Ольга Прохорова, Игорь Чекулай 7 страница
Хотя перевод является бесспорным случаем языкового контакта, его следовало бы описывать как предельный случай, редкий со статистической точки зрения, где сопротивление обычным последствиям билингвизма более сознательно и более организовано. Это случай, когда говорящий билингв сознательно борется против любого отклонения от лингвистической нормы, против любой интерференции, что значительно ограничивает сбор интересных данных такого рода в переведенных текстах.
В.А.Лукин, однако, подчеркивает, говоря о билингвах, которых можно было бы назвать вообще «профессионалами», редкость явления сплошного сопротивления интерференции: «Основная лингвистическая проблема, которая возникает в отношении билингвизма, сводится к необходимости знать, до какой степени две структуры, находящиеся в контакте, могут сохраниться нетронутыми и в какой мере они взаимно влияют друг на друга» [Лукин В.А. 1999: 53]. Мы можем констатировать, что, как правило, имеет место определенное число взаимных влияний и что четкое разделение является исключением. Последнее потребовало бы со стороны говорящего билингва постоянного внимания, на которое мало кто из людей способен, по крайней мере, в течение длительного периода. Лукин противопоставляет и по другому признаку этот «профессиональный» билингвизм, который подразумевает и переводчиков, обычному билингвизму (который всегда является коллективной практикой народа). Профессиональный билингв изолирован в социальной практике: «Представляется, что цельность двух структур имеет больше возможностей сохраниться, когда два языка, находящихся в контакте, являются равными или сравнимыми с точки зрения престижа, ситуация, которая не является редкой в случаях, которые мы могли бы именовать индивидуальным билингвизмом или плюралингвизмом» [Лукин В.А. 1999: 55]. Но, хотя Лукин, а вслед за ним и Фогт, умаляет значение исследования фактов индивидуального билингвизма, потому что они представляют только вторичный интерес, эта точка зрения не является единственно возможной, по крайней мере, она не является той точкой зрения, которую мы бы хотели здесь изложить.
|
|
|
Обоих лингвистов интересует тот факт, что исследование билингвизма, кроме того, что этот последний является лингвистической реальностью, представляет собой особое средство обнаружить существование и смешение структур в языках. Заметим, что индивидуальный билингвизм, сколь вторичным бы он ни был, в этом отношении представляет собой, по мнению А.Мартине, факт, заслуживающий изучения. «Исключение подобных ситуаций при рассмотрении проблем, поднятых в связи с изучением смешения языков, могло бы явиться серьезной методической ошибкой» [Комиссаров В.C. 1973: 24].
|
|
|
Можно допустить, что перевод, рассматриваемый как языковой контакт в случаях особого билингвизма, может предоставить в распоряжение лингвиста лишь весьма скупой урожай примеров интерференции по сравнению с тем, что может предоставить прямое наблюдение любого двуязычного народа. Но вместо того, чтобы рассматривать переводческие операции как средство уяснения некоторых общелингвистических проблем, можно было бы предложить, по крайней мере, на первых порах, рассмотреть эти операции с другой стороны, с тем чтобы языкознание и, в частности, современное языкознание, структурное и функциональное, осветило для самих переводчиков путь к решению переводческих проблем. Вместо того, чтобы создавать (в соответствующих рамках) трактат по общей лингвистике исключительно в свете фактов перевода, можно было бы предложить создание трактата по переводу в свете наименее спорных достижений общей лингвистики за последнее время. Духовное межкультурное притяжение способствует созданию художественного билингвизма. Исторической ситуацией и личной судьбой В.Набоков был, как и все писатели-эмигранты, поставлен перед вечной проблемой выбора – о чем писать, для кого писать, на каком языке писать, в какой литературе и – шире – культуре жить и работать. Его проза, стихотворения и пьесы эти искания или, если угодно, метания отразили. За ними следили не только литературные противники, но и единомышленники, и первые ученики. Ведь сам Набоков, говоря о Ходасевиче, заметил: «В России и талант не спасает; в изгнании спасает только талант» [Набоков В.В. 1979: 30]. Он умело и дальновидно пустил свой талант в оборот, не желая скитаться по приемным богатых эмигрантов и выпрашивать подачки. Только при полной потере памяти можно утверждать, что сначала Набоков работал как чисто русский писатель, а затем под давлением тяжелых жизненных обстоятельств вынужден был писать по-английски и т.п. «Искусство писателя – вот его подлинный паспорт», – говорил убежденный интернационалист Набоков, и в его литературный «паспорт», то есть в Набоковские романы заглянуть стоит [Носик Б.М. 2000: 19].
|
|
|
Владимир Набоков был одним из выдающихся билингвов, своим шедевром «Лолита» он создал тот большой и неисчерпаемый мир, который в сердцах читателей оставляет много вопросов. Во время перевода автор предусмотрел множество факторов, чтобы читатели родного языка (русского) лучше восприняли и увидели его глазами увиденную Лолиту. Автор для русского читателя не конкретизирует те слова или фразы, которых нет в его родном языке: She wore a plaid skirt , blue jeans and sneakers – Она была в клетчатой рубашке, синих ковбойских панталонах и полотняных тапочках; Wanted the funnies – Ей хотелось получить страницы юмористического отдела; Seventh - grader enjoyed her green - red - blue comics – Третьеклассница молча наслаждалась зелено-красно-синими сериями рисунков. Английскому читателю известно значение слов comics , funnies, но к моменту создания русского текста «Лолиты» в России не знали комиксов. Поэтому автор как бы объясняет русскому читателю значение данного слова.
|
|
|
В рассмотренных примерах явно прослеживается отношение Набокова к читателю его родного языка. Он намеренно точно не переводит слова и предложения, создавая этим своего рода ощущение полноты для русского читателя, которого не смог бы дать прямой перевод. Иногда автор предпочтение отдает синонимичному переводу, когда в оригинале содержится один смысл, а в переводе другой, но мы не должны забывать о том, что Набоков является как автором, так и переводчиком собственных сочинений. В таких случаях переводчик может позволить себе определенные отклонения от оригинального текста.
Явным примером учета фактора адресата при создании переводного текста является следующий пример: Avidly munching , Dolly plied me with marshmallows and potato chips – Жадно жуя, беременная Долли угощала меня алтейными лепешками, арахисовыми орешками и картофельным хворостом. К моменту создания Набоковым русского варианта «Лолиты», чипсы не являлись реалией, известной русскому читателю. Поэтому для передачи данного понятия (potato chips ), автор-переводчик использовал выражение картофельный хворост.
В случае с примером: I found a job - teaching English to a group of adults in Auteuil и его русским вариантом Я нашел службу – преподавал английский язык группе взрослых парижан шестнадцатого округа в переводах произошла конкретизация: русскому не известно, где находится указанная географическая местность. Именно поэтому в данном случае информация конкретизируется.
Как правило, оригинальный текст не рассчитан на реципиента, владеющего языком оригинала. Отправитель предусматривает, какое у получателя уровень информированности, его знания, социокультурные характеристики и т.п. Перевод текста рассчитан на личность, которая разговаривает на другом языке. Переводчик предусматривает, что реципиент перевода отличается от адресата оригинала, он принадлежит к другому языковому коллективу, у него другая культура и различные фоновые знания. По мнению В.Виноградова, фоновая информация есть то социально-культурное своеобразие нации, которое выражается в языке и знание которого обеспечивает взаимопонимание во время коммуникации. Лингвисты выделяют несколько типов фоновой информации: интернациональные, национальные, групповые и индивидуальные знания [Виноградов В.С. 2004: 35].
Рецептор перевода часто не обладает знаниями, необходимыми и достаточными для восприятия и правильного понимания смысла оригинала. Поэтому переводчику приходится вносить в текст разъяснения, иными словами, адаптирует текст: Gin and pinapple juice , my favourite mixture , always double my energy – Джинанас – смесь джина и ананасового сока – всегда удваивают мою энергию. В этом случае хорошо чувствуется учет автором фактора русскоязычного адресата.
Авторский перевод – очень сложная, но в то же время очень интересная и многообъемлющая деятельность, требующая особого подхода и учета многих очень важных аспектов (фоновых знаний адресата, тезаурусных и лингвокультурных реалий). Автор не просто является создателем художественного текста. Вопрос об этом явлении актуален и полемичен в литературоведении.
Деятельность переводчика-профессионала определяется и обуславливается не только фактором адресата, но и стилем автора, его культурологической принадлежностью, что создает много сложностей с точки зрения перевода.
Открывая любую набоковскую страницу, нельзя совладать со странным чувством узнавания чего-то, что как бы всегда подозреваем, но только не даем себе труда и смелости вдруг осознать во весь рост. Сквозь весь сюжет воспринимаешь некое таинственное сообщение, к повествованию имеющее отношение лишь косвенное, как собранные в комнате предметы – к лучу солнца, их странно освещающему.
При чтении Набокова не оставляет чувство, будто он знал что-то, «из-за плеча его невидимое нам», и что «Лолита» его представляет собой некое линзовое стекло, или зеркало, помогающее взглянуть в область, недоступную прямому взору. Эта область «сквозит» почти везде и всюду, размывая, делая туманно расплывчатой материю его текстов, намекающих на присутствие как бы следующего измерения в нашем, хоть и реалистически-объемном, но не удовлетворяющем сокровенное чутье мире [Ерофеев В.В. 1990: 13].
Тайна окружает «Лолиту» Набокова. В ней есть нечто странное, что делает ее столь завораживающем привлекательной, прелестной, прельщающей. В страницу Набокова соскальзываешь как с ледяной горки, - но если однажды отдать себе отчет в причинах такой занимательности Набокова, то становится ясно, что привлекает в ней не увлекательность сюжета и даже не «владение словом», с блеском мишурного эпитета, а какой-то посторонний элемент, которого как бы и не должно быть. Хотя конструкции набоковских романов нарочито открыты постороннему взгляду, мы со смущением замечаем, что с перспективой что-то неладно, Наш читательский зрачок при вчитывании в Набокова начинает импульсивно сокращаться, пытаясь уловить истинный и не сразу находимый ракурс настройки. В творчестве Набокова ищешь какого-то ориентира, центра перспективы, который объяснил бы структуру авторского мировосприятия [Ерофеев В.В. 1990: 15].
Предметы и люди в пространстве набоковского текста выглядят необычно искаженными, как на снятой «глазом» фотографии, Без учета «внетекстовых обстоятельств», рассматривая лишь то, что мы видим на бумаге и что мы можем пощупать, как брейлеву букву, особая геометрия набоковской структуры останется для нас скопищем искривленных линий, собранием нравственных лиц, экстатических безумцев и эксцентрических женщин, непохожих сюжетов и нереальных ситуаций.
Такая целеустремленность, телеологичность набоковского творчества внятна всем пишущим о Набокове, но обыкновенно объясняется упрощенно. Набоковское мироощущение, по словам одного критика, вращается вокруг потерянного детства как символа утраченного рая. По мнению другого, писатель озабочен существованием литературных приемов. Третьи сердобольно трактуют его творчество как побег от диктаторских режимов, с сомнительными рецептами уничтожения тиранов сатирою и т.п., слепо веря, что слово всегда говорит только то, что обозначает его свинцовый оттиск. Существуют и другие попытки, все отличающиеся тем же рьяным, но близоруким стремлением раз и навсегда разобраться с Набоковым миром, найти прямо в тексте ответ на набоковскую загадку, не затрудняя себя думать и выводить какое-либо решение [Апресян Ю.Д . 1995: 23].
Явно указующие на некое инобытие тексты Набокова оказываются одновременно совершенно герметическими, как только подступаешься к ним с лупой. Не вполне ясно, каким образом создается читательское ощущение разомкнутости набоковского текста: набоковский идеальный мир, просвечивающий в его произведениях, позволяет прослеживать себя лишь в виде бликов, недоговоренностей, приблизительных намеков. «Вот с такого ощущения начинается мой мир: постепенно яснеет дымчатый воздух, – и такая разлита в нем лучащаяся, дрожащая доброта, так расправляется моя душа в родимой области. – Но дальше, дальше? – да, вот черта, за которой теряю власть... Слово, извлеченное на воздух, лопается, как лопаются в сетях те шарообразные рыбы, которые дышат и блистают только на темной, сдавленной глубине. Но я делаю последнее усилие, и вот, кажется, добыча есть, – о, лишь мгновенный облик добычи!, И еще я бы написал о постоянном трепете... и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, – с чем, я еще не скажу «Жизнь довертелась до такого головокружения, что земля ушла из-под ног, и, поскользнувшись, упав, ослабев от тошноты и томности... сказать ли?.. очутившись как бы в другом измерении» [Шульман М.Ю. 1997: 243].
Вот, наверное, самая точная, самая определенная страница Набокова. В более детальном знании автор нам отказывает. Биографии Набоков словно бы не имел. Хронисту трудно найти сколь-нибудь значительные и яркие эпизоды в его жизни. Явна лишь та оболочка, которая образуется вокруг всякой (включая поддельную) жизни. Либерализм дворянской семьи, чтение слова «какао», Тенишевское училище (сквозь которое Набоков прошел, как сквозь туманность, разминувшись с Мандельштамом и не замеченный Олегом Волковым), затем бегство с семьей в Крым (только так появляется в набоковской жизни революция), учеба в Кембридже, двадцать лет непонятного сидения в Берлине, однажды, вместе с молодым Фондаминским, сценка боксирования на эмигрантском вечере, потом, каплей на раскаляющейся плите, переезды по Европе, затем бегство в Америку (фашизм тоже претендовал на строку в биографии – как и большевизм, безуспешно), затем фильм Кубрика, имеющий к роману Набокова то же отношение, что и сигареты “Lolita”, затем Швейцария, 64-й номер в «Паласте», смерть. Что-то там еще было, между прочим, какие-то бабочки, тихая женитьба, преподавание разного сорта – но кроме этой скучной жизни, похожей в пересказе на серый кокон вылупившейся капустницы, больше ничего не отдано на откуп биографу [Носик Б.М. 1995:55].
Говорить обо всем этом привычном, удобном, известном – в случае с Набоковым будет означать говорить о внешнем и даже постороннем. Та немногая «биография», которую мы имеем, в жизни Набокова играла лишь вспомогательную роль. Кроме того, мы знаем о Набокове поразительно мало. Отдельные, обыкновенно написанные весьма постфактум воспоминания о молодом Сирине, вскакивающем в трамвай и под загибающийся скрежет исчезающем в сторону теннисного корта. Набоков как бы пересидел нашу эпоху сквозной прозрачности незамеченным – сначала далеким от известности, затем скрытым за ореолом «сомнительной славы» [Носик Б.М. 1995: 86].
Бóльшая и лучшая половина из написанного Набоковым «автобиографична», т.е. берет себе основой впечатления, накопленного автором за предыдущую жизнь. Романы и рассказы Сирина уснащены деталями, образами и воспоминаниями отчетливо личного характера, повторяющимися из романа в роман достаточно часто и случайно, чтобы быть и правдивыми, и непреднамеренными. Такие же романы, как «Машенька», с ее протекавшей на усадебном фоне любовью, «Подвиг» с Кембриджем, «Дар» с берлинским пансионом, «Лолита» – с Америкой – просто включают в себя целые блоки и периоды авторской жизни. «Другие берега» выглядят целиком принадлежащими мемуарному жанру. Однако при внешнем совпадении с жанром воспоминаний «Лолита» – не мемуары. Набоков желает «сохранить для потомства» некоторые события жизни, но добыть из жизни некий водяной знак, «подняв ее на свет искусства». Автор накладывает узоры фактов один на другой, «так, чтобы они совпали», – его интересует не само произошедшее, а его смысл, которого он пытается добиться через дедуктивное соединение с соседними или, напротив, разнесенными во времени происшествиями и который возникает на линии напряжения между фактами – обусловленный ими, но ими не определяемый. Присяга на верность Мнемозине означает для Набокова готовность к творческому акту, а не консервацию, – воспоминание и вымысел действуют по одному закону, их неожиданно объединяющему, – закону творчества. Именно в такой подотчетности законам памяти, высшим, нежели простое хранительство однажды случившегося, и заключается точность Набокова, когда он вольно летит над полями прошлого. Именно она делает невозможным всерьез использовать материал набоковских романов в словарных статьях и биографических сносках. Можно сказать что Набоков смотрит на мир по-другому, чем это делает наше, новое поколение, и когда на дороге, «снабженной смоляной гладью саженей в пять шириной» («Дар»), под кузовом тормозящего грузовика пульсируют карбункулы («Лолита»), то это не краснословие, а взгляд человека, увидевшего асфальт и автомобиль впервые, – взгляд, может быть, Шекспира или Мольера. «На бензоколонке напоили наш Крайслер» («Лолита»), «колеса лягались» («Отчаяние») – что за постоянная анимистическая нота? Чуждость чувствуется всеми и, по существу, одинаково поверхностно преодолевается. Русская критика последовательно упрекала Сирина в холодности и равнодушии, американская, через четверть века, с пиететом усматривала в авторе «Лолиты» консерватора и сноба. Во всех этих независимых друг от друга мнениях есть общее: они заталкивают «странность» Набокова в узкую нить эстетизма [Носик Б.М. 1995: 112].
Однажды, в 60-е, когда находчивый журналист, отхлебнув из чашечки, задал автору «Лолиты» столь же остроумный, сколь тактичный вопрос: «Верите ли Вы в Бога?», – погрузневший Набоков отвечал с честностью и прямотой, с той степенью откровенности, которая не может быть увеличена без ущерба для точности: «чтобы быть совсем откровенным – я скажу сейчас кое-что, чего не произносил еще никогда, и надеюсь, что это вызовет благодатный озноб, – мне известно больше, чем я могу выразить в словах, и то немногое, что я могу выразить, не могло бы быть высказанным, не будь мне известно большего. Это «жесткое мнение» Набокова почти пугает решительностью своего выражения, стоит лишь прочувствовать в слепых, ватных, водолазных движениях фразы – настойчивость исследователя еще неведомых областей, не имеющих слова. Любопытно, однако, что страсть выражения никак не воспринимается критиками, видящими в размытости формулы лишь уклончивость автора, не желающего взять да и выдать нам квинтэссенцию смысла. Даже лучшие ценители творчества Набокова говорят в связи с подобными заявлениями Набокова о его желании оставаться «в неизменной дали и непостижимости».
В результате изучения конкретных жизненных взглядов и творчества Набокова можно не сомневаться, что жизнь и творчество писателя и сам писатель так не похожи ни на что и ни кого по внутренней структуре и качеству разума, что можно сказать, что он человек не от нашего века, но от века, который так далек от нас.
ЛИТЕРАТУРА
1. Апресян Ю.Д. 1995 – «Дар» в космосе Владимира Набокова. Известия РАН. Серия литературы и языка. Том 54 №3, Москва. 1995. 3-18.
2. Виноградов В.С. 2004 – Перевод – общие и лексические вопросы. Москва: Издательство Московского университета. 240.
3. Ерофеев В.В. 1990 – В поисках потерянного рая: (Русский метароман В. Набокова). В лабиринте проклятых вопросов. Москва. 162-204.
4. Комиссаров В.Н. 1973 – Слово о переводе: Очерк лингвистического учения о переводе, Киев. 216.
Дата добавления: 2021-04-07; просмотров: 81; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!