И сказал Ему диавол: если Ты сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. 18 страница
Вот что изумляет: когда тремя годами позже Тургенев эту же публику вывел в не менее карикатурном виде (в романе «Дым», 1867), тот же Писарев ничуть не оскорбился: «Дураков в алтаре бьют». И Базарова рядом не было— а критик лишь посетовал мягко. Или Тургенева уже нельзя было трогать, не в пример начинающему беллетристу? Вероятно, отчасти так.
И иное сказалось: автора, как всегда, «вело и корчило», когда он писал, сводя счёты со многими своим недругами, выводя их узнаваемо, но в ядовито-ироничных описаниях. Вот пример:
«Маркизе было под пятьдесят лет. Теперь о её красоте, конечно, уже и никто и не говорил; а смолоду, рассказывали, она была очень неавантажна. Маленькая, вертлявая и сухая, с необыкновенно подвижным лицом, она была весьма непрезентабельна. Рассуждала она решительно обо всём, о чём вы хотите, но более всего любила говорить о том, какое значение могут иметь просвещённое содействие или просвещённая оппозиция просвещённых людей, «стоящих на челе общественной лестницы». Маркиза не могла рассуждать спокойно и последовательно; она не могла, так сказать, рассуждать рассудительно. Она, как говорят поляки, «имела зайца в голове», и этот заяц до такой степени беспутно шнырял под её черепом, что догнать его не было никакой возможности. Даже никогда нельзя было видеть ни его задних лапок, ни его куцого, поджатого хвостика. Беспокойное шнырянье этого торопливого зверька чувствовалось только потому, что из-под его ножек вылетали «чела общественной лестницы» и прочие умные слова, спутанные в самые беспутные фразы» (2,321).
|
|
|
В этом описании маркизы де Бараль все сразу узнали писательницу Евгению Тур (а в обиходе графиню Салиес де Турнемир, Салиесиху, как её называл ещё Лесков). Писатель мстил ей за вмешательство в его семейную жизнь, изображённую им во многих подробностях в семейных перипетиях доктора Розанова.
А вот известный писатель Василий Слепцов, руководитель Знаменской коммуны, обозначенный в романе как Белоярцев. Кому понравится такое описание:
«Белоярцев сейчас же усики по губке расправил и ножки засучил, как зелёный кузнечик: «мы, дескать, насчёт девочки всегда как должно; потому женский пол наипаче перед всем принадлежит свободному художеству» (2,371).
Можно и иные примеры приводить, исследователи давно установили реальных прототипов многих персонажей романа.
Кто же такое простит?
В уже цитированном письме Аксакову писатель признавал:
«Вина моя вся в том, что описал слишком близко действительность да вывел на сцену Сальясихин кружок «углекислых фей». Не оправдываю себя в этом, да ведь мне тогда было двадцать шестой год, и я был захвачен этим водоворотом и рубил сплеча, ни о чём не думая кроме того, чтобы показать ничтожное пустомыслие, которое развело всю нынешнюю гадость» (11,256).
|
|
|
Было ему, правда, не двадцать шесть, а все тридцать два— может быть, для большего снисхождения к себе возраст уменьшил...
И иное было огорчительно: власти тоже нахмурились на роман, и цензурою своею его сильно «пощипали»— на что автор тоже жаловался много.
Как будто ни с кем ужиться не мог— со всеми в распре был. Он и с либералами разошёлся, но и с властями в согласие не входил. Отовсюду его гнали. «Ведь просто приткнуться некуда тому, кто написал «Некуда» (10,268),— каламбурил Лесков, жалуясь Страхову.
А он всё-таки пророчески смотрел в даль времени, и прорицал:
«Мутоврят народ тот туда, тот сюда, а сами, ей-право, великое слово тебе говорю, дороги никуда не знают... Всё будут кружиться, и всё сесть будет некуда» (2,708).
Нетрудно разглядеть: Лесков вошёл в литературу как писатель, воспринявший идеи «натуральной школы» и всё более утверждавшегося критического реализма. Он ввёл в сознание общества многие новые темы, исследовал «физиологию» существования различных социальных слоёв— и чаще всего выходило: на что ни обратит он свой взор, всё видит больше мерзость и пакость. И не сказать, что не было у него неправоты, а лишь одно желание опорочить действительность; то, что он замечал, он замечал верно.
|
|
|
Мы опять сталкиваемся с проблемою отбора в искусстве. В мире всего есть, всего понамешано, и доброго, и худого. Как верно отобрать сущностное? Как оценить и распознать истинное соотношение одного и другого? Как перевести всё увиденное из плоскостной проекции в многомерное пространство с несомненною иерархией всех явлений и ценностей?
Критические реалисты чаще так своё зрение настраивали, что более окрест себя различали дурного, нежели отрадного. У Лескова всё усугублялось его комическим, сатирическим даром, не уступавшим и щедринскому. Такой дар требует суровой узды, но недаром критик Н. Михайловский, которому удавалось порою дать ёмкую лаконичную характеристику тому или иному литератору, назвал Лескова «безмерным писателем» (в смысле: лишённым чувства меры). Безмерность и безудержность— важные особенности художественного мироотображения в творчестве Лескова. Им нередко владели сильные страсти и стремления: они вели и корчили, подчиняя себе его мировидение.
То, что он замечал, он замечал верно. Но: верно ли было: видеть лишь то одно, что он замечал?
|
|
|
Это стало больною проблемою для Лескова: что можно обрести в жизни как противостоящее всем тем, кому некуда вести и кто оттого ведёт в никуда ?
Ведь тут вопрос и личного выбора всякого человека в реальности, и вопрос выбора в бытии всего русского общества, это и вопрос творческого отбора для любого писателя. И для Лескова тоже.
У Лескова же часто всё беспросветно плохо. Ранние опыты его писательские (да не одни ранние) близки, как сказано, традиции «физиологического очерка», но изображаемая им социальная «физиология» не радует.
Вот вводит он внимание читателя в деревенскую жизнь и какою безотрадною предстаёт жизнь мужицкая в повести «Житие одной бабы» (1863). Конечно, и такое бывает— но неужто всё так хмуро?
Вот в провинциальной купеческой жизни он узревает коллизию, в русской литературе весьма известную начиная с «Евгения Онегина»: молодая женщина— старик-муж— молодой же возлюбленный. Является на свет «Леди Макбет Мценского уезда» (1865). Купчиха Катерина Измайлова и её любовник Сергей— ни дать ни взять наивные дети природы , живущие звериными инстинктами и не замутняющие душу никакими нравственными сомнениями. Они готовы не только к прелюбодеянию, но и к нераскаянному убийству— сначала старика-свёкра, затем заподозрившего неладное мужа, затем ребёнка-сонаследника оставшегося после убитых имущества. В зверином отчаянии Катерина так же легко идёт на убийство изменившего любовника, и сама гибнет, будучи неспособною хоть сколько-то укротить свои жестокие страсти. Да у неё и в мыслях нет бороться с ними— она влечётся ими естественно и бестрепетно.
Вот присматривается писатель к жизни петербургских низов— не самого дна, а чуть повыше— и создаёт свою «Воительницу» (1866). И вновь: как будто понятие совести вовсе неизвестно этой по-своему могучей натуре, не то торговке, не то свахе, не то сводне,— почтенной матроне Домне Платоновне. Окружающий мир для неё— скопище подлости и плутовства: «А уж что, мой друг, свет этот подлый я знаю, так точно знаю. <...> А что народ плут и весь плутом взялся, против этого ты со мной, пожалуйста, лучше не спорь, потому что я уж, слава Тебе Господи, я нонче только взгляну на человека, так вижу, что он в себе замыкает» (1,145-147).
Вдруг мелькнёт в её рассуждениях истинный перл христианского благочестия и мудрости, когда на признание некоей генеральши в нелюбви к духовенству она неожиданно выказывает истинное разумение:
«Ну что ж, её, разумеется, воля; пожалуй себе отказывай, только ведь ты не любишь посланного; а тебя и Пославший любить не будет» (1,154).
Но эта внешняя благопристойность обманчива, как и сам облик её, этой служительницы общественного порока, хлопотливой торговки живым товаром:
«Смотрю опять на Домну Платоновну— ничего в ней нет такого, что лежит печатью на специалистках по части образования жертв «общественного недуга», а сидит передо мною баба самая простодушная и говорит свои мерзости с невозмутимою уверенностью в своей доброте...» (1,167).
Домна Платоновна— характер настолько оригинальный, что и сам автор никак не мог сладить с попыткою прояснить условия, сформировавшие подобную натуру:
«Хотелось знать, какова была та благословенная купеческая семья на Зуше, в которой (то есть в семье) выросла этакая Домна Платоновна, у которой и молитва, и пост, и собственное целомудрие, которым она хвалилась, и жалость к людям сходились вместе с сватовскою ложью, артистическою наклонностью к устройству коротеньких браков не любви ради, а ради интереса, и т.п. Как это, я думал, всё пробралось в одно и то же толстенькое сердце и уживается в нём с таким изумительным согласием...» (1,191).
А тут— иная проблема реализма, в решении которой Лесков порою обнаруживает свою несостоятельность, пытаясь проследить причинно-следственную связь в любом явлении, любом характере. Принцип социального детерменизма оказывается непригодным, здесь не среда, но нечто иное, уходящее, быть может, в онтологические глубины бытия.
Поразительно завершила свою жизнь эта служительница порока: её разорила и сожгла тяжёлая страсть к молодому племяннику, проходимцу и вору, с именем которого она и отходит в вечность. Лесков находит и потрясающую подробность, высвечивающую вдруг изнутри всю эту невероятную натуру: предмет своей страсти Домна Платоновна называет «сокровищем благих». Таким употреблением слов из молитвы Святому Духу лесковская воительница возводит страшную хулу на Духа, ибо относит их к негодяю и преступнику, сопрягая с ними свою греховную страсть к нему.
И вот становится ясною неприязненная подозрительность Домны Платоновны к миру: она проецирует в него собственную мерзость— и ни на что иное не способна: отбирается то лишь, что узревается родственным собственной натуре. Принцип отбора.
В 1867 году Лесков пробует себя (единожды) в драматическом жанре. Пьеса «Расточитель» представляет «тёмное царство» купеческой жизни как царство мрачное и едва ли не кромешное.
Возьмём на себя смелость если и не утверждать, то предположить наверное, что слишком сказалось во всём этом мировоспроизведении неуспокоенное состояние самого автора. Причины тому— и внешнего и внутреннего свойства. Давление прогрессивной неприязни и собственные метания, бередящие душу, не дающие внутреннего успокоения. Он себя обойдённым ощутил— этим словом обозначил и роман, в котором некоторые особенности и обстоятельства собственной жизни отразил.
«Обойдённые» (1865)— по жанру роман любовно-психологический. Правда, не удержался автор от нового выпада против недругов-нигилистов и здесь, вывел двух олухов с дивными фамилиями Вырвич и Шпандорчук, но персонажи это всё же второстепенные, блёклые. Главные герои романа— люди, обойдённые судьбою, тянущиеся к счастью, но обделённые им.
Быть может, роман «Обойдённые» есть своего рода эксперимент, авторская попытка представить собственную судьбу в ином варианте: в счастье любви, которую хотя бы силою художественного воображения можно доставить себе, чтобы угадать: чем завершится такой поворот судьбы?
Вначале главного героя, Долинского, имеющего отчасти в характере и судьбе нечто общее с автором, судьба одаряет даже чрезмерно: любовью сразу двух красавиц-сестёр. Но это мираж, обман... Одна из них скоро угасает в злой чахотке, а с этой смертью становится психологически невозможным и счастье вообще. Герой совершает бегство от жизни, предавшись покровительству некоего Зайончека, иезуита, мистика, создавшего «Союз христианского братства» с целью «изыскания средств к освобождению и соединению христианских народов путём веры»313.
Соединение путём веры... Позднее к такой мысли Лесков был весьма привержен, хотя, кажется, ни в какие союзы не вступал. Не проиграл ли автор в воображении один из фантастических вариантов собственной судьбы, забросив своего героя под конец жизни с какою-то иезуитской миссией в далёкий Парагвай?
Но не Парагвай, а проблемы российской жизни более влекли Лескова. Можно заметить, что в «Обойдённых» он несколько мимоходом коснулся одной из злободневных проблем, женской эмансипации, и высказал мудрое её понимание:
«Если женщина даёт вам счастье, создаёт ваше благополучие, то неужели она не участвует таким образом в вашем труде и не имеет права на ваш заработок? Она ваш половинщик во всём— в горе и радостях. Как вы расцените на рубли влияние, которое хорошая женщина может иметь на вас, освежая ваш дух, поддерживая в вас бодрость, успокаивая вас лаской, одним словом— утешая вас своим присутствием и поднимая вас и на работу, и на мысль, и на всё хорошее? Может быть, не половина, а восемь десятых, даже всё почти, что вы заработаете, будет принадлежать ей, а не вам, несмотря на то, что это будет заработано вашими руками»314.
Общественный темперамент, язвительное восприятие кипения передовых страстей— не дали Лескову уйти в мир индивидуальных психологических переживаний. Он создаёт сатирическую хронику «Смех и Горе» (1871).
Да, так он воспринял эпоху коренных перемен в общественном и государственном существовании России: смех и горе. Бестолочь, суета, обманы, беззаконие, несусветная глупость, прикрываемая демагогией корысть, неумение организовать устойчивость жизни, сплошные «кривляки в жизни общественной» (10,342)— вот что увидел Лесков в России в эпоху великих реформ. Губерния, изображённая в повести, как бы собрала в себе всю ту несуразицу, от какой, по мысли Лескова, страдает Россия. Прежде было гадко— стало едва ли не хуже.
Нередко по некоторым признакам «Смех и Горе» сопоставляют с «Мёртвыми душами». Но сходство между ними внешнее (хотя и заметное). Гоголь всё же не был так злобно-язвителен. Тут напрашивается сопоставление с Щедриным. Правда, некоторые исследователи утверждали, что сатира Лескова «добрее» щедринской, но с этим трудно согласиться. Чего стоит одно название секретного трактата начальника губернии: «Ряд мыслей о возможности совмещения мнимо несовместимых начал управления посредством примирения идей» (3,535). Это подстать Щедрину.
Ошалевшая от прогресса губернаторша— одна из самых злых пародий Лескова. Эта дама в прежнюю бытность заводила в Петербурге женскую мастерскую «на разумно экономических началах». Не давняя ли знакомая— Вера Павловна Розальская? Хотя Лесков и не пользовался прямо щедринским приёмом— вводить в свои произведения известных персонажей русской литературы,— но косвенный намёк слишком ясен. Потерявши остатки рассудка в передовых исканиях, губернаторша взялась размышлять над естественно-научными проблемами, о чём рассказывает губернский острослов главному герою хроники:
«Василий Иванович, думали ли вы, говорит, когда-нибудь над тем...— она всегда думает над чем-нибудь, а не о чём-нибудь,— думали ли вы над тем, что если б очень способного человека соединить с очень способной женщиной, что б от них могло произойти?» Вот тут, извини, я уж тебе немножко подгадил: я знаю, что ей всё хочется иметь некрещёных детей, и чтоб непременно «от неизвестного», и чтоб одно чадо, сын, назывался «Труд», а другое, дочь— «Секора». Зная это, в твоих интересах, разумеется, надо было ответить ей: что «от соединения двух способных людей гений произойдёт», а я ударил в противную сторону и охранил начальство. Пустяки, говорю, ваше превосходительство: плюс на плюс даёт минус. «Ах, правда!..» А я и сам алгебру-то подзабыл и не знаю, правда или неправда, что плюс на плюс даёт минус; да ничего: женщин математикой только жигани,— они страсть этой штуки боятся» (3,516).
Вострепетавшая перед математикою губернаторша пытается утвердить собственную научную религию: «Все веры вздор,— творец всего кислород» (3,524),— и живо интересуется, «открыто или нет средство, чтобы детей в реторте приготовлять» (3,528). Это и смех, но ведь это и: горе... И ныне злободневности не утратило.
Лесков никого не щадит. Отвратительные интриги— показывает он— разрушают даже церковную жизнь. Испуганные ожидаемым «сокращением» попы пишут друг на друга доносы, чтобы вывести себя из-под удара.
Посмеялся Лесков и над славянофильскими укоризнами Европе, выведя грозно-комическую фигуру отставного генерала Перлова:
«— ...А я бы, будь моя воля, я бы и Европу-то всю выпорол.
Я даже не выдержал и рассмеялся.
— За что же, мол, ваше превосходительство, вы так строго хотите обойтись с Европой?
— С Европой-то-с! Господи помилуй: да мало ли на ней, на старой грешнице, всяких вин и неправд? И мотовство, и фатовство, и лукавство, и через неё, проклятую цивилизацию, сколько рабочих рук от сохи оторвано, и казённую амуницию рвёт,— да ещё не за что её пороть! Нет-с; пороть её, пороть!» (3,543).
Один из немногих привлекательных персонажей повести— становой Васильев, искренне и глубоко рассуждающий о вере. Васильев выражает, несомненно, воззрения самого автора. Он касается серьёзнейших вопросов бытия, решая их по христианской правде. Так, он остроумно раскрывает основу полной бессмыслицы нигилистической суеты— в безбожии передовых суматошников. Васильев возносит принцип веры над рассудочными потугами постигнуть непостижимое: «Я признаю священные тайны Завета и не подвергаю их бесплодной критике. К чему, когда инструмент наш плох и не берёт этого? Нет, постижение сверхъестественного и духовного метафизическим методом, по-моему, не приносит никакого утешения и только сбивает» (3,485).
Васильев же признаёт несостоятельность принципа юридизма перед нравственною правдой. Он утверждает, что при абсолютизации естественно-научного взгляда на человека, вопрос о виновности и преступлении вообще не имеет смысла: «Если всё дело в наших молекулах и нервах, то люди ни в чём не виноваты» (3,487).
Своеобразно и верно рассуждает становой о соотношении сокровищ земных и небесных:
«Я ведь отрицаю значение так называемых великих успехов цивилизации: учреждения, законы— это всё только обуздывает зло, а добра не может создать ни один гений; эта планета исправительный дом, и её условия неудобны для всеобщего благоденствия. Человек тут легко обозливается и легко падает. Вот на этот-то счёт и велико учение Церкви о Благодати, которая в церковном единении восполняет оскудевающих и регулирует вселенскую правду» (3,489).
А ведь тут приговор всем социальным утопиям и утверждение идеи единения в стяжании Благодати, то есть в Церкви. Как видим, мысль писателя постоянно возвращается к центральной идее церковного бытия. И утверждается в этот момент на верности Православию, в котором только и находит полноту Истины. Лесков заставляет своего героя переменить несколько исповеданий и наконец успокоить свой ищущий дух именно в Православии:
«Я был очень рад, <…> что родился римским католиком; в такой стране, как Россия, которую принято называть самою веротерпимою и по неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею Церковью, я уже был и лютеранином, и реформатом, и вообще три раза перешёл из одного христианского исповедания в другое, и всё благополучно; но два года тому назад я принял Православие, и вот в этом собственно моя история. Мне оно очень нравилось, но особенно в этом случае на меня имели очень большое влияние неодобренные сочинения Иннокентия и запрещённые богословские сочинения Хомякова, написанные, впрочем, в строго православном духе. Это могущественная пропаганда в пользу Православия. Я убедился из второго тома этих сочинений в чистоте и многих превосходствах восточного Православия, а особенно в его прекрасном устранении государства в деле веры. Пленясь этим, я с свободнейшею совестью перешёл в Православие...» (3,490).
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 68; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!