И сказал Ему диавол: если Ты сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. 20 страница
Вот где был Лесков непревзойдённым мастером и знатоком: в изображении жизни и быта, но более того— внутреннего мира и глубины характеров русского духовенства. И о чём бы он ни писал, начиная с рассказа «Овцебык», он всё как бы примеривался к этой важнейшей для себя заботе: показать, вывести перед русским читателем— во всей широте, глубине и многосложности образы тех, кто постоянно перед глазами, но кого отечественная словесность всё никак не удосуживается художественно осмыслить.
В 1872 году в журнале «Русский вестник» публикуется роман «Соборяне»— одно их вершинных созданий русской классической литературы.
Этой публикации предшествовал долгий период работы над произведением. Первая часть его, под названием «Чающие движения воды» (с соответствующим эпиграфом «В тех слежаше множество болящих, слепых, хромых, сухих, чающих движения воды»), появилась ещё в 1867 году— с обозначением жанра: «Романическая хроника». И многое в этом начале было отлично от окончательного варианта: предполагалась более обширная композиция, в повествование были включены персонажи с достаточно ясно обозначенной судьбою, которые впоследствии были выведены из общего хода событий, а если и не выведены, то получили значительно суженное место в нём. (Один из значительных отрывков, изъятых из текста, Лесков опубликовал как самостоятельное произведение под названием «Котин доилец и Платонида».) Продолжение романа, частично опубликованное в 1868 году, автор озаглавил иначе: «Божедомы»— и предпослал эпиграф: «И дал им область чадам Божиим быти, ве рующими во имя Его» (Ин. 1 , 12).
|
|
|
По разным причинам начальная и последующая публикации не были доведены до конца, и лишь через четыре года сложилась окончательная редакция романа под новым названием.
Как ни изменялся замысел автора в ходе создания «Соборян», изначальная идея его сохранилась: она была обозначена ещё в первом названии (и в эпиграфе), прямо указывающем: смысл всех событий раскрывается через истину евангельского описания:
Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов; в них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды; ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в неё по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью» (Ин. 5, 2-4).
Лесков изобразил в «Соборянах» чающих чуда обновления в религиозной жизни народа— «движения легального, мирного, тихого» (10,264), как он сам разъяснил в письме в Литературный фонд (20 мая 1867 года).
|
|
|
Правда, если не впадать в преувеличения, то истинно чающий в романе всего один— протоиерей Савелий Туберозов: он один не бездеятельно ждёт перемен, но собственным деланием пытается возмутить застойный покой теплохладности окружающих его; прочие же, каково бы ни было их отношение к Церкви, пассивно следуют за развитием событий— не в конкретном времени (тут многие весьма деятельны), но в бытии перед ликом Божиим.
Автор «Соборян» впервые пристально вгляделся в то, что прежде как будто мало волновало литературу, занимавшую себя иными темами,— в жизнь Церкви, в конкретно-историческое её проявление, через которое пытался постигнуть вечное; и то, что он узрел, навело его на грустные раздумья, заставило сделать мрачные выводы, позднее приведшие его к полному пессимизму и отвержению Церкви как необходимого условия спасения.
Поп Савелий— один из лесковских праведников. Во всей русской литературе трудно отыскать равный ему по художественной силе и по внутреннему обаянию образ православного священника.
Лесков знал этих людей с детства, много общался с «опальными» (каким часто предстаёт в событиях и Туберозов), призываемыми в орловскую консисторию и подолгу жившими в Монастырской слободке в ожидании наказания или в различных прещениях.
|
|
|
«Они располагали меня к себе,— свидетельствовал он позднее,— их жалкою приниженностию и сословной оригинальностию, в которой мне чуялось несравненно больше жизни, чем в тех так называемых «хороших манерах», внушением коих томил меня претенциозный круг моих орловских родственников. И за эту привязанность к орловским духовенным я был щедро вознаграждён: единственно благодаря ей я с детства моего не разделял презрительных взглядов и отношений «культурных» людей моей родины к бедному сельскому духовенству. Благодаря орловской Монастырской слободке я знал, что среди страдающего и приниженного духовенства Русской Церкви не все одни «грошевики, алтынники и блинохваты», каких выводили многие повествователи, и я дерзнул написать «Соборян» (6,410).
Автор «Соборян» слышал зов времени, знал потребность народа в духовных пастырях, которую так точно выразил примерно в то же время и Мельников-Печерский (не пренебрежём повторением): «Ему нужен учитель,— такой учитель, чтобы всем превосходил его: и умом, и знанием, и кротостью, и любовью, и притом был бы святой жизни, радовался бы радостям учеников, горевал бы о горе их, болел бы сердцем о всякой их беде, готов бы был положить душу за последнюю овцу стада, был бы немощен с немощными, не помышлял бы о стяжаниях, а, напротив, сам бы делился своим добром, как делились им отцы первенствующей Церкви» («На горах», 2, 278). Таков и поп Савелий в «Соборянах», поистине богатырь— и физическим своим обликом, и, ещё больше, душевною красотою, и духовными стремлениями. Выразительнейший портрет его завершается характерной, возведённой до уровня высокого символа подробностью:
|
|
|
«Глаза у него коричневые, большие, смелые и ясные. Они всю жизнь свою не теряли способности освещаться присутствием разума; в них же близкие люди видали и блеск радостного восторга, и туманы скорби, и слезы умиления; в них же сверкал порою и огонь негодования, и они бросали искры гнева— гнева не суетного, не сварливого, не мелкого, а гнева большого человека. В эти глаза глядела прямая и честная душа протопопа Савелия, которую он, в своем христианском уповании, верил быти бессмертною» (4,6).
Рядом с ним— смиренный священник Захария Бенефактов, детски-наивный и горящий ревностью о Господе дьякон Ахилла Десницын, уязвленный неверным существованием людского сообщества.
Сама неуёмность натуры дьякона Ахиллы— отражение стихийной несдержанности самого автора, также уязвленного злом мира и не всегда умевшего истинно противостать этому злу. Сознавал ли, не сознавал того Лесков, но Ахилла подлинно автобиографический персонаж его: не внешне, но внутренне отразивший характер и в чём-то судьбу самого писателя, не знавшего, как совладать со своею богатырскою силою литературного дара. «То была одна моя несообразность» (4,318),— признаёт Ахилла, охватывая перед смертью единым взором свою жизнь; и то же мог бы сказать и сам Лесков, слепо боровшийся в конце жизни против нераспознанного врага. Но то, что открывается эстетическому чутью художника, не всегда усваивается его рассудком.
Старогородская поповка, как именует главных своих персонажей автор «Соборян», представлена в романе окружённою враждебным, во зле лежащим миром. Правда, упоминаются и сочувствие, и любовь горожан к своим пастырям, но жизнь их, особенно служение отца Савелия, раскрывается в непрекращающейся борьбе с внешними противодействиями и даже агрессивною враждою. Постоянство такого противодействия и вражды даже охлаждает на время рвение отца протоиерея. «Сколь горяч был некогда ко всему трогающему, столь ныне ко всему отношусь равнодушно» (4,66-67),— записывает он в «нотатках» (как сам именует свой дневник).
Главное, что угнетает его дух,— состояние умов и душ христианского народа. Запись в его дневнике свидетельствует:
«...Занимался чтением Отцов Церкви и историков. Вывел два заключения, и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство на Руси ещё не проповедано; а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегом своим, отцом Николаем, и был удивлён, как он это внял и согласился. «Да,— сказал он,— сие бесспорно, что мы во Христа крестимся, но ещё во Христа не облекаемся». Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается» (4,59).
Окамененное нечувствие этих «других» становится причиною их равнодушия к угасанию веры, к бесовским действиям против неё агрессивных нигилистов, как «новых», так и «новейших».
«...Я ужасно расстроился,— записывает Туберозов в «нотатках»,— разговорами с городничим и лекарем, укорявшими меня за мою ревнивую (по их словам) нетерпимость к неверию, тогда как, думается им, веры уже никто не содержит, не исключая-де и тех, кои официально за неё заступаются. Верю! По вере моей и сему верю и даже не сомневаюсь, но удивляюсь, откуда это взялась у нас такая ожесточённая вражда и ненависть к вере? Происходит ли сие от стремлений к свободе; но кому же вера помехой в делах всяческих преуспеяний к исканию свободы? Отчего настоящие мыслители так не думали?» (4,83).
Так ведь на смену этим настоящим пришли, как показывает Лесков, слабые умом, но амбициозные воители против веры, прежде всего против веры. Враждебность к этим силам у автора «Соборян» не угасла, и он вывел их в самом отвратительном виде (за что опять получил неодобрение критики), отчетливо отграничивая при этом «новых» от «новейших»: если первые просто глупы и даже отчасти простодушны в своём прогрессивном рвении, то идущие им на смену— подлы, своекорыстны и хитры.
«Новые» всё же пытаются служить какой-то «идее»— прежде всего утверждению передовых естественно-научных воззрений, которые они противопоставляют религиозным. Так, скорбный умом учитель Варнава Препотенский «привёл на вскрытие несколько учеников из уездного училища, дабы показать им анатомию, а потом в классе говорил им: «Видели ли вы тело?» Отвечают: «Видели».— «А видели ли кости?»— «И кости,— отвечают,— видели».— «И всё ли видели?»— «Всё видели»,— отвечают. «А души не видали?»— «Нет, души не видали».— «Ну так где же она?..» И решил им, что души нет» (4,72). Тут знакомый ещё по Базарову принцип: всё поверять анатомией, не более того.
И в том— одна из обыденных попыток поставить рассудочное опытное знание над верою— случай весьма банальный, но распространённый. Собственно, всё научное мировоззрение строится на подобных силлогизмах. (Стоит лишь заметить, что речь здесь идёт о таком мышлении, при котором естественно-научное знание возводится в абсолют и признаётся важнейшим критерием истины. Есть и иное, научное же мировоззрение: когда узнавание мира, всё большее расширение знаний о нём— воспринимается как свидетельство всесовершенства Творца, но не повод для отрицания Его.)
Разумеется, понятия чуда естественники-нигилисты принять не в состоянии: «Кто это, говорит, засвидетельствовал, что Ааронов жезл расцвёл? Сухое дерево разве может расцвесть?» (4,20). Подобные рассуждения вполне тривиальны. Как и нигилистические нападки на нравственные основы общества: всё тот же учитель «порицал патриотизм и начала национальные, а далее осмеивал детям благопристойность, представляя её во многих отношениях даже безнравственною» (4,75). Вершиною же всех мудрований становится заимствованная у просветительских безбожников идея: «Изъяснял, что Христос был социалист, а мы, попы и архиереи, как сему противимся, то мы и есьмы антихристы» (4,76).
Откуда подобная «мудрость» идёт? Лесков касается одного из самых больных вопросов церковной жизни: духовного образования. И в прежних своих романах писатель свидетельствовал: многочисленный отряд нигилистов рекрутируется в духовных школах. Учитель Препотенский— оттуда же: «Окончил он семинарию первым разрядом, но в попы идти отказался, а прибыл сюда в гражданское уездное училище учителем математики. На вопрос мой, отчего не пожелал в духовное звание, коротко отвечал, что не хочет быть обманщиком» (4,70),— записал в «нотатках» священник, отметив запись сентябрём 1861 года. Вспомним: в то же время создаются и «Очерки бурсы» Помяловского. Можно негодовать и на него, и на Лескова, но тут все же правда. Достаточно вспомнить вновь имена Добролюбова и Чернышевского...
Вспомним также: именно бывший семинарист Чернышевский планировал уничтожение Церкви. О том же помышляют и нигилисты в «Соборянах».
Между священником и учителем происходит диалог, звучащий поистине пророчески, даже и для начала XXI века:
«— А отец Савелий беспокойный человек,— пошутил Туганов. Минута эта представилась Препотенскому крайне благоприятною, и он, не упуская её, тотчас же заявил, что беспокойные в духовенстве это значит доносчики, потому что религиозная совесть должна быть свободна. Туганов не поостерёгся и ответил Препотенскому, что свобода совести необходима и что очень жаль, что её у нас нет.
— Да, бедная наша Церковь несёт за это отовсюду напрасные порицания,— заметил от себя Туберозов.
— Так на что же вы жалуетесь?— живо обратился к нему Препотенский.
— Жалуемся на неверотерпимость,— сухо ответил ему Туберозов.
— Вы от неё не страдаете.
— Нет, горестно страдаем! вы громко и свободно проповедуете, что надо, чтобы веры не было, и вам это сходит, а мы если только пошепчем, что надо, чтобы лучше ваших учений не было, то...
— Да, так вы вот чего хотите?— перебил учитель.— Вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порешили!
— Нет, это вы хотите, чтобы нас порешили» (4,188-189).
Отрицающие нравственные основы жизни так и должны действовать: позволять себе то, что порицают в других, действовать только из собственных интересов. Это мораль дикаря.
Вот эту-то мораль и перехватили у «новых»— «новейшие». Общественные интересы они при этом отбросили, оставив для себя одну лишь идею: собственную выгоду— хотя умело паразитируют на передовых убеждениях безмозглых глупцов, равно как и на прочих слабостях кого угодно, с кем приходится сталкиваться в погоне за земными благами жизни.
Отвратительным образцом этой «новейшей» силы является в романе проходимец Термосесов: «Он словно раз навсегда порешил себе, что совесть, честь, любовь, почтение и вообще все так называемые возвышенные чувства— всё это вздор, гиль, чепуха, выдуманная философами, литераторами и другими сумасшедшими фантазёрами. Он не просто отрицал,— нет, это было бы слишком спорно,— он просто знал, что ничего подобного нет и что потому не стоит над этим и останавливаться» (4,221).
Довольно цинично отзывается он о прежних революционных чаяниях: «Да, и на кой чёрт она нам теперь, революция, когда и так без революции дело идёт как нельзя лучше на нашу сторону...» (4,163).
Этот в своём мошенничестве весьма преуспел, но не смог совладать с натурою и всё на том потерял: «Чудесно было себя устроил и получал большое жалование на негласной службе для надзора за честными людьми, но враг его смутил жадностью: стал фальшивые бумажки перепущать и теперь в острог сел» (4,277).
И именно такой человек становится главным идеологом борьбы с духовными основами общества. «...Мы с этого попа Туберкулова,— поучает он начальника, над которым он сумел взять свою волю (и в разговоре с которым намеренно коверкает фамилию отца Савелия Туберозова),— начнём свою тактику, которая в развитии своём докажет его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей в духовенстве; а в окончательном выводе явится логическое заключение о том, что религия может быть допускаема только как одна из форм администрации. А коль скоро вера становится серьёзною верой, то она вредна, и её надо подобрать и подтянуть» (4,173).
Читая это, можно согласиться с выводом главного героя: события повторяются и их можно предсказывать. Убеждения и тактика подобных «новейших» мало изменились за без малого полтора века.
Но все эти «новые» и «новейшие» ни в чём бы не преуспели, когда бы не паразитировали на слабостях и нечувствии общественной и государственной жизни. Прав был Термосесов, утверждавший, что и без революции всё идёт как нельзя лучше.
С горечью сознаёт отец Савелий, что именно на государстве лежит немалая вина в спаивании народа. Государство потакает распространению нигилизма. Государство равнодушно к внутреннему разлагающему действию собственных врагов, но пресекает всякое движение в защиту истинной веры.
«Замечаю,— записывает себе протопоп,— что-то весьма удивительное и непонятное: поляки у нас словно господами нашими делаются, всё через них в губернии можно достигнуть...» (4,59).
Поляки же весьма активно, хоть и исподволь, действовали во вред Церкви. Точно с таким же безразличием относится чиновничество и к растлевающим сознание агитациям Препотенского, хотя в иных случаях поступает несоответственно сурово: «...за растление умов, за соблазн малых сих, за оскорбление честнейшего, кроткого и, можно сказать, примерного служителя алтаря— замечание, а за то, что голодный дьячок променял Псалтырь старую на новую, сажают семью целую на год без хлеба… О, роде лукавый!» (4,73).
В негодовании на действия соблазнителя протопоп основывается на словах Спасителя: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине мор ской» (Мф. 18, 6). Но выходит: именно к этому равнодушны те, кому вверено попечение о прочности общественного бытия.
Само общество пребывает в рабстве у собственного недомыслия, своих слабостей. Даже сочувствующие Туберозову— на его неуспокоенность лишь с непониманием отзываются: маньяк (4, 193).
Вот— род лукавый.
И ведь эта теплохладность не Лесковым измышлена: она отразилась и в общественных отзывах на «Соборян». Художник Репин, к примеру, заметил, что в романе «действительно ретроградных тенденций полно»331. А это— талантливый властитель передовых дум, немало потрудившийся в деле прославления «новых людей» («Арест пропагандиста», «Отказ от исповеди» и пр.).
И не Лесковым выдумано то клеветническое обвинение, которое передовым обществом было обращено против Церкви: обвинение духовенству в сотрудничестве с тайной полицией. Писатель лишь воспроизвёл это в романе:
«— Кто служит в тайной полиции?— спросил Варнаву его изумлённый собеседник.
— Да вот все эти наши различные людцы, а особенно попы: Савелий, Ахилла» (4, 106).
И это бы ничего, можно было бы и это одолеть, когда бы не церковное чиновничество— консистория, с её «презренным, наглым и бесстыжим тоном» (4,32). «Ах, сколь у нас везде всего живого боятся!» (4,43),— так с горечью оценил Туберозов консисторское правление.
Чиновник— всегда чиновник, будь он в вицмундире, военной форме или церковном облачении. Он— всегда боится «как бы чего не вышло», всегда блюдёт собственный покой и часто равнодушен совершенно к тому делу, над которым поставлен начальствовать. Более всего претерпевает отец Савелий от консисторского тупочувствия к ревностному горению веры. Эти рясофорные чиновники лишь тогда возгораются, когда требуется оберечь их застойный покой и наказать такой покой нарушающих, чающих движения воды.
«Получив замечание о бездеятельности, усматриваемой в недоставлении мною обильных доносов, оправдывался, что в расколе делается только то, что уже давно всем известно, про что и писать нечего, и при сем добавил в сем рапорте, что наиглавнее всего, что церковное духовенство находится в крайней бедности, и того для, по человеческой слабости, не противодейственно подкупам и даже само немало потворствует расколу, как и другие прочие оберегатели Православия, приемля даяния раскольников. Заключил, что не с иного чего надо бы начать, к исправлению скорбей Церкви, как с изъятия самого духовенства из-под тяжкой зависимости» (4,30),— записывает отец протоиерей, и тем касается одного из самых больных мест во внутренней жизни церковной: о нищете духовенства писали и позднее многие церковные и нецерковные литераторы. Но это-то консисторских чиновников мало занимало: они больше следили за движением бумаг, но не воды живой веры. Туберозов, зная нравы консистории, даже утешает себя в постоянных чиновничьих нападках: «А что если на тебя нападают, то ты этому радуйся; если бы ты был льстив или глуп был, так на тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили» (4,50).
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!