатилетней дочери:

«Я подумала о Катрин, которую убивали сейчас.

Внезапно я сказала: «Я не должна была соглашаться вести Катрин к психологу». <...>

–...Вполне нормально, что у человека возникает чувство ужаса, когда он начинает познавать мир. Так было во все времена.

143

– Значит, успокаивая, его делают анормальным, – сказала я.

Я вдруг поняла это необыкновенно ясно, меня как громом поразило. Под предлогом избавления от «сентиментальности»... ее искалечат. Мне хотелось завтра же вернуться, отнять ее у них» [20, с, 109].

Попадая на почву различных психологических и философских учений, парадоксальный тезис фрейдистов получал все новые и новые обоснования. Феноменологически ориентированные психологи указывали на бесплодность попыток позитивно определить норму средствами статистики – такими, например, как популярный Миннесотский многопрофильный личностный тест (MMPI), измеряющий здоровье личности по 10 шкалам – ипохондрии, депрессии, истерии, психопатии, паранойальности, психастении, шизоидности, маскулинности-фемининности, гипомании и социальной интроверсии. Не говоря о том, что в основание подобных методов заложено негативное определение здоровья как отсутствия патологии, степень которой, собственно, и измеряется, культивируемый ими абсолютно-нормальный-среднестатистический-индивид, если бы он наличествовал в реальности, был бы существом стопроцентно адаптированным к среде, бесконфликтно приспосабливающимся к любым ее метаморфозам, уравновешенным в каких угодно жизненных обстоятельствах, – словом, образцом скорее кишечного паразита, нежели личности... Впрочем, в реальности этот среднестатистический индивид, конечно же, не существует, и это еще один парадокс.

Сторонники философии жизни и гуманистической психологии (Г. Олпорт, Э. Фромм, Дж. Л. Морено, Р. Мэй, А. Маслоу, К. Роджерс и др.), во-первых, заострили внимание на внешнем характере социальных норм по отношению к личностному развитию («самоактуализации», «спонтанности» и т.п.). Суть их аргументов можно выразить следующим образом: нормы консервируют³ ставшее состояние, а человек – существо становящееся, находя-

–––––––––––––––

³ Я.Л. Морено ввел даже специальный термин – «консерв» – культурный, ролевой и т.д.

144

щееся в беспрестанном спонтанном изменении; ставший человек – это труп. Поскольку социальные и психиатрические нормы фиксируют лишь ставшее, то они выражают аномалию, так как труп – это аномалия и в прямом (медицинском), и в переносном («живой труп», «Я подумала о Катрин, которую убивали сейчас») смысле.

Во-вторых, фактические⁴ нормы современного западного общества, такие как частная собственность, потребительство, карьеризм, агрессивность, конформизм и др., препятствуют позитивной свободе, или «спонтанной активности всей целостности человеческой личности» [192, с. 215]. Поэтому, с точки зрения европейской гуманистической традиции, ставящей во главу угла свободную самодеятельную личность, они являются «некрофильскими нормами», содействующими «дисфункции и патологии» [193, с. 289]. Тем не менее именно эти негласные и чаще всего неосознаваемые нормы противополагаются как нечто само собой разумеющееся «анормальному» поведению в психиатрических, психологических и педагогических теориях, а также практике лечения и воспитания.

Знаменитая книга Э. Фромма «Бегство от свободы» подводит социально-психологическое основание под страхи героини повести С. де Бовуар. Описывая психологический механизм «автономизирующего конформизма», посредством которого индивид в современном демократическом обществе «сливается» с окружающей социальной средой, Фромм анализирует динамику враждебности в детском возрасте. В силу того, пишет он, что ребенку – слабой стороне – часто приходится уступать, подчиняться, жертвовать своими интересами, он испытывает враждебные, а то и мятежные чувства. Это – адекватная реакция на ограничения, с которыми он сталкивается. Однако воспитатели видят свою задачу в том, чтобы во что бы то ни стало отучить его от проявлений «агрессивности». В ход идут самые разные средства – от угроз и наказаний до убеждения. В итоге ребенок отказывается от выраже-

–––––––––––––––

⁴ В отличие от официально провозглашенных и неэффективных гуманистических норм таких, как индивидуальность, свобода развития личности, сострадание и т.п.

145

ния чувств, затем от самих чувств и, наконец, учится проявлять социально приемлемые и поощряемые чувства – любить (всех) людей, скорбеть по поводу (чьей угодно) смерти и т.п. Это дается ему нелегко, подчеркивает Фромм, потому что дети обладают способностью распознавать фальшь, «их не так просто обмануть словами, как взрослых. ...Такая реакция скоро притупляется; не так уж много времени требуется для того, чтобы ребенок достиг «зрелости» среднего взрослого и потерял способность отличать достойного человека от мерзавца» [192, с. 203].

Экзистенциалисты объявили психологические, психиатрические и вообще социальные нормы результатом и одновременно средством объективирующего (инструментального) подхода к человеку, которому соответствует анонимность отчуждающего массового порядка (Das Man). Усредненное существование, стремление «быть как все», апологией которого как раз и являются психиатрические нозологии и психодиагностические методы, с точки зрения аналитики Dasein, – безусловная аномалия, хотя и свободно человеком выбираемая. С точки же зрения объективирующего рассудка⁵ патологией является как раз подлинное – целостное, уникальное, незавершенное, проектирующее себя – бытие. В самом деле, уже «тревога», или «онтологический» страх, с которого начинается, согласно экзистенциализму, подлинное существование, идеально соответствует психиатрической симптоматике. Страх без причины, парализующий ужас перед ничто, в «мертвенном свете» которого «становится очевидной бесполезность любых усилий» [82, с. 31] – что это, если не картина «витальной тоски», главного симптома депрессивного психоза?..

–––––––––––––––

⁵ Экзистенциализм отождествляет рассудочное знание с наукой: «У науки в противоположность повседневной практике есть та характерная особенность, что она присущим только ей образом подчеркнуто и деловито дает первое и последнее слово исключительно самому предмету» (198, с. 17). Исследование, исходящее не из единичного (предмета), а из целостности, в которой единичное обретает генезис, развитие и разрешение, т.е. диалектика, оказывается, таким образом, за пределами «науки».

146

Итак, мы можем подвести первые итоги: смысл инверсии нормы и патологии экзистенциально-персоналистскими направлениями философии и психологии состоит в критике определения уникальной человеческой личности (единичного) через внеположенное ей общее (нормы). Именно такой способ определения предмета Гегель называл внешней рефлексией. Его неустранимым недостатком, напомним, является формальный и случайный характер отношения между общим и единичным, в виду которого собственная логика предмета, закон его существования не только остаются непознанными, но и противоречат его рассудочным дефинициям. Обнаружив и продемонстрировав с художественной убедительностью ограниченность внешней рефлексии в психологии и психиатрии, приверженцы персоналистской философии отстаивают противоположную точку зрения полагающей рефлексии. Последняя определяет предмет, соотнося его с ним самим, а не с иным, т.е. во-первых, устанавливает его самотождественность по формуле первого закона мышления – А есть А, и, во-вторых, противопоставляет иному. Как раз с таким ходом мысли мы сталкиваемся в понимающей (verstehende) и экзистенциалистской интерпретации фрейдовского тезиса об тождестве нормы и аномалии. Описывая нивелирующее воздействие «некрофильских» социальных норм, Фромм противополагает им аутентичное творческое начало, исконно заложенное в личности ребенка и позволяющее ему, в частности, безошибочно «отличать достойного человека от мерзавца». Развитие личности трактуется, таким образом, как актуализация некоего витального или бытийного начала, по отношению к которому любое внешнее вмешательство, выходящее за рамки эмпатии ⁶, является аномалией.

Тенденция противопоставления личности и общества еще более усиливается во французском экзистенциализме. Сартр, например, объявляет человека абсолютно сво-

–––––––––––––––

⁶ Эмпатия (воспитателя, психолога, психотерапевта) сводится при этом к чутью опытного садовника, который производимыми во время подкормками, обрезкой кроны и т.п. содействует естественному развитию растения.

147

бодным существом, самостоятельно и одиноко творящим не только собственную уникальную сущность, но и уникальную сущность мира. «Человеческое бытие – есть то, посредством чего ценность привходит в мир» [295, с. 132]. Любые социальные интересы, моральные и правовые нормы, формы культуры рассматриваются в рамках этой установки как средства отчуждения.

Такое отрицание социально-исторической и культурной обусловленности личности, равно как и отвержение науки, подготовленное ее отождествлением с рассудочной рефлексией и чреватое мистицизмом, было подвергнуто в середине столетия основательной критике антропологией.

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 297; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!