Властные механизмы дальневосточного квазигосударства 17 страница
Хотелось бы выдвинуть ещё одно, более сложное объяснение причин разногласий внутри дальневосточного большевистского руководства. Речь идёт о специфике системы коммуникаций между центром и регионами.
Российская (и советская) политика по управлению окраинами (и дальневосточным регионом в первую очередь) практически до середины XX века была связана с необходимостью постоянно преодолевать коммуникационные препятствия технического характера. Последние превращали значительную часть собственно российских окраинных терри-
___________________________
203 Фукс М.В. Роль региональных властных структур во внешней политике Советской России … С. 149.
Подробнее об этом см.: Пак Б.Д. Корейцы в Советской России (1917 – конец 30-х гг.) / Дип. академия МИД России. М.–Иркутск, 1995.
204 Фукс М.В. Роль региональных властных структур во внешней политике Советской России … С. 149-150.
торий в своеобразные "серые зоны". Обширные пространства Сибири и Дальнего Востока, не охваченные достаточно развитой сетью средств связи (железные дороги, телеграф, телефон) и являлись такими коммуникационно-техническими "серыми зонами"205.Разумеется, что в условиях имперского типа государственности скорость и объём обмена информацией между центром, принимающим решения, и исполнителями на местах в значительной степени влияет на формирование реального механизма их взаимодействия.
Временные разрывы в системе коммуникаций (например, во время революционной смуты) в значительной степени предопределяли достаточно длительные периоды "рассогласованности" высшего директивного (московского) и низшего оперативного (дальневосточного) уровней политики в отношении "буфера".
|
|
|
Дело в том, что при нарушении потоков информации "сверху вниз" и "снизу вверх" возникало почти непреодолимое административное препятствие в управлении регионом из центра. Это ситуация "разомкнутости" уровней власти, когда периоды относительной самостоятельности на низшем уровне чередовались с серией увещеваний и даже угроз со стороны высших эшелонов власти (наиболее яркий пример – знаменитая ленинская грубость "слушаться ЦК, а то выгоним"206), пытающихся "чекистскими" приёмами заставить систему функционировать в соответствии с "де юре" заданной моделью.
Вполне очевидно, что в условиях хаоса и неразберихи внутренней сму-
______________________________________
205 Подробно об этом см.: Фукс М.В. Роль региональных властных структур во внешней политике Советской России … С. 131-177.
206 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 428-429.
ты вкупе со значительной территориальной отдалённостью региона Москва в принципе вряд ли могла иметь сколько-нибудь полное, а значит и адекватное информационное представление о дальневосточной проблематике. Неудивительно в этой связи, что, как уже отмечалось выше, на первом этапе у центра вообще не существовало даже общих представлений о "буфере". А когда концепция государства-"буфера", хотя и самая общая, в Москве всё же появилась, оказалось, что её осуществление зависит прежде всего от готовности и способности региональных структур участвовать в её содержательном "наполнении".Поэтому на практике и получалось, что московский центр требовал от дальневосточных руководителей "буфера" одно, а на деле происходило другое, если не прямо противоположное. Кстати говоря, такого рода информационная, а соответственно, и властная, управленческая "разомкнутость" – часто наблюдаемый, но явно недостаточно изученный феномен российской (и советской) истории.
|
|
|
Ориентация российской власти на экстенсивное расширение сферы своего влияния путём военно-административной "маркировки" территорий, в отличие от европейской установки на интенсивную "капиталоцентричную" эксплуатацию приобретённых земель предопределила недостаточную плотность коммуникационного освоения имперской периферии. Она же способствовала формированию своеобразной "дистанционной" модели административного управления.
|
|
|
С другой стороны, медленная передача информации определялась не только недостаточным уровнем технического развития систем связи и слабостью коммуникационных сетей на периферийных имперских территориях. Развитие коммуникаций сдерживалось не только объективными обстоятельствами, но и факторами субъективного порядка. Речь идёт о предпочтении, которое всегда отдавалось непосредственному "личному" общению с центральной властью "с глазу на глаз" (через "инспекции" эмиссаров центра в регион и вояжи местных руководителей в центр – Москву (Санкт-Петербург) или в ту же Сибирь (Омск, Иркутск)).
Необходимость осуществлять верховную власть на недостаточно унифицированных, исключительно разнообразных по географическим, военно-политическим, экономическим, этническим и иным параметрам территориях не позволяла наладить действенную и эффективную систему контроля. Разумеется, региональные власти "де-юре" "призывались к порядку" – проходили проверку специальными "плановыми", "чрезвычайными" и прочими комиссиями или присылаемыми на места эмиссарами из центра.Но происходило всё это лишь эпизодически, "наездами". С другой стороны, в промежутках между редкими "одёргиваниями" из центра, на нижнем уровне "де факто" функционировала система "самовластья" назначенных на места правительственных агентов, имевших склонность очень быстро превращаться в ничем не ограниченных сатрапов207. Поэтому такая "дистанционная" административная модель создавала почти неограниченные возможности для реализации региональными властями
|
|
|
________________________
207 Примерно так же в своё время систему местного управления применительно к Московскому царству описал известный американский историк Ричард Пайпс в своей монографии "Россия при старом режиме" (1981). Эта его книга всё же недаром (несмотря на поток критики в её адрес, который до сих пор не иссякает) стала феноменально популярной на Западе, а в 1990-е годы (после перевода на русский язык) и в России. С тех пор много воды утекло, но в отношениях российский имперский центр – регионы почти ничего не изменилось. – См. русскоязычное издание: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 129-130.
собственных начинаний.
Причём "дистанционная модель" административного взаимодействия центр–регионы фактически предусматривала самостоятельность последних даже в таких вопросах, которые априори относились к исключительным прерогативам центральной власти (например, военным или внешнеполитическим). Но подобного рода самостоятельность вряд ли следует понимать как проявление сепаратизма. Скорее, напротив, это необходимость (часто вынужденная как раз непреодолимыми коммуникативными обстоятельствами – невозможностью быстро связаться с центром), оперативно отреагировать на ту или иную проблему "колонизационного" характера на сопредельной пограничной территории. Не случайно при этом региональными функционерами никогда не ставилась под сомнение "верховность" центральной имперской власти. Важна и сама форма влияния региональных структур на политический процесс – "постановка перед свершившимся фактом".
В одной из книг по истории дипломатии искушённый американский политик Генри Киссинджер (Henry A. Kissinger) назвал такой приём "постановки перед фактом" моделью колонизационной политики Российской империи. По его мнению, для периода российской колонизационной политики после 1850 г. такая модель достаточно типична. Она объясняется, в первую очередь, автономностью военных структур в системе российской власти (понятно, лишь относительной), особенно на окраинах, где сам колонизационный процесс инициировался военной администрацией и где она выступала в качестве его сопровождения208.
________________________
208 Фукс М.В. Роль региональных властных структур во внешней политике … С. 134.
Впрочем, в случае с Дальним Востоком периода революционной смуты вряд ли стоит прибегать к исключительно структурной увязке модели поведения региональных лидеров в отношении центра. Хотя, с другой стороны, действовать оперативно регионалов вынуждала прежде всего военно-политическая ситуация, которая в условиях интервенции приобретала, понятно, куда большую значимость, нежели в мирное время.
Справедливости ради важно заметить, что расширение прерогатив региональных властей в качестве низшего административного звена достигалось не только "по умолчанию" между имперским центром и регионом. Приобретение регионалами дополнительных возможностей, расширенных по сравнению с "нормативными"(характерными для прочих, "непривилегированных" регионов), случалось и на "договорной" основе, хотя и специфической. Последнее чаще всего имело место при актуализации тех или иных проблем на уровне государственной безопасности, "завязанных" на эти регионы. В частности, вынужденное согласие Москвы на создание государства-"буфера" с наделением дальневосточных лидеров (вначале, с августа 1920 г. А.М. Краснощёкова, затем, с мая 1921 г. П.М. Никифорова, ещё позже, с сентября 1922 г. Н.А. Кубяка) некоторыми "ненормативными", дополнительными властными полномочиями (например, в сфере "буферной" внешней политики) происходило хотя и на привычной для Москвы директивной основе, но во всех названных случаях именно в форме своеобразной привилегированной "жалованной грамоты" – договора, тем более что такого рода директивы центра каждый раз инициировала не Москва, а сам претендент на роль регионального лидера.
В этой связи назрела необходимость коррекции сложившегося историографического стереотипа, согласно которому с начала 1920-х годов, по мере формирования советской автократической империи (выступавшей под маской российской, а затем и союзной федерации) де-факто происходило последовательное усечение конституционно формализованных полномочий не только национальных окраин и автономий, но и отдельных регионов России–СССР. Однако, как свидетельствует знакомство с архивными материалами, фактически в 1920-е и даже в 1930-е годы ряд важных в стратегическом отношении российских пространств иногда получал от центра набор "ненормативных" привилегий. Наиболее яркие примеры – регион от Байкала до Владивостока "буферного" периода и территория дислокации Особой краснознамённой дальневосточной армии (ОКДВА) под командованием В.К. Блюхера.
В более общем контексте проблему соотношения "de jure" и "de facto" в организации и функционировании властного начала в России в качестве своеобразного феномена, даже константы её истории в 1990-х годах поставили известные российские политические социологи Ю. Пивоваров и А. Фурсов. В этой связи они высказали мнение о принципиальном, качественном несовпадении принципа и практики функционирования российского административного механизма, в то время как на Западе это несовпадение имело только "погрешностный", "градуальный" характер209. А если дело обстоит именно так (а сомневаться в этом не приходится), то придётся констатировать неадекватность одного только институционального (прежде всего, внутрипартийного) анализа механизма реализации дальневосточных директив московского центра (по цепочке внутрипартийной иерархии ЦК РКП (б) – Дальбюро ЦК РКП (б)) для пол-
___________________
209 Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская Система. М., 1997. Вып. 1. С. 82-194; Вып 2. С. 64-190.
ноценного описания исторической действительности.
Кроме того, даже поверхностный содержательный анализ ряда документов по "буферной" проблематике свидетельствует как раз об административно-информационной "разорванности" высшего (планируемого) и низшего (оперативного) уровней в структуре "управления" политикой, а также о наличии сразу нескольких "неформальных" промежуточных звеньев в этом механизме.
Последнее утверждение нуждается в пояснениях и в некоторой аргументации. Под "внеинституционными" звеньями в политическом механизме "центр-регион" имеется в виду, прежде всего, присущая автократической имперской государственности модель "неформального" управления, основанная на создании системы личностно-групповых связей. Кстати, такая кланово-региональная модель действовала на протяжении всего советского периода российской истории и "работает" до сих пор ("кавказская" группа в бериевском аппарате НКВД, "молдавская" и "днепропетровская" группы в окружении Брежнева, "свердловская" команда Ельцина, "питерские силовики" при Путине). И дело здесь не только в каком-то традиционном стереотипе российской автократии: ведь такая модель властвования реально востребована, и без её регулярного воспроизводства Москва чаще всего оказывается просто не в состоянии контролировать развитие ситуации на местах, причём не обязательно только в географически удалённых регионах империи.
Итак, механизм осуществления власти как для имперского "центра", так и для имперской "периферии" диктует неизбежный поиск и (или) выдвижение конкретного регионального "генератора идей" лидерского типа с соответствующим ресурсом доверия к нему у влиятельных фигур в центральном партийном (ЦК РКП (б)) и государственном руководстве (в нашем случае это прежде всего Наркоминдел РСФСР). Далее происходит "встраивание" такого лидера в цепочку "центр–регион". На основе подобного рода "клиентельных" связей может выстраиваться не одна, а сразу несколько "вертикальных" цепочек. Так формируются мощные, но скрытые группы влияния: ведь настоящая власть не должна быть явной. В системе таких связей региональный "клиент" (разумеется, при следовании негласным принципам "преданности" и соблюдении определённых правил игры) формализует своё влияние приобретением статусности (реже, наоборот, уже занимая некое "место" в структуре власти, "клиент" выходит на неформальный уровень связей в вышестоящем властном институте. Но, в любом случае, для регионала куда важнее негласное, хотя как раз поэтому вполне осязаемое покровительство "патрона(ов)" "наверху" (в нашем случае на уровнях Сиббюро ЦК и ЦК РКП (б)). Прочность позиций представителей клана на вершинах власти, степень их влиятельности, покровительство со стороны клана, а вовсе не институциональная принадлежность региональных "генераторов идей" предопределяли шансы той или иной точки зрения на поддержку центра. Понятно, что формирующиеся группы влияния имели неодинаковую продолжительность существования, а "цепочки" – различную степень своей разветвлённости.
Так что, анализируя противоречия во властном механизме Советской России, есть смысл говорить о наличии таких противоречий вовсе не между институтами (например, Наркоминдел – Коминтерн) или государственными и партийными органами власти различных уровней (например, Совнарком РСФСР – Сибревком) ЦК РКП (б) – региональное бюро РКП (б)), а, прежде всего, между "неформализованными" "личностными цепочками", прораставшими "сквозь" институты и (или) уровни власти. Хотя зачастую бывало и так, что формальные учреждения и структуры власти фактически дублировали такие "теневые" "цепочки".
Можно попытаться смоделировать "неформальные" "личностные цепочки" применительно к начальному этапу истории дальневосточного государства-"буфера" (март–октябрь 1920 г.) – времени его образования. Таких "цепочек" обнаружится две.
Первая "цепочка" Вторая "цепочка"
1-й уровень Ленин Троцкий
(советские вожди) ↕ ↕
2-й уровень Чичерин ↕ Карахан
(Наркоминдел РСФСР) ↕ ↕ ↕
3-й уровень Смирнов ↔Краснощёков Янсон
(регионалы) ↕ ↕ ↕
4-й уровень ШумяцкийДзевалтовский Виленский
("доверенные лица"
региональных лидеров)
Возможность заручиться согласием центра на "неформальную" автономию от Москвы и реализацию конкретных политических планов на местах в значительной степени зависела от способности регионального лидера воздействовать на направление и характер информационных потоков по оси "регион – центр". Возможность хотя бы спорадического "личного присутствия" и "личного доклада" в Москве способствовала получению поддержки. При этом создаётся даже впечатление, что на начальном этапе объективные сложности связи с Дальним Востоком придавали особую значимость таким личностным "свидетельствам" с мест, так что проблема допуска в высшие инстанции регулировалась довольно "демократическим" путем. Например, личные поездки в Москву А.М. Краснощёкова в июле–августе 1920 г. и П.М. Никифорова в декабре 1920 – январе 1921 г. в обоих случаях привели к принятию директивных документов по ДВР (13 августа 1920 г. и 12 января 1921 г.).
Ещё раньше, в марте–апреле 1920 г. за поддержкой политики, направленной против стремлений статистического большинства Сиббюро ЦК РКП (б) к немедленной "советизации" Дальнего Востока, Иван Никитич Смирнов – председатель Сибревкома – госструктуры, в борьбе за полноту власти в Сибири конкурировавшей с Сиббюро ЦК РКП (б) как региональным партийным центром – лично поехал в Москву и тоже добился своего. Кроме решения собственных проблем в видах на власть в Сибири, используя "буферную" тему для укрепления своего личного влияния, именно Смирнов смог убедить центр предоставить своему протеже, уполномоченному Сибревкома А.М. Краснощёкову широкие полномочия по формированию структур "буферного" государства в Верхнеудинске. Произошло это вопреки серьёзным возражениям по кандидатуре Краснощёкова со стороны как Сиббюро, так и уполномоченных Наркоминдел РСФСР на Дальнем Востоке – В.Д. Виленского (Сибирякова) и в Сибири – Я.Д. Янсона210.
В том, что личностный фактор, встроенный в цепочку "клиентельных" связей, усиленный к тому же "личным докладом" в Москве, "работал" на
________________________
210 АДОПОД ГАНО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 90. Л. 5, 6.
В телеграмме членов Сибревкома М.И. Фрумкина и В.М. Косарева предсибревкому И.Н. Смирнову (март 1920 г., более точная дата в документе не указана) говорилось буквально следующее: "…Виленский и Янсон считают его (Краснощёкова. – А.А.) не заслуживающим доверия вообще, как политического представителя в особенности". – См.: Дальневосточная политика Советской России (1920–1922 гг.). Сб. док. Сибирского бюро ЦК РКП(б) и Сибирского революционного комитета / Сост. М.П. Малышева, В.С. Познанский. Новосибирск, 1996. С. 31-32.
Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 224; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!