Критерии успешности межкультурного диалога 2 страница
В первую очередь обращает на себя внимание сходство таинственного Вашиадана с Мельмотом Скитальцем. В их портретной характеристике подчеркивается суровость и некие сверхъестественные черты внешнего облика, отличающие их от других людей.
Сравним:
У Метьюрина: …но все же в его облике чувствовалось что-то неуловимо чужое, заставлявшее тех, кто видел его впервые, считать его иностранцем. Резкое отличие его от обычных людей составляли лишь его сверкающие глаза, горевшие нестерпимым блеском; казалось, что они мечут молнии и от них нет защиты [79].
У Мельгунова: Помню, как это же лицо мелькнуло и на аукционе, как те же глаза, пламенные и неподвижные, были и тогда устремлены на меня. Страшно при одной мысли. Не дай бог встретиться мне опять с этими взорами! Мне кажется, я их не вынесу! [Мельгунов Н.А. 1989: 82].
Однако у Мельгунова связь с постепенно архаизирующейся традицией описания демонических героев становится предметом игры. Неслучайно Вашиадан, чтобы прикрыть свой сверкающий взгляд, носит фиолетовые очки. Когда же он их снимает, впечатлительная Глафира падает в обморок. Напуганные реакцией дочери, ее родители рассуждают:
- Знаете ли, - промолвила таинственно Марья Васильевна, - знаете ли, отчего, я думаю, больна моя Глафира?
- Отчего?
- Ее сглазили!
Я не мог не улыбнуться при таком объяснении ее болезни.
- Вы смеетесь? – продолжала Линдина с укоризной, - но я совершенно тому верю.
|
|
|
- И я не вовсе отвергаю возможности магнетического действия глаз на людей и животных, - отвечал я. – Между прочим, мне сказывали об одном человеке простого звания, который носил зонтик на глазах единственно из боязни причинить вред своим взором…
- Ваш пример еще более подтверждает мою догадку. Мне кажется, что Вашиадан носит фиолетовые очки из той же предосторожности. Когда он снял их, Глафира тотчас упала в обморок. Но я умыла ее святой водой и надеюсь, что болезнь скоро пройдет [Мельгунов Н.А. 1989: 83].
Главное в описании – это, конечно же, не суеверия (святая вода от сглаза или происки домовых), а ироническое, пародийное снижение готического мотива (в данном случае, фиолетовые очки или зонтики на глазах, чтобы прикрыть огненный взор, столь важный в описании главного героя Метьюрина).
Следует отметить, что мотив сверкающих глаз довольно традиционен для готических романов, и единственная их общность не свидетельствовала бы об ориентации Мельгунова на роман Метьюрина, если бы аналогия не простиралась на центральную часть повести – любовь Вашиадана к Глафире и дальнейшее ее похищение. Это так напоминает любовь Мельмота и Иммали-Исидоры и их страдания во имя любви. Так, Метьюрин постоянно подчеркивает естественность и прямоту своей героини, которые и превращали непринужденность в грацию и придавали особую выразительность каждому ее восклицанию, рядом с которыми приглаженные речи окружающих казались какими-то ничтожными [322].
|
|
|
И как похожа на нее героиня Мельгунова Глафира, для которой притворство было искусством.
В обоих случаях чистота и невинность Иммали и Глафиры становятся дополнительным стимулом к сближению произведений. Тем не менее, традиционно «готическое» сюжетное обрамление в отношениях героев Метьюрина явно претерпевает модификацию в повести Мельгунова. Так, Мельмот и Иммали встречаются на цветущем острове где-то в Индийском океане и только отдаленный рокот океана предсказывает будущие коллизии в их отношениях. Когда же оба понимают, что любят друг друга, рокот океана нарастал, и под мощными сводами баньянов, раскинувших свои вековые корни меньше чем в пятистах метрах от того места, где стояла Иммали, эхом отдавался глубокий и какой-то потусторонний гул приближавшейся бури… Самым ничтожным звуком, какой только она могла послать с земли, воздуха или воды, природа возвещала детям своим беду [308].
Встреча Глафиры и Вашиадана в повести Мельгунова строится на гротескном контрасте реальной действительности и «готического поведения» его героев: встреча происходит на аукционе, где по желанию Глафиры ее отец пытается приобрести таинственный перстень с изображением ее умершего возлюбленного, но появление не менее таинственного Вашиадана, который надбавляет цену, помешало ему в этом. Сравним: Зрители онемели от удивления; глубокое, продолжительное молчание последовало за страшным вызовом к аукционному бою. О Глафире и говорить нечего: внезапный страх овладел ею; бледная и безмолвная, она устремила на отца глаза свои, коими умоляла его не уступать противнику драгоценного ей перстня.
Я решился было войти с дерзким невидимкою в торговое состязание и заставить его отказаться от добычи; но кончено: роковой молот ударил в третий раз. Вдруг Глафира помертвела и тихо опустилась мне на руки. Этот удар, казалось, решил судьбу ее жизни [Мельгунов Н.А. 1989: 92].
|
|
|
В парадоксально перевернутом виде здесь предстает один из главных готических элементов – предсказание будущего героев, поскольку удар аукционного молота в роли рока судьбы дополняет и без того бутафорский характер повести. При этом искренняя любовь Глафиры к Вашиадану является ложной, поскольку любит она своего покойного друга, а не Вашиадана, принявшего его облик. Любопытно, что характерный для Метьюрина мотив семейного портрета, призванный приоткрыть тайну, также модифицируется у Мельгунова в перстень и выполняет абсолютно противоположную функцию. Таинственный перстень с изображением возлюбленного Глафиры служит Вашиадану приманкой для ее похищения и обольщения, в основе которых также лежит обман: увидев перстень, Глафира вверилась хищным объятиям мнимого друга, блаженствуя в своем гибельном заблуждении [Мельгунов Н.А. 1989: 93].
|
|
|
Можно высказать предположение, что ассоциативная цепь тянется и к другим сюжетным ситуациям. Так, например, героев роднит некая странность с возрастом: Мельмоту уже более 150 лет, а Вашиадану – хотя лишь за 60, но при этом он выглядит чрезвычайно молодо, к досаде отца Глафиры, знавшего его тому назад лет тридцать и с завистью произнесшего: Чудак нисколько не переменился, между тем как я успел уже состариться [Мельгунов Н.А. 1989: 87]. Долголетие Мельмота объяснимо, ведь в романе Метьюрина дается четкое объяснение данного факта: герой пытался проникнуть в тайны науки, за что и пострадал - продал душу дьяволу и вынужден много лет скитаться по свету в поисках человека, который поменялся бы с ним местами. Мельгунов же вполне сознательно подсказывает читателю ассоциации между собственным героем Вашиаданом и персонажами популярнейших «фантастических» произведений – Мельмотом, Вампиром, Мефистофелем, женихом-призраком, Агасфером, имена которых прямо называются в постскриптуме повести. Возникающие аналогии, казалось бы, должны помочь уяснить природу и причину долголетия Вашиадана, но окончательного отождествления героя с каким-либо из названных персонажей так и не происходит. Автор словно играет с таинственным сюжетом, ведь история призрака остается без объяснений, а рассказ обрывается перед ожидаемым разрешением загадки. Применяя такой травестийный прием двойной мистификации, Мельгунов, в отличие от Метьюрина, оставляет читателю «естественное» объяснение в импровизированном диалоге с читателем в постскриптуме с припиской «Для немногих», не вошедшем в состав самой повести:
- Мечты, мечты! Но вы сами им верите. Полноте притворяться; скажите откровенно: кто ж этот Вашиадан? Не чародей ли в союзе с дьяволом?
- Теперь не средние века!
- Ну, так вампир?
- Он не сосал крови.
- Ну. Воплотившийся демон, посланный на срок; ну, словом, пришелец с того света?
- Не помню, чтоб от него отзывалось серой.
- Да – кто же он?
- Не знаю, отгадывайте [Мельгунов Н.А. 1989: 110].
Думается, что приведенные выше фрагменты могут с большой степенью вероятности говорить о прямых и опосредованных связях между романом Метьюрина «Мельмот Скиталец» и повестью Мельгунова «Кто же он?», более того, многие мотивы и повествовательная техника фундаментального романа Метьюрина усваиваются и модифицируются сочинением Мельгунова, создавая при этом новые образы и новые традиции. Таким образом, мимо «Мельмота Скитальца» не прошли и отдали ему дань крупнейшие писатели 19 века – Пушкин, Гоголь и множество их современников, что привело к порождению новых сюжетов и текстов, ставших литературной реальностью.
ЛИТЕРАТУРА
1. Алексеев М.П. 1983 – Ч.Р.Метьюрин и его «Мельмот Скиталец». Метьюрин Ч.Р. Мельмот Скиталец. 1983. Москва: Наука. 531-638.
2. Вацуро В.Э. 2002 – Готический роман в России. Москва: Новое литературное обозрение. 543.
3. Гоголь Н.В. 1994 – Портрет. Собрание сочинений в 9 томах. Том 3. Москва:Русская книга. 423.
4. Мельгунов Н.А. 1989 – Кто же он. Русская романтическая новелла. Москва: Художественная литература. 78-110.
5. Метьюрин Ч.Р. 1983 – Мельмот Скиталец. Москва: Наука. 530.
6. Пушкин А.С. 2008 – Евгений Онегин. Стихотворения. Поэмы. Москва: Альта-принт. 447.
7. Суркова К.В. 2002 – «Мельмот Скиталец» Ч.Р.Метьюрина и «Портрет» Н.В.Гоголя: проблема традиций. Филология в системе нового университетского образования. Вып.5. Москва, 55-58.
“MELMOTH THE WANDERER” IN THE RUSSIAN LITERATURE
OF THE FIRST HALF OF THE 19TH CENTURY
The author of the article analyses the process of direct and mediated influence of C.R.Maturen’s novel “Melmoth the Wanderer” (1820) on the Russian literature of the given period.
A.Pushkin in his novel “Eugene Onegin” borrows Melmoth’s demonic mask and implements it into the mind of his characters and readers.
N.Gogol (the tale “Portrait”, 1834) and N.Melgunov (the tale “Who is he”, 1831) use the plot, several motifs and the narrative technique of Maturin’s novel, modify them, and, as a result, create new images and traditions in the Russian literature of the first half of the 19th century.
Русистика и современность.
13-я Международная научная конференция. Сборник научных статей, с. 68-73. ISBN 978-9984-47-044-3
Рига: Балтийская международная академия, 2011.
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ НАУЧНЫЙ ДИСКУРС КАК СФЕРА РЕАЛИЗАЦИИ
КАТЕГОРИИ ПЕРСУАЗИВНОСТИ
Тамара Буданова
Университет г. Турку, Финляндия
Tamara_Boudanova@mail.ru
Научный дискурс представляет несомненный интерес для специального лингвистического изучения не только в силу той особой роли, которую наука играет в современном мире, но и в связи с необходимостью анализа состояния научной коммуникации, о чем свидетельствует многообразие точек зрения на эту проблему. Вот лишь несколько примеров. Так, Г.Г. Хазагеров считает объективным процессом современности «обессмысливание научного дискурса» [Хазагеров Г.Г. 2010: 5], Елена Задворная констатируетсерьезные эпистемические инновации, наблюдаемые как в интерпретации постмодерном научного дискурса, так и в практике создания научных текстов [Е.Задворная Е.Г. 2002], а Л.А.Нехлюдова делает вывод о том, что «демократизация общественного сознания» и «кардинальные мировоззренческие сдвиги познающей личности» лежат в основе «стилистической эволюции научного стиля» [Нехлюдова Л.А. 2005: 181]. Приведенные цитаты демонстрируют, с одной стороны, широкий диапазон оценок, а с другой – их совпадение в том, что касается фиксации неких изменений, произошедших или происходящих в дискурсе науки.
Прежде чем согласить с последним утверждением или же опровергнуть его, следует определить предмет исследования. Это тем более необходимо, что дискурс, являясь своего рода краеугольным камнем современных гуманитных наук, может подразумевать под собой и объект анализа, и научную парадигму, т.е. «стиль» постановки и решения проблемы. Столь размытое и амбивалентное понятие заслуживает стать предметом специального размышления, однако рамки доклада не позволяют этого. Поэтому, опустив перечень существующих интерпретаций дискурса, отметим, что соотношение ключевых понятий коммуникация, дискурс и текст может быть представлено следующим образом.
«Социальное взимодействие осуществляется в коммуникации, а дискурс как раз является тем «полем», в котором речемыслительная (коммуникативная) деятельность перерастает в деятельность социальную» [Голоднов А.В. 2009: 78]. Рассуждения А.В.Голоднова о соотношении дискурса и текста представляют собой возможный ответ на этот вопрос: «В соотношении с единичным текстом дискурс рассматривается как конкретное коммуникативное событие, осуществляемое в определенном когнитивно и типологически обусловленном коммуникативном пространстве и фиксируемое в форме текста. В этом случае элементами дискурса являются участники коммуникации, само сообщение (или текст), код, на котором создано сообщение, и экстралингвистическая ситуация, в которой происходит коммуникация, а любой текст может быть аналитически «выведен на дискур-сивный уровень» при условии привлечения деталей экстралингвистического контекста его порождения и / или восприятия.
В определенном когнитивно и типологически обусловленном коммуникативном пространстве порождается и воспринимается по единому когнитивному сценарию множество текстов со сходными характеристиками. С этой точки зрения дискурс может рассматриваться как множество реально или потенциально существующих текстов, обладающих некоторыми общими признаками (например, объединяемых общей темой или относящихся к одной коммуникативной сфере)» [Голоднов А.В. 2009: 79]. Иными словами, «в зависимости от исследовательских задач дискурс в одном случае обозначает отдельное конкретное коммуникативное событие, в другом – подразумевает коммуникативное событие как интегральную совокупность отдельных коммуникативных актов, результатом которого является содержательно-тематическая общность многих текстов» [Чернявская 2001: 20]. Исследовательские задачи настоящего доклада определяют понимание научного дискурса во втором значении, т.е. как совокупности коммуникативных событий, продуктом которых являются устные и письменные тексты, объединенные тематической общность.
Большинство опубликованных в последние годы работ, посвященных исследованию научного дискурса, опираются на определение, данное В.И.Карасиком, по мнению которого, научный дискурс является одним из видов институционального дискурса. Основанием для выделения последнего являются цели и участники общения: научный дискурс – это процесс выражения и обоснования нового знания посредством цепочки взаимосвязанных рассуждений или, точнее, диалог между старым и новым знанием, диалог между участниками дискурса [Карасик 2000: 27]. Наиболее полный перечень компонентов научного дискурса также принадлежит В.И.Карасику: участники; хронотоп (время и обстановка, типичные для обычного диалога); цель (решение научной проблемы теоретической, прикладной); ценности (ключевые концепты); стратегии (определение проблемной ситуации, выделение предмета исследования, обоснование выбора методов и материала, построение теоретической модели предмета изучения, изложение результатов наблюдений и эксперимента, обсуждение результатов, экспертная оценка исследования); материал (проблемы естественнонаучных и гуманитарных областей знаний); жанры, разновидности (телемост, имитация судебных заседаний, ролевые игры и др.); прецедентные тексты (работы классиков науки, известные цитаты ученых, названия монографий, статей и т. д.); дискурсивные формулы (семантическая и синтаксическая усложненность в научном дискурсе) [Карасик 2000: 30]. Набор компонентов учитывается при дифференциации подтипов научного дискурса (собственно научный, научно-популярный, учебно-научный и научного-деловой) и его жанров (официальный доклад, тезисы выступления, статья, монография, диссертация, автореферат, реферат, перевод, рецензия, аннотация, резюме и под.).
Специализированные виды научного дискурса выделяют по тематическому принципу, в соответствии с номенклатурой наук (математический, экологический, философский, краеведческий, медицинский, культурологический и т.д.). Таким образом выделяется специализированный научный филологический дискурс, представляющий собой совокупность научных филологических текстов, которые являются результатом вербально выраженной профессиональной деятельности ученого (языковой личности) в специальной филологической сфере.
Нельзя не согласить с Т.Р.Копыловой в том, что научный текст как продукт дискурсивной деятельности ученого «…связан с уровнем развития научных достижений в исследуемой области, с профессиональными знаниями ученого и с особенностями жанра. Порожденный текст эксплицирует особенности языковой личности как индивида, с одной стороны, с другой – сигнализирует о ее принадлежности к социуму, детерминированному временем, уровнем общей культуры и особенностями национальной культуры» [Копылова Т.Р. 2007: 8] Поэтому лингвистический анализ научных текстов, позволяющий делать выводы о научном дискурсе и его категориях, может быть направлен на выявление обязательных, или стилеобразующих составляющих и факультативных, парадигматических и индивидуальных.
Обзор работ отечественных языковедов (И.В. Арнольд, И.Р. Гальперин, М.Н. Кожина, Н.М. Разинкина, Г.Я. Солганик и др.) позволяет выделить такие стилеобразующие черты научного дискурса, как конкретность, логичность, неэмоциональность, обезличенность, сжатость, точность, ясность. В то же время в приведенных в начале доклада цитатах отечественных исследователей отмечаются специфические черты современного научного дискурса. Закономерно предположить, что научный филологический дискурс как специализированный вид научного дискурса обладает как «вневременными» характеристиками, так и актуальными, присущими текущему моменту.
Однако прежде чем обратиться к анализу конкретного материала: научных статей, докладов, тезисов, монографий, материалов интернет-конференций – назовем уже отмеченные в литературе черты современного филологического дискурса [Нехлюдова Л.А.2005; Чернейко Л.О. 2009; Майоров Г.В. 2010]. К ним относятся прежде всего диалогичность и использование когнитивных метафор.
Диалогичность научного дискурса обусловлена тем, что в стремлении «воздействовать на получателя научного текста более эффективным способом, ученый-лингвист меняет стратегию и тактику своего речевого поведения, что сказывается на строении научного текста и в конечном итоге на его текстовых нормах. В ходе логико-семантического анализа современного научного лингвистического текста нами было выявлено, что в процессе доказательства и интерпретации собственной гипотезы автор использует все имеющиеся в его распоряжении аргументативные средства для убеждения читателя в своей правоте» [Нехлюдова Л.А. 2005: 174]. Таким аргументативными средствами убеждения становятся обширные цитаты и ссылки на мнения авторитетный ученых, эксплицитное выражение авторской оценки (включая и ее эмоциональный план), риторические вопросы и т.д.
Безусловно, аргументативность должна быть отнесена к стилеобразующим признакам научного дискурса, цель участников которого состоит не только в решении (или постановке) научной проблемы, но и информировании научного сообщества о достигнутых результатах и логике проведенного исследования. Это позволяет «вовлечь читателя в совместный мыслительный процесс, убедить его в истинности выдвинутых положений» [Пузикова З.Г. 2007: 8]. Аргументы, характерные для научного дискурса, - это система умозаключений и экспериментально полученные данные, которые подводят фундамент под теоретические выводы.
Аргументативность может трактоваться как текстовая категория, включающая в себя подкатегорию персуазивности и являющаяся отражением способов воздействия [Шелестюк Е.В. 2008]. Такой подход основывается на определении аргументативности как доказательности, базирующейся на выдвижении тезиса и рассмотрении доводов за и против, опровержении антитезиса и доказательстве тезиса [Брутян Г.А. 1984], персуазивность же предполагает использование дополнительных риторических и софистических приемов и средств, способствующих убеждению. Х. Перельман выделяет два типа рассуждений: аналитические, исходящие из истинных посылок, и диалектические, исходящими из посылок, принятых большинством, т. е. правдоподобных, но необязательно истинных. В первом случае мы имеем дело с научным убеждением, во втором – с персуазивной коммуникацией [Перельман Х. 1987]. Диалектические рассуждения имеют целью убедить аудиторию в необходимости принять то или иное решение, разделить ту или иную точку зрения.
Дата добавления: 2021-04-07; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!