Основные проблемы социологии религии 30 страница

253

дереве, не в тигре, или крокодиле: если данный человек погиб, то это произошло, несомненно, потому, что некий колдун «пригово­рил» и «предал» его. Дерево, животное явились здесь лишь ору­диями. Другое орудие могло бы выполнить ту же роль, что и это. Все эти орудия являются, так сказать, взаимозаменимыми и зави­сящими от той невидимой силы, которая их употребляет.

Для направленного таким образом сознания не существует чисто физического акта. Никакой вопрос, относящийся к явлениям при­роды, не ставится для него так, как для нас. Когда мы хотим объ­яснить какой-нибудь факт, то мы в самой последовательности яв­лений ищем те условия, которые необходимы и достаточны для данного явления. Когда нам удается установить эти условия, боль­шего мы и не требуем. Нас удовлетворяет знание закона. Позиция первобытного человека совершенно иная. Он, возможно, и заме­тил постоянные антецеденты (предшествующие явления) того фак­та, который его интересует, и для действия, для практики он в высшей степени считается со своими наблюдениями, однако ре­альную причину он всегда будет искать в мире невидимых сил, по ту сторону того, что мы называем природой, в «метафизике» в буквальном смысле слова. Короче говоря, наши проблемы не яв­ляются проблемами для него, а его проблемы чужды нам. Вот по­чему ломать голову над вопросом, какое разрешение он дает ка­кой-нибудь нашей проблеме, придумывать такое решение и пы­таться делать из него выводы, способные объяснить тот или иной первобытный институт, значит устремиться в тупик.

Так, Джеймс Фрэзер считал возможным построить теорию то­темизма на незнании первобытными людьми физиологического процесса зачатия. В связи с этим происходили длительные дискус­сии по вопросу о том, как себе представляют первобытные люди процесс воспроизведения у человека, какое представление имеют о беременности члены самых низших обществ. Было бы, однако, небесполезно, быть может, рассмотреть сначала предварительный вопрос о том, ставится ли вообще первобытным мышлением про­блема зачатия в такой форме, которая позволила бы указанной дискуссии прийти к какому- нибудь решительному выводу.

Можно смело утверждать, не рискуя впасть в ошибку, что если внимание первобытного мышления при той его ориентации, ко­торую мы установили, направляется на факт зачатия, то оно оста­навливается не на физиологических условиях этого явления. Знает ли оно эти физиологические условия или оно их не знает в той или иной степени, все равно оно ими пренебрегает, все равно оно ищет причины в другом месте, в мире мистических сил. Для того, чтобы положение здесь могло быть иным, надо было бы, чтобы

254

этот факт в качестве какого-то единичного исключения из всех остальных фактов природы рассматривался первобытным мышле­нием с точки зрения совершенно иной, чем другие, надо было бы, чтобы в силу какого-то непонятного исключения первобытное мышление в этом случае заняло бы совершенно непривычную по­зицию и устремилось бы к выяснению вторичных причин. Ничто не дает нам оснований думать, чтобы это было так. Если, на взгляд первобытных людей, ничья смерть не бывает «естественной», то само собой разумеется, что и рождение по тем же основаниям никогда не является более «естественным».

Выше мы пытались показать, как первобытное мышление, часто безразличное к противоречию, весьма способно тем не менее из­бегать противоречия, когда этого требует действие. Точно так же первобытные люди, которые как будто не питают никакого инте­реса к самым очевидным причинным ассоциациям, отлично уме­ют ими пользоваться для добывания того, что необходимо, напри­мер пищи, того или иного снаряда. Действительно, не существует такого столь низкого общества, у которого не было бы обнаружено какого-нибудь изобретения, какого-нибудь приема в области про­изводства или искусства, каких-нибудь достойных удивления из­делий: пирог, корзин, тканей, украшений и т.д. Те же люди, кото­рые, будучи почти лишенными всего, кажутся находящимися на самом низу культурной лестницы, достигают в производстве из­вестных предметов поразительной точности и тонкости. Австра­лиец, например, умеет вырезать бумеранг, бушмены и папуасы оказываются художниками в своих рисунках, меланезиец умеет изготовлять остроумнейшие силки для рыб и т.д.

Труды, касающиеся технологии первобытных людей, несомнен­но, в большей мере помогут нам определить стадии развития их мышления. В настоящее время в силу того, что механизм изобре­тения, мало изученный для наших обществ, еще менее исследован в отношении первобытных, позволительно сделать следующее об­щее замечание. Исключительная ценность некоторых произведе­ний и приемов первобытных людей, столь сильно контрастирую­щих с грубостью и рудиментарным характером всей остальной их культуры, не является плодом размышлений и рассуждений. Если бы это было не так, то у них не обнаруживалось бы столько рас­хождений и неувязок, это универсальное орудие должно было бы оказать им ту же службу не один раз. Своего рода интуиция — вот что водило их рукой, интуиция, которая сама руководима изо­щренным наблюдением объектов, представляющих для первобыт­ных людей особый интерес. Этого достаточно, чтобы идти дальше. Тонкое применение целой совокупности средств, приспособлен-

л                                                                                      255

ньтх к преследуемой цели, не предполагает с необходимостью ана­литической деятельности разума или обладания знанием, способ­ным применять анализ и обобщение и применяться к непредви­денным случаям: это может быть просто практической ловкостью, искусностью, которая образовалась и развилась в результате уп­ражнения, которая поддерживалась упражнением, которая может быть сравнена с искусством хорошего бильярдного игрока. Пос­ледний, не зная ни единого звука из геометрии и механики, не имея никакой нужды в анализе, может приобрести быструю и уве­ренную интуицию движения, которое должно быть выполнено или совершено при данном положении шаров.

Такое же объяснение можно было бы дать ловкости и находчи­вости, которую многие первобытные люди обнаруживают при раз­ных обстоятельствах. Например, по словам фон Марциуса, индей­цы самых отсталых племен Бразилии умеют различать все виды и разновидности пальм, имея для каждой породы особое название. Австралийцы распознают отпечатки следов каждого члена своей группы и т.д. Что касается их духовного уровня, то наблюдатели часто с похвалой отзываются о природном красноречии туземцев во многих местах, о богатстве аргументов, которое развертывается ими в защите своих домогательств и утверждений. Их сказки и пословицы свидетельствуют часто о тонком и изощренном наблю­дении, их мифы — о плодовитом, богатом и иногда поэтическом воображении. Все это отмечалось много раз наблюдателями, кото­рые отнюдь не были предубеждены в пользу «дикарей».

Когда мы видим, таким образом, первобытных людей такими же, а иногда лучшими, чем мы, физиономистами, моралистами, психологами (в практическом значении этих слов), мы с трудом можем поверить, что они в других отношениях могут быть для нас почти неразрешимыми загадками, что глубокие различия отделя­ют их мышление от нашего. Мы должны, однако, обратить внима­ние на то, что пункты сходства относятся неизменно к тем фор­мам умственной деятельности, где первобытные люди, как и мы, действуют по прямой интуиции, где имеет место непосредствен­ное восприятие, быстрое и почти мгновенное»истолкование того, что воспринимается, когда дело идет, например, о чтении на лице человека чувств, в которых он сам, быть может, не отдает себе отчета, о нахождении слов, которые должны задеть желательную тайную струну в человеке, об уловлении смешной стороны в ка­ком-нибудь действии и положении и т.д. Они руководствуются здесь своего рода нюхом или чутьем. Опыт развивает и уточняет это чутье, оно может сделаться безошибочным, не имея, однако, ничего общего с интеллектуальными операциями в собственном

256

смысле слова. Когда на сцене появляются эти актуальные опера­ции, то различия между двумя типами мышления выступают столь резко, что появляется искушение преувеличить их. Сбитый с тол­ку наблюдатель, который вчера считал возможным сравнивать ра­зум первобытного человека с разумом всякого другого, ныне готов расценить этот разум как невероятно тупой и признать его неспо­собным на самое простое рассуждение.

Весь корень загадки заключается в мистическом и пралогичес-ком характере первобытного мышления. Сталкиваясь с коллек­тивными представлениями, в которых это мышление выражается с предассоциациями, которые их связывают, с институтами, в ко­торых они объективируются, наше логическое и концептуальное мышление чувствует себя неловко, оказываясь как бы перед чуж­дой ему и даже враждебной структурой. И действительно, мир, в котором живет первобытное мышление, лишь частично совпадает с нашим.

Черты, свойственные логическому мышлению, столь резко раз­личны от свойств пралогического мышления, что прогресс одного как будто тем самым предполагает регресс другого. У нас появля­ется искушение заключить, что на грани этого развития, т.е. когда логическое мышление навяжет свой закон всем операциям созна­ния, пралогическое мышление должно будет совершенно исчез­нуть. Такое заключение является поспешным и незаконным. Не­сомненно, чем более привычной и сильной становится логическая дисциплина, тем меньше она терпит противоречия и нелепости, вскрываемые опытом, способные быть доказанными. В этом смысле будет правильным сказать, что чем больше прогрессирует логичес­кая мысль, тем более грозной становится она для представлений, которые, будучи образованы по закону сопричастности, содержат в себе противоречия или выражают предассоциации, несовмести­мые с опытом. Раньше или позже эти представления должны по­гибнуть, т.е. распасться. Такая нетерпимость, однако, не является взаимной. Если логическое мышление не терпит противоречия, борется за его уничтожение, едва оно только его заметило, то пра­логическое и мистическое мышление, напротив, безразлично к ло­гической дисциплине. Оно не разыскивает противоречия, оно и не избегает его. Самое соседство системы понятий, строго упоря­доченной по логическим законам, не оказывает на него никакого действия или действует на него лишь очень мало. Следовательно, логическое мышление никогда не смогло бы сделаться универ­сальным наследником пралогического мышления. Всегда будут сохраняться коллективные представления, которые выражают ин­тенсивно переживаемую и ощущаемую сопричастность, в которых

257

нельзя будет вскрыть ton логическую противоречивость, ни физи­ческую невозможность. Кроме того, в большом числе случаев они будут сохраняться, и иногда очень долго, вопреки этому обнару­жению. Живого внутреннего чувства сопричастности может быть достаточно и даже больше для уравновешивания силы логической дисциплины. Таковы, суть, во всех известных обществах коллек­тивные представления, на которых покоится множество институ­тов, в особенности многие из этих представлений, которые вклю­чают в себя наши моральные и религиозные обряды и обычаи.

Философы, психологи и логики, не применяя сравнительного метода, все допустили один общий постулат. Они взяли в качест­ве отправной точки своих изысканий человеческое сознание, всегда и всюду одинаковое, т.е. один-единственный тип мыслящего субъ­екта, подчиненного в своих умственных операциях тождествен­ным повсюду психологическим и логическим законам. Различия между институтами и верованиями разных обществ они считали возможным объяснить более или менее ребяческим или непра­вильным применением этих общих принципов в разных общест­вах. При такой точке зрения анализа, производимого над собой самим мыслящим субъектом, достаточно было бы для обнаруже­ния законов умственной деятельности, ведь все мыслящие субъ­екты предполагаются тождественными по своему внутреннему строению.

Но ведь этот постулат несовместим с фактами, которые обна­руживаются сравнительным изучением мышления разных челове­ческих обществ. Это сравнительное исследование показывает нам, что мышление низших обществ имеет мистический и пралогичес-кий по своему существу характер, что оно направлено иначе, чем наше, что коллективные представления управляются в нем зако­ном сопричастности, игнорируя, значит, противоречия, что они, представления эти, соединены между собой ассоциациями и предас-социациями, сбивающими с толку наше логическое мышление.

Это сравнительное исследование освещает нам также и нашу собственную умственную деятельность. Оно приводит нас к по­знанию того, что логическое единство мыслящего субъекта, кото­рое признается как данное большинством философов, является лишь disederatum (чем-то желаемым), но не фактом. Даже в нашем обществе далеко не исчезли еще представления и ассоциации пред­ставлений, подчиненные закону сопричастности. Они сохраняют­ся, более или менее независимые, более или менее ущербленные, но неискоренимые, бок о бок с теми представлениями, которые подчиняются логическим законам. Разумение в собственном смысле стремится к логическому единству, оно провозглашает необходи-

258

мость такого единства. В действительности, однако, наша умст­венная деятельность является одновременно рациональной и ир­рациональной. Пралогический и мистический элементы сосуще­ствуют в ней с логическим.

С одной стороны, логическая дисциплина стремится навязать себя всему, что представляется и мыслится. С другой стороны, коллективные представления социальной группы, даже когда они носят чисто пралогический и мистический характер, стремятся сохраниться возможно дольше, подобно религиозным, политичес­ким и т.д. шктитутам, выражением которых, а в другом смысле и основанием которых, они являются. Отсюда и проистекают кон­фликты мышления столь же трагические, как и конфликты совес­ти. Источником этих конфликтов является борьба между коллек­тивными привычками, более древними и более новыми, различно направленными, которые так же оспаривают друг у друга руковод­ство сознанием, как различные по своему происхождению требо­вания морали раздирают совесть. Именно этим, несомненно, и следовало бы объяснить мнимые битвы разума с самим собой, а также то, что есть реального в антиномиях разума. И если только верно, что наша умственная деятельность является одновременно логической и пралогической, то история религиозных догматов и философских систем может впредь оказаться озаренной новым светом.

7. РЕЛИГИОЗНЫЕ ГРУППЫ И РЕЛИГИОЗНЫЕ

, ПЕРЕГРУППИРОВКИ                  Ч

П. Сорокин*                          •"'•*" '

...Возьмем группу лиц, принадлежащих к одному и тому же государству и к одной и той же религии. Согласно сказанному, мы здесь имеем сложную, государственно-религиозную группу, состав­ленную из кумуляции государственной и религиозной группиро­вок. Если и государственная, и церковная власть дают этим чле­нам одни и те же императивы поведения, если они побуждают индивидов действовать в одном и том же направлении (например, и государство, и церковь призывают их к войне), мы имеем соли­дарную кумуляцию этих группировок. Если дело обстоит наобо­рот, если принадлежность к государству требует от его членов по-

* Сорокин П. Система социологии. Петроград, 1920. Т. 2. С. 241-243. 265-268, 431-435.

259

виновения распоряжениям органов государственной власти, а при­надлежность тех же лиц к определенной церкви требует от них неповиновения государственной власти (например, приказ папы Григория VII, под страхом отлучения и интердикта требующего от подданных Генриха IV неповиновения последнему, или приказ патриарха Тихона, призывавшего паству к борьбе с большевист­ской властью), мы имеем антагонистическую кумуляцию двух груп­пировок.

Членами такой же антагонистической кумулятивной группы являются большевики, признающие святость обряда венчания. Партия требует от них, чтобы они при вступлении в брак не ходи­ли в церковь и не венчались, принадлежность к религии толкает их в противоположном направлении. В итоге такие лица оказыва­ются в безвыходном положении: их «я» рвется на части противо­положными императивами антагонистически скумулировавшихся групп, обручами которых они связаны. Они оказываются в поло­жении лиц между двух зубчатых колес.

Теперь возьмем нейтральную кумуляцию. Классической ее формулой служит евангельское изречение: «воздадите кесарево кесареви, а Божье богови».

В применении к кумулятивной, религиозно-государственной группе эта формула рисует такое положение дел, где императивы поведения церкви и государства нейтральны, лежат в разных плос­костях и не скрещиваются: церкви нет дела до того, платит ли индивид налоги государству, и обратно, государству не интересно, постится ли, например, индивид в среду и пятницу. Императивы обеих групп не солидарны, но и не антагонистичны. Они не скре­щиваются...

Кумуляции типичные и не типичные для различных эпох и стран

...Для прошлых времен, например, для средних веков, типич­ны такие кумуляции, которые в настоящее время диссоциирова­лись и перестали быть «знамением века». Так, средние века харак­теризуются наличностью кумулятивной закрытой государственно-религиозной группы. Члены одного государства должны были при­надлежать и принадлежали обычно к одной определенной рели­гии, признанной и санкционированной властью, принадлежность к которой была обязательна. За небольшими исключениями под­данные государств того времени были связаны двойной связью: государственно-религиозной. Для инаковеруюших, «еретиков» не было места под солнцем. Они преследовались и уничтожались.

260

«Религия есть то, чему государство дозволяет верить, суеве-ие __ то, чему верить оно запрещает», — так характеризовал по­ложение дела Гоббс.

Для современных государств, провозгласивших принцип сво­боды совести и равенства религий, такая кумулятивная группа не­типична. Сейчас жители одного и того же государства могут при­надлежать и фактически принадлежат к различным религиям, вплоть до религии атеизма. Кумуляция религиозной и государст­венной группировок начинает рассасываться и в значительной мере уже диссоциировалась...

Так называемый кастовый строй характеризуется наличностью каст. Каста представляет не что иное, как солидарную, закрытую, наследственную кумулятивную группу, составленную из кумуля­ции группировок: семейно-родственной + профессиональной + религиозной + объемно-правовой + имущественной + отчасти ра­совой и языковой, при отсутствии значения группировки государ­ственной. Такова «химическая формула» состава кастовой группы как типичной для так называемого кастового режима. Подтвердим кратко сказанное. Что для бытия касты никакую роль не играет государственная группировка и политическая организация — это в один голос утверждают почти все исследователи каст. «В Индии нет никакого зародыша государства... Сама идея публичной влас­ти совершенно чужда Индии».

Что каста в числе своих элементов имеет семейно-родствен-ную группировку — это тоже несомненно. По определению Ketkar'a (автор-индус), каста, прежде всего, группа, состоящая из тех, «кто родился в ее пределах от членов касты и включает в себя всех, имеющих такое рождение», «членам касты неумолимым законом воспрещено жениться на членах иных каст или выходить замуж за пределы своей касты».

Наряду с семейно-родственной группировкой каста является группировкой религиозной. «Каста — в значительной степени дело религии». «Касты располагаются по рангу, прикрепляются к сво­им ранговым местам и удерживаются на них только чувствами набожного уважения» или священного ужаса. «У индусов нет раз­личия jus и fas. Все поглощено религией».

«Одной из главных связей членов касты, говорит Ketkar, явля­ется религия, делающая их всех учениками браманов». Сама семья Уже представляет религиозный институт.

Далее, каста есть группировка профессиональная и закрытая. Каждая каста имеет свою профессию. Индивид здесь прикреплен к последней, переменить ее он не может, она наследственно пере­дается от отца к сыну, от сына к внуку и т.д. ad infmitum. Этот

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 105; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!