Мои образовательные перспективы на следующий год.

Когда станет ясно, что в Колумбийский университет меня не приняли (и мне не хочется идти ни в один вуз, в который меня зачислили).

 

Пьедмонтский университет. Комната, которую предстоит делить с Называй‑Меня‑Шанталь. Меня стошнит от местного гламура.

Клоунское училище братьев Ринглинг. И кличка у меня будет Динки Думбасс.

Университет имени Мак‑Доналдса. Я уже знакома с их долларовым меню.

 

Девятнадцатое апреля

 

Клоунское училище братьев Ринглинг закрылось в прошлом году!

ЧЕРРРРРРРРТ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

Двадцать третье апреля

 

Почтальон – Сатана.

 

Двадцать седьмое апреля

 

Почему это у меня никогда не получается приходить в восторг по какому‑либо поводу?

Меня прокатили, прокатили, прокатили – так обидно, что я даже не могла радоваться солнцу, мне казалось, что я разлечусь на тысячу миллионов кусков. Тело переполняла кипучая энергия, и я знала, что должна избавиться от нее. Я пыталась успокоиться с помощью техники глубокого дыхания и мини‑медитаций, но ничто не могло удержать меня от того, чтобы совершать то, о чем мне было даже сложно подумать.

Я зашнуровала кроссовки и отправилась на пробежку. Именно. Я послала к черту брехливую псину на заднем дворе и пришла к выводу, что йога не для меня. Дома никого не было, и я подумала, что никто не узнает. Даже если меня застукают, какое кому до этого дело? Отец вряд ли будет настаивать, чтобы я вернулась в спорт, время‑то упущено.

Я не бегала уже месяцев шесть. И после первой сотни метров мое тело запротестовало.

КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ?

Но я заставляла себя двигаться. Через некоторое время я почувствовала, что вошла в старый и знакомый ритм. И поняла, как я по этому скучала. Не по соревнованиям, а по простому бегу. По себе. Вот кто я: просто бегунья.

На протяжении своего сорокапятиминутного променада я почти не думала о своем главном вопросе. Да и вообще ни о чем. Меня ждут стиснутые зубы, нахмуренные брови и потный лоб.

– ЧТО ЗДЕСЬ ТВОРИТСЯ? – завопил отец, как только я вошла в дверь.

– Я просто пробежалась, – ответила я, убежденная, что психанул он по этому поводу. Если я могу бегать по улицам, то и по стадиону пару кругов нарезать для меня не проблема. Но дело оказалось не в этом.

– ЧТО ЭТО ТАКОЕ?! – дико закричал отец, размахивая конвертом у меня перед носом.

Я выхватила его из рук. Толстый конверт из колледжа Колумбийского университета.

– Джессика Линн Дарлинг! Что это такое?! – закричала мать.

Конверт уже был вскрыт.

– Ну, вы уже посягнули на мою личную жизнь, вот и скажите мне…

– Ты не поедешь в Нью‑Йорк! – хором закричали они.

Я вытащила письмо. Оно начиналось со слов: «Поздравляем! Вас зачислили в Колумбийский колледж, класс 2006 года».

Боже мой!

«Мы приносим свои извинения за задержку по вине технических проблем…»

БО‑ЖЕ‑МОЙ!

«…и мы сожалеем, если по этой причине у Вас возникли какие‑либо неудобства».

Неудобства‑шмеудобства! Пытка ожиданием была еще цветочками по сравнению с пыткой зачисления, поскольку реакция родителей была столь грозной и ужасной, что я даже и не предполагала, что такое может быть.

– Ты поедешь в Пьедмонт со стипендией.

– Нет. Это место – полное дерьмо.

– Мы не будем платить за тебя, если ты пойдешь в вуз, который расположен возле Граунд Зеро!

– Колумбия вовсе не рядом с Граунд Зеро! Это в ста кварталах!

– Знаешь, почему? – спросил мой отец. – Потому что террористы не стали бомбить Гарлем! Это уже не военная зона!

Мы прекратили ругаться, когда охрипли.

Я не сдамся. Ни за что. Меня не волнует, что мне придется одалживать миллионы и впахивать на тысячах работ. Борьба того стоит. Я это знаю.

 

Двадцать восьмое апреля

 

Я думала, что прием гостей в доме невесты с преподнесением свадебных подарков, – самый мучительный ритуал в современном обществе, со всеми этими суеверными традициями, вроде разрезания ленточки и прочего.

Но сегодня я поняла, что есть кое‑что похуже.

Преподнесение подарков будущему ребенку.

Никого, кроме меня, не смущали полнота и пот, льющийся с лица будущей матери. Бетани не могла развернуть больше трех подарков подряд без того, чтобы не отлучиться в туалет пописать. Это делало и без того медленный и мучительный ритуал еще более медленным и мучительным.

И будто бы это мероприятие не было таким тошнотворным, моя мамочка распиналась слащавым ути‑пути тоном, чтобы скрыть, что она все еще бесится из‑за Колумбии. Когда троюродная тетка, или четвероюродная сестра, или бог знает кто еще, с кем я имела родственные связи, но едва знала, задавали мне вопрос, мама повторяла игриво один и тот же ответ.

– Джесси приняли во все вузы, куда она подавала заявление! – говорила она, обнимая меня за плечо и сжимая чуть сильнее, чем нужно. – Она еще не решила. Мы дадим вам знать, как только она примет решение.

А я просто стояла, тупо и отмороженно улыбаясь.

Наконец мне на помощь пришла Глэдди.

– Джей Ди! А ну‑ка, паркуйся рядом!

На ней был небесно‑голубой брючный костюм и нежно‑розовый берет. Ее ходунки все еще были зелеными, как в День святого Патрика, что встревожило меня. Неужели никто в «Серебряных лугах» не смог помочь ей разобраться с цветами, коль скоро она сама не может?

– Что такое творится, Джей Ди? – спросила Глэдди. – Ты словно таракана проглотила.

– О, я просто ненавижу подобные мероприятия, – вздохнула я, плюхаясь на стул рядом с ней.

– Чегой‑то? Чего ты так ополчилась?

Бетани открыла коробку, обернутую в бумагу с буквами алфавита.

– ПОДОГРЕВАТЕЛЬ ДЛЯ БУТЫЛОЧЕК! – закричала она на весь дом.

Глэдди уставилась на свою Подарочную Лотерейную Карточку.

– Тут написано «подогреватель для бутылочек»?

– Да, – сказала я, указывая на верхний левый угол. – Вон он.

– Подогреватель для бутылочек! – заорала она. – Черт же побери, а!

– В обшем, – продолжила я, – я просто ненавижу все эти глупые ритуалы. Предполагается, что они должны быть забавными и запоминающимися, но на самом деле все тухло.

– Людям нужны ритуалы, – сказала Глэдди.

– ПАМПЕРСЫ! – провозгласила Бетани.

Глэдди сверилась с карточкой.

– Видишь тут памперсы, Джей Ди? Совсем я что‑то слаба глазами стала…

– Нет, – ответила я.

– Мошенники! – крикнула она в пространство и снова обратилась ко мне: – Это все дает людям какую‑то надежду, то, ради чего стоит жить.

– ВИДЕОНЯНЯ!

Глэдди протянула мне карточку, и я вычеркнула видеоняню.

– Мы должны выиграть, Джей Ди!

Я вздохнула, занятая другими мыслями.

– А вот я вперед не заглядываю.

– Почему это?

– Потому что как только я начинаю о чем‑то мечтать, все оборачивается полной задницей. Вверх по лестнице, ведущей вниз. Безопаснее не заглядывать вперед.

– ПОСТЕЛЬНОЕ БЕЛЬЕ!

Глэдди накрыла своей рукой мою ладонь, и контраст был ошеломляющий. Моя – большая, гладкая, ее – сморщенная, узловатая, вся в пятнах и выступающих венах. Древняя рука.

– И насколько счастливой это тебя делает?

– Не очень, – призналась я.

– СЛЮНЯВЧИК! – провозгласила мать, в то время как сестра умчалась в туалет.

Я вычеркнула «слюнявчик».

– А разве ты не спишь и видишь, как кусаешь от Большого Яблока?

– Ну, мои родители, возможно, не позволят мне уехать.

– Ты должна делать то, что хочешь. Если ты хочешь в Нью‑Йорк, езжай. Если я чему и научилась за девяносто лет, так это тому, что никогда тебе не стать счастливой, если ты будешь оглядываться на всяких Томов, Диков и Гарри.

– Все не так просто, Глэдди, – ответила я. – Ты знаешь, какой у тебя сын.

– Он вспыльчивый, – согласилась она. – В отца пошел, храни Господь его душу.

Затем я вдруг поняла, что этого разговора вообще не должно быть, что подразумевалось, будто Глэдди ничего не знает о Колумбии. Должно быть, она тоже сильно переживает.

– АВТОКРЕСЛО!

– Автокресло, детка? – невинно спросила Глэдди.

– Не уходи от темы, – хмыкнула я. – Как ты узнала о Колумбии? – Вопрос был глупый, поскольку я уже знала ответ.

– Господи Иисусе, какие уси‑пуси, – продекламировала Глэдди, подняв руки. – Тутти‑Флюти сказал мне, когда я спросила.

– Это не его дело, чтобы говорить тебе, он даже знать не должен был. Всегда он так… лезет, куда не просят.

– Не отталкивай Тутти‑Флюти только поэтому, лады? Сколько ты ему еще ям выроешь? Через сколько барьеров заставишь перескочить? Когда закончится эта ваша игра?

– А?

– Не прощелкай этого парня, Джей Ди. Он – верный конек.

– НАКЛАДКИ ДЛЯ СОСКОВ!

Я вычеркнула еще одну коробку, а Бетани без сил упала в кресло.

– Но я ему не интересна, – прошептала я. – Он сам так сказал.

– Ты ему более чем интересна, Джей Ди. Даже полуслепая маразматичка вроде меня заметит это. Но ты вся в меня, поэтому не ищешь легких путей. Тебе бы видеть, как я измывалась над твоим дедом, упокой Господи его душу, когда мы женихались. А Мо? Бедный мальчик даже не знает, что его кусает!

– МОЛОКООТСОС!

Еще одна коробка.

– Так что он не заинтересован только в том, чтобы ты к нему воспылала.

– Ну что ж, сработало, – я покраснела, вспотела и офигела от таких новостей.

– Нет, – ответила она. – Вы же не вместе, верно?

– Эээ… Нет.

– А почему? Потому что ты боишься того, что случится? Не будь дурой, Джей Ди. Живи на полную катушку, пока жива!

Прежде чем я ответила, Бетани взревела:

– КОЛЯСКА!

Я зачеркнула квадратик – последний в верхнем горизонтальном ряду в сетке – и показала карточку Глэдди.

– БИНГО! – гаркнула моя бабушка, и ее голос зычно раскатился по всему ресторану. Мы победили.

 

 

Тридцатое апреля

 

Дорогая Хоуп!

Я собираюсь положить на алтарь родительского прощения пятьдесят лет каторжного труда, чтобы оплатить наш последний телефонный звонок, однако я не сдалась.

Последнее явление Маркуса было таким же неожиданным, как чертик из табакерки. Он просто не может оставить меня в покое. Он намеренно рассказал Глэдди о Колумбии (о чем вообще не должен был знать), в надежде, что из‑за своего слабоумия она растрезвонит об этом на всю округу, чем усугубит родительские стенания – и это делает его присутствие в моей жизни на редкость ужасным.

Я не знаю, как мне поверить в то, что он таким образом проявляет свое внимание ко мне, ты можешь так считать, но ты же не видела его! Он настоящий Мастер игры, Хоуп. Он ЗЛОЙ ГЕНИЙ, который вторгся в мой разум и жизнь, потому что ЕМУ БОЛЬШЕ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ, раз уж он живет целомудренно и скромно. Слава богу, осталось только два месяца до выпускного, потому что я не знаю, как долго еще смогу это выносить.

Я спрошу у тебя кое‑что сейчас, потому что я слабачка и по телефону не сумела задать тебе этот вопрос. Почему ты не ненавидишь Маркуса? Разве ты не испытываешь к нему ненависти за то, что он делал то же самое, что и Хиз, однако вот он – живой и невредимый? Не ненавидишь ли ты его за то, что твой брат умер, а он все еще здесь?

Вот что заставляет меня переживать: если ты не испытываешь ненависти к Маркусу, тогда мне очень трудно, если не невозможно, отталкивать его. И куда это меня приведет?

Расстроенно твоя,

Дж.

 

Май

 

Второе мая

 

Я видела ее всего четыре дня назад. Живой.

А теперь ее нет.

Глэдди умерла во сне, ей был девяносто один год. Однако мне от этого не легче.

Бабушка умерла. Мэтью и Хиз, которые были слишком молоды, тоже умерли.

Почитайте сегодняшние новости: ученица колледжа играла в пляжный волейбол в безоблачный весенний день и была убита молнией. Тридцати шестилетний некурящий отец семейства заболевает раком легких и умирает. Семидесятипятилетний офицер полиции в отставке погибает под колесами машины по вине пьяного водителя.

Все рано или поздно умирают. Мы все обречены, и мне это не нравится. Я не хочу умирать.

Вы можете подумать, что это очевидно, но правда состоит в том, что я никогда не испытывала отвращения к смерти. Я не склонна к самоубийству и все такое, но если я умру, то вряд ли расстроюсь по этому поводу. Ну и не то чтобы я постоянно и навязчиво думала о том, что будет, если я умру, но в действительности я не хочу умирать. Не сейчас во всяком случае, когда я так близка к тому, чтобы покинуть Пайнвилль и начать новую жизнь в Нью‑Йорке, жизнь, которой я так долго ждала.

И я помню: тысячи людей, которые явились на работу тем сентябрьским утром, совершили роковую ошибку и умерли.

Никто из моей семьи не был особенно религиозным. Я всегда рассматривала религию, как некий «костыль», поддерживающий людей при мысли о собственной смертности. Я никого не обвиняю – фактически мне бы тоже хотелось обрести такую поддержку, но я не могу, я бы хотела верить в загробную жизнь. Я бы хотела верить в то, что Глэдди сейчас сидит на белом пушистом облаке об руку со своим супругом, развлекая ангелов своими историями.

Но я в это не верю. Я ни во что не верю. Верю, что когда умираешь – умираешь и ничего больше. И иногда, как пророчески возвестила Глэдди в последний раз, когда мы виделись, ты мертв даже если живешь.

Почему место, которого я боюсь, единственное, которое может сделать меня свободной?

Бессмысленно все это.

Четыре дня назад Глэдди смеялась, шутила, играла в игры. Сегодня она лежит в гробу. Бессмысленно. Может быть, мне стоит найти успокоение в категорическом абсурде жизни и смерти? Я не могу перехитрить то, что играет по единственному правилу: в конце оно всегда победит. Не важно, по какому пути я пойду, смерть всегда явится как победитель, так что мне надо просто попытаться наслаждаться игрой в жизнь. Может быть, это имела в виду Глэдди?

Я думаю, что Глэдди была бы счастлива, узнай она, что я почерпнула из ее уроков. Она была твердо уверена: лучше поздно, чем никогда. Я только хочу, чтобы однажды у меня появился шанс отблагодарить ее.

 

Третье мая

 

Что со мной происходит? Я самая дурацкая внучка во всей истории рода человеческого.

Сегодня были похороны бабушки. Я знаю, что должна написать что‑нибудь о том, как много она для меня значила, однако не могу. Со мной произошло нечто большее, чем смерть.

Прежде чем продолжать, я расскажу вам о своих мыслях.

Теоретически я могу понять, почему некоторым людям так важно взглянуть на умершего в последний раз, но не на ту, не похожую на Глэдди, которую все знали и любили. Ее лицо было восковым, бледным и припудренным тальком. Макияж был нанесен безупречно, брови ровные, помада не размазана, как обычно. Руки аккуратно сложены на груди, в жизни она бы никогда не приняла такую позу. Кто бы ни одевал ее, он не стал надевать ей один из ее забавных беретов. Чем больше я смотрела на эту старушку в гробу, тем хуже мне становилось.

Единственные люди, которые по‑настоящему скорбели, были мой папа и Mo. Они оба сидели в первом ряду, ни с кем не разговаривая, погруженные в свои мысли о женщине, которую они любили – каждый по‑своему.

Остальные трещали друг с другом о чем угодно, только не о том, зачем мы здесь собрались. Мама суетилась в похоронном зале, словно это была гребаная коктейльная вечеринка, говоря троюродным кузинам и четвероюродным теткам, «как мило» увидеть их снова после вечеринки с подарками новорожденному, невзирая на такой «печальный случай».

Но по‑настоящему зажигала Бетани. Скорбящие выстроились в очередь, чтобы похлопать ее по беременному животу. «Так печально, что она не увидит своего правнука», – повторяла Бетани, словно смерть Глэдди причинила больше неудобств ей, чем самой Глэдди. Тошнотворное зрелище.

Когда я больше не могла этого выдержать, то направилась в единственное место, где могла бы побыть одна пару минут, – в туалет. Едва я взялась за дверную ручку, как кто‑то схватил меня за руку и втащил за собой внутрь. Я даже не успела обернуться и разглядеть, кто это был.

– Мне… так… жаль…

И снова, чуть сильнее:

– Мне… мне так жаль… Джессика. Я…

Маркус. У него не было слов.

– Я знаю, – прошептала я.

– Глэдди была отличная, – сказал он. – Настоящая оригиналка.

– Да.

– Мне она безумно нравилась.

– Я знаю.

– Я буду скучать по ней.

– Я… – Это все, что я сказала, прежде чем превратиться в хлюпающий носом кулек.

Маркус обнял меня, я зарылась лицом в его грудь, вдыхая его запах, который напоминал горящие листья поздней осенью.

Когда я отстранилась, то обнаружила, что его галстук в горошек залит моими слезами.

– О боже, – застонала я, когда поняла, что натворила. – Я отвратительна.

– Все нормально, – засмеялся Маркус и взъерошил мои волосы. – Это же просто старый галстук, помнишь?

Я помнила. Это был тот самый галстук, который был на нем, когда он впервые заговорил со мной, когда все началось между нами… Я знала, что он надел его с умыслом.

Он притянул меня к себе, близко‑близко.

– Маркус, – прошептала я.

– Джессика, – отозвался он.

И…

Господи боже.

Непонятно, кто начал первый, но наши губы встретились – его и мои, наши – влажные, заплаканные и… совершенные.

Когда мы целовались, я чувствовала, что меня окутывает долгожданное спокойствие.

Мы целовались, и это было как возвращение домой после долгого путешествия. Маркус и я целовались, целовались, целовались и не хотели снова покидать это гостеприимное место.

ТУК‑ТУК‑ТУК.

Я оторвалась от Маркуса, к которому присосалась так крепко, что мы, видимо, были похожи на вакуумную сковородку.

– Там кто‑нибудь есть?

Бетани!

– Черт, – прошептала я.

– Джесси, ты там?

Маркус вытер с подбородка мой блеск для губ, словно промакивал рот после утренней яичницы с беконом.

– Нехорошо заставлять ждать глубоко беременную женщину, которая сейчас лопнет!

Я взглянула в зеркало.

– Черт побери, – снова прошептала я.

Мое лицо было красным и горело от его щетины. И это же…

– О черт! Черт! Черт! Ты поставил мне засос! – прошипела я, указывая на синяк виноградного цвета на своей шее.

Он пожал плечами, улыбаясь и все еще держа меня за руку.

Тук‑тук‑тук.

– Джесси! Я взорвусь, если ты немедленно не выйдешь!

– Секунду! – нервно крикнула я.

– У меня нет ни секунды! – заныла Бетани.

– Что нам делать? – шепотом спросила я у Маркуса.

– Мы просто выйдем через дверь, – довольно громко сказал он.

– Джесси… Там с тобой кто‑то есть?

– Нет!

И прежде чем я остановила его, прежде чем сочинила план, согласно которому он должен пробить дыру в потолке и заползти в систему кондиционирования, прежде чем я успела поднять воротник рубашки, чтобы прикрыть чертов засос, Маркус распахнул дверь и сказал:

– Она ужасная врушка, правда же?

Моя сестра застыла на пороге, похоже, забыв, что ее мочевой пузырь должен лопнуть.

– Она считает себя отличной лгунишкой, – продолжал Маркус, – но на самом деле она совсем не умеет врать.

Клянусь, я не знаю, почему от шока у Бетани не отошли воды.

– Мы долго занимали туалет, так что позвольте нам удалиться.

И Маркус отодвинул меня с прохода.

А Бетани, все еще не в силах осознать тот факт, что ее сестра заперлась со странным незнакомцем в туалете похоронного бюро, которое занималось организацией погребения бабушки, – прошлепала мимо нас и захлопнула дверь.

– Все прошло отлично, – Маркус улыбался так ярко, что его глаза сияли веселыми искорками.

Я не знаю, что сильнее разозлило меня – тот факт, что он выставил меня дурой, или то, что он так пофигистично к этому отнесся. Я имею в виду, что обычно не верю ни в Бога, ни в дьявола, но в этот момент агностицизм сменился уверенностью в том, что когда придет мое время, меня похоронят в огнеупорном нижнем белье, потому что мне точно суждено провести всю вечность в аду.

– Уходи.

– Джессика…

– Просто уходи, – зарычала я.

Он моргнул. Дважды. Трижды.

– Я же сказала! – закричала я. – УБИРАЙСЯ!

Его улыбка поблекла, глаза посмурнели, и сам на себя не похожий, он повернулся и ушел.

А я говорила, что его губы были мягкими и сладкими, как кусочки манго? И что я не могу остановиться и все облизываю свои губы, надеясь, что на них остался этот вкус.

А А А А А А – АХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ.

 

Четвертое мая

 

Я просто дура.

Я без предупреждения заявилась к Бриджит в девять часов утра, чтобы выложить свою душераздирающую историю. И к такому выводу я пришла.

– Почему это ты дура?

– Я крутила любовь с тем, кого ненавижу, прямо на похоронах бабушки. Я бессердечная дура.

Я упала лицом вниз на ее цветастое покрывало, обхватила руками голову, словно хотела защититься от солнечного света.

– Ты, типа, была под влиянием эмоций, – сказала Бриджит. – И не думала ни о чем.

Мои глаза были зажмурены так крепко, что я видела психоделические цветы, распускающиеся на черной изнанке век.

– Я даже не знаю его второго имени.

Бриджит не ответила.

– Ты слышишь меня? Я даже не знаю его второго имени!

Это казалось для меня очень важным.

– И что? Типа, что это значит?

– Я целовалась с ним на похоронах бабушки, – повторила я. – Мне нужно, в конце концов, знать его второе имя.

– Спроси его, когда вы увидитесь в следующий раз.

– Бриджит, ты не понимаешь!

– Чего я не понимаю?

Действительно? Чувствовала ли я себя грешной до мозга костей, потому что целовалась с кем‑то на похоронах бабушки? Или мне было противно, потому что я делала это с Маркусом на похоронах бабушки? Или я чересчур критично к себе отношусь, потому что часами висела на телефоне, пытаясь объяснить Хоуп, почему он – злой гений, и это настолько сильно на меня повлияло, что поцелуй с ним меня окончательно подкосил? Или я ощущала себя по‑идиотски, потому что позволила этому сладкому, изумительному мгновению длиться так долго? Или я чувствовала себя виноватой, ПОТОМУ ЧТО МЕНЯ ЗАСТУКАЛИ?

Когда я сказала Бетани, что мы с Маркусом разговаривали, и мне нужно было уединиться, а он помог мне справиться с горем, она заявила: «Как скажешь», несмотря на очевидность доказательств (раздражение на лице, моя помада на губах Маркуса, засос), и на этом наш разговор был окончен. Я могла лишь увязать ее спокойствие с гормональной ситуацией на девятом месяце беременности. Как бы то ни было, от этого положение не стало менее ужасающим. Единственное, что заставляло меня радоваться, это то, что узнай Глэдди про нас с Маркусом, она бы нами гордилась. Это то, чего она ждала.

Мои мысли были прерваны скрипом входной двери.

– Твоя мама? – спросила я Бриджит.

Бриджит покачала головой. Ноги в кроссовках протопали вверх по лестнице и замерли в дверном проеме, а шея Бриджит залилась краской.

– Доброе утро, mon amie!

Я не могла увязать этот голос и дом Бриджит в девять часов утра. Даже когда я увидела Пепе в дверях, я все еще не могла соединить в мозгу эти ужасающие детали – его голос и дом Бриджит.

Лицо Бриджит было краснее, чем термометр в великую сушь. Они обменялись короткими нервными взглядами, и наконец Пепе изрек:

– Посмотрите‑ка, кто тут у нас? Две мои любимые принцессы!

Та легкость, с которой Пепе вошел в спальню Бриджит, наводила на мысль, что он проделывал это уже много‑много раз. И эта мысль убила меня наповал. Это вовсе не несчастная любовь. Это все по‑настоящему.

– Черт возьми! Вы встречаетесь!

Пепе и Бриджит обменялись сладкими улыбками.

– БРИДЖИТ! ТЫ СОЛГАЛА МНЕ!

Она отступила, подняв обе руки в знак примирения.

Я все еще не могла в это поверить. Не столько в то, что они встречаются, сколько в то, что Бриджит лгала мне. Всегда и обо всем. Бриджит НИКОГДА не лгала.

– ТЫ ЛГАЛА МНЕ!

Пепе сел рядом с ней на кровать и взял ее за руку.

– Да, – сказал он.

– Ты лгала, – сказала я уже тише.

– Мы оба лгали.

– Как долго это длится?

– С самого начала, – призналась она. – С октября.

– Дерьмо! И ты молчала с октября?!

– Мы пытались, – сказал Пепе. – Но с «Дном Пайнвилля» это не так‑то легко.

– Но почему? Из‑за, ха, межрасовых особенностей?

Они оба засмеялись.

– Почему же, мой кавказский друг, тебя я никогда не рассматривал как кровного врага, – Пепе улыбнулся.

– Да не во мне дело, мне‑то все равно, но ты же знаешь Пайнвилль…

– Мы ничего не говорили, потому что парочка у нас получилась черно‑белая, – сказала Бриджит.

– Мы молчали, потому что не хотели, чтобы об этом говорили, – добавил Пепе.

– Чтобы никто, типа, не лез в нашу жизнь.

– Чтобы никто не сплетничал.

– И Страшила не посягала на него.

– Эта девочка гуляет, и я тебя не брошу ради нее, – Пепе нежно поглаживал ее спину.

– У девочки сейчас крышу снесет, потому что прошло всего ничего, как она устала от Лена, – сказала Бриджит.

Я села на кровать, переваривая услышанное.

– Почему я никогда ничего не вижу? – спросила я больше себя саму.

– Что? – переспросили они хором.

– Я к тому, что считаю себя довольно наблюдательным человеком. Я слишком многое вижу, вот и не сплю по ночам. Но почему меня всегда шокируют люди, чье поведение казалось мне очевидным?

Это был риторический вопрос. Я и не ждала, что Бриджит и Пепе ответят, и это лишний раз доказывало мою точку зрения.

– Может быть, это потому, что ты, типа, слишком занята, думая только о себе, – предположила Бриджит.

Должна сказать, что это меня ого‑го как задело.

– Чтооооо?

Бриджит вцепилась в свой хвост.

– Ты видишь людей такими, какими хочешь видеть, так, как они согласовываются с твоей точкой зрения, – пояснила она. – А для того, чтобы взглянуть на людей с другой стороны, ты слишком занята.

– Ты тоже с этим согласен? – спросила я Пепе.

Он кивнул.

– Это как с Леном, – продолжила Бриджит. – Ты так сильно парилась по поводу того, спит ли Мэнда с Маркусом, что даже не замечала, сколько внимания она уделяет твоему парню.

– А‑ха.

– Так и с нами. Я думаю, ты была, типа, так сильно зациклена на том, что Перси – твой маленький французский дружок, который влюблен в тебя, а я встречаюсь только с поп‑звездами и футболистами, что ты просто представить не могла нас вместе, хотя мы и не старались особо скрывать это от тебя.

Я хотела сменить тему, потому что мне не понравилось, что Бриджит удалось с такой точностью провести психоанализ. Может быть, ей стоило бы поучиться на психиатра.

– Но ты солгала, – тупо повторила я.

– Я должна была, – ответила она, повернувшись к Пепе. – Он этого стоит.

Затем она пустилась в объяснения, как же ей противно, когда личное всплывает на публике. Как в прошлом году, когда вся школа узнала, что Мэнда спит с Бэрком, хотя предполагалось, что он верен Бриджит, или что ее глупое и незначительное свидание с Кейджеем вдохновило «Хамов» на втаптывание в грязь ее репутации. Она устала от этого. Так что когда она и Пепе влюбились друг в друга, они решили, что лучший способ оградить их любовь от разного рода посягательств со стороны – это сохранить ее в тайне от всех.

– Ты же никому не скажешь, правда? – спросила Бриджит.

– Конечно, нет, – ответила я.

Затем Пепе наклонился и поцеловал Бриджит в щеку, чем окончательно меня добил.

И не только из‑за них. Я вообще не могу видеть, как люди нежничают друг с другом. Неудивительно, если дело касается таких похабных парочек, как Мэнда и Лен, Мэнда и Скотти или Мэнда и кто‑либо еще. Но даже с нормальными людьми, как Пепе и Бриджит, я сходила с ума, когда они просто держались за руки или скромно целовались.

Я начинаю думать, что моя неспособность общаться с другими учениками означает, что я ревнивая либо просто совершенно незрелая – это пока я не увижу себя с кем‑либо и не пойму, что это тоже небольшое удовольствие. Помню, я как‑то увидела отражение себя и Лена в зеркале заднего вида и подумала с отвращением: господи, кто это?

Я знала это – потому что если бы увидела в зеркале то, что делали мы с Маркусом, то никогда бы не стала этого делать, даже если каждая клеточка моего тела кричала бы: пожалуйста, прошу тебя, продолжай…

Вот и продолжила.

 

Пятое мая

 

Вы не поверите. Я и сама‑то с трудом верю.

Глэдди оставила больше полумиллиона долларов наличными и в ценных бумагах.

Никто из нас не знал, что она была настолько богата. Даже Г‑кошелек, с которым она консультировалась по поводу финансов несколько лет назад. Он и понятия не имел, что она действительно прислушивается к его стратегиям инвестирования. И, в отличие от него, у нее действительно классно работало предчувствие – она переводила деньги в нал прямо перед каждым крахом.

Хотите больше? Ее финансовое положение было отлично известно в «Серебряных лугах».

– Ей нравились акции, – сказал Mo.

– Правда? – ошарашенно спросили мы все – мама, папа, сестра и я.

– У нее хобби такое было.

– Правда? – снова спросили мы.

– Она часами читала «Уолл‑стрит Джорнэл», – сказал Mo. – Всякие там котировки акций и прочее. И никогда не пропускала передачу «Мани‑Хани» по Си‑эн‑эн, – добавил он. – Глэдди нравилась та девочка.

Семейство Дарлинг/Докцилковски стояло, разинув рты.

Некоторая сумма была завешана благотворительным организациям, но большая часть осталась нам четверым, а персонально мне достался огромный кусок в 50 тысяч.

И в своей классической манере Глэдди написала, как я должна ими распорядиться:

«Эти деньги пойдут на то, чтобы ты наконец сделала то, что ты хочешь, Джей Ди. Если ты еще не определилась с желаниями, не трать их, пока не разберешься. И не позволяй родителям заставлять тебя плясать под их дудку».

Это означало только одно – колледж.

Пятьдесят кусков с лихвой окупят все расходы на три с половиной семестра в Колумбийском университете. Я могу раздать долги и начать работать. Мне не нужно разрешение родителей. Я могу – и сделаю это! – если мне так хочется.

Наконец‑то я могу быть свободна.

Однако почему я все еще чувствую себя, как в ловушке?

 

Шестое мая

 

Для меня откровение о капиталах Глэдди было куда более шокирующим, чем деньги сами по себе. Это заставило меня задуматься о том, как мало и поверхностно мы знаем людей. Вы можете общаться, проводить время с человеком, делиться эмоциями и опытом и быть крепко привязанными друг к другу, но это ни на йоту не приближает вас к тайнам этого человека. Все пожилые пары подшучивают друг над другом. Никто не стремится постигнуть тайны другого. Это коллективное заблуждение, которое делает отношения – любовь или желание – возможными.

Все эти мысли не прибавляли радости тому факту, что мы сегодня должны были встретиться с Маркусом в школе.

Я поцеловала Маркуса, но разве я знаю его лучше, чем раньше? Совсем нет. Я знаю Мастера игры, но это не совсем он. Он тоже знает меня не больше, чем раньше. В туалете с ним целовалась не совсем я. Я находилась, как выразилась Бриджит, под влиянием эмоций, и Маркус воспользовался этой моей слабостью. Сомнительно все это, правда?

Мы поцеловались, и что с того? Поцелуй в наши дни ничего не значит. Детсадовцы целуются. Это что‑то значит? Нет. Это сблизило нас? Нет. Стала ли я его лучше понимать? Нет. Изменило ли это нашу жизнь? Нет.

И поскольку выходило, что это был совершенно незначительный инцидент, я решила ничего не говорить об этом. Просто игнорировать произошедшее. Я скажу Маркусу «привет», может быть, поблагодарю его за то, что он пришел на похороны Глэдди, но это все.

Но Мастер игры снова меня обставил.

– Привет, Джессика, – сказал Маркус более мягким и нежным тоном, чем обычно.

– Привет, Маркус, – буднично отозвалась я. – Спасибо, что пришел на похороны Глэдди. Это очень мило с твоей стороны.

Я взяла книги и направилась в класс, но он загородил мне дорогу – просто стоял передо мной, сунув руки в карманы.

– Ты в порядке… насчет этого?

– Эээ… Ну, разумеется, мне все еще грустно.

– Естественно, – сказал он. – Но я имел в виду…

Я попыталась отвести глаза, не желая, чтобы диалог завел нас в эту степь. Так что я выбрала альтернативный маршрут.

– Ты знал, что Глэдди была финансовым гением?

Он расслабился немного, но руки остались в карманах.

– Все об этом знали.

– Тогда почему ты не сказал мне?

Он сложил руки у груди, как истово молящийся.

– Потому что ты велела мне не лезть в твои дела.

Я хмыкнула:

– Раньше тебя это никогда не останавливало.

Он крепче стиснул руки.

– Джессика, я хочу поговорить о том, что случилось.

– Нет, – сказала я, начиная нервничать. Я не знаю, почему он не сказал мне о Глэдди, но с этим уже ничего не поделаешь. Все, что я знала, это то, что я очень расстроилась – ведь он знал о моей бабушке то, чего я и не ведала.

– Я хочу поговорить об этом. Ты говоришь, что не хочешь лезть в мои дела, и сам же себе противоречишь.

– Я не могу поверить, что ты расстроилась из‑за меня. Я только хотел, чтобы тебе было хорошо.

– Это не твое дело, – повторила я.

– Почему нет? – спросил он, его тело напряглось.

– Ты же не мой парень.

– Это не сделает происходящее более реальным, Джессика. Я был парнем дюжины девушек, и ни с одной из них отношения не были реальными.

– Ну и сейчас тоже.

Он шагнул ближе, и я отступила. Он склонился ко мне, чтобы только я могла его слышать.

– Когда ты это прекратишь?

– Прекращу что?

– Отталкивать меня.

– Я не отталкиваю тебя, – слабо выговорила я. Глэдди, помнится, говорила мне то же самое.

– Нет, отталкиваешь, – сказал он уже громче, положив мне на плечи руки и пригвоздив к полу. – Ты из кожи вон лезешь, чтобы оттолкнуть меня. А знаешь что? Я наконец‑то решил сделать тебе приятное и не отталкиваться. Хочешь, чтобы я убрался из твоей жизни? Давай обсудим.

Затем он ушел.

– Боже мой! – заверещала Сара. – Вот дерьмо! Я знала, что между вами что‑то происходит! Кавычки открываются – классная Ботаничка и м‑р Съем Пончик – кавычки закрываются.

Я побежала вниз, в холл, вылетела из здания, пересекла двор, промчалась мимо дома… Я бежала так далеко и так быстро, как только могла. Но недостаточно далеко и быстро, чтобы сбежать от его слов, которые все еще звучали в голове.

 

Пятнадцатое мая

 

С тех пор как Маркус публично заявил, какие «чувства» он испытывает ко мне, я стала объектом бесконечных сплетен:

– Я слышала, он ее таким штукам научил, что она может трахаться в любой позе из Камасутры.

– Они каждое утро встречаются у нее дома, чтобы быстренько перепихнуться перед школой.

– Он превратил ее в нимфоманку.

 

Бриджит и Пепе уверяли меня, что ничего подобного не слышали, что все это – плод моего воображения, но я‑то знала. Пока жива Сара и у нее все в порядке с голосовыми связками, подобное дерьмо будет неизбежной частью жизни школы.

Я думала, что «Дно Пайнвилля» что‑нибудь выдаст про Маркуса и про меня, однако мне показался очень странным такой пассаж:

ЗА ЧТО СТАРЫЙ НАРИК И МНИМЫЙ ГЕНИЙ НАКОНЕЦ‑ТО ПОБЛАГОДАРИЛ МАЛОЛЕТКУ, КОТОРАЯ ПРИЗНАЛАСЬ, ЧТО ПО ГЛУПОСТИ ПОМОГЛА ЕМУ ПРОЙТИ ДРАГ‑ТЕСТ?

ЧТО? Маркус и Тэрин?

Я не купилась (и не потому, что у Маркуса ко мне были какие‑то «чувства»). Нет, не поверила я по одной простой причине: кому бы понадобилось писать о Тэрин, о такой незначительной персоне? Даже если бы это было – несмотря на всю странность – правдой, кому до этого дело? Почему Загадочный Аноним, который выбирает для своей рассылки только крутых учеников, внезапно сбавляет обороты и пишет о некоей особе, которая не замечена ни в каких деяниях. Любой нездоровый интерес, спровоцированный Маркусом, мог негативно сказаться на и без того отрицательном статусе Тэрин. Я не со злобы, это правда. Инцидент с Даноном привел к тому, что никому не было дела до Тэрин Бейкер. Так кому она понадобилась сейчас, два года спустя?

Затем догадка шарахнула меня с силой борца сумо. Я внезапно поняла, что имел в виду Пол Парлипиано, когда довольно странно отозвался о своей сводной сестре. Теперь его замечание обрело смысл: единственный человек, который пишет ни о ком, и есть никто.

Я зажала Тэрин в углу библиотеки.

– «Дно Пайнвилля».

Когда она затряслась как осиновый лист, я поняла, что не ошиблась.

ТЭРИН БЕЙКЕР И ЕСТЬ ЗАГАДОЧНЫЙ АНОНИМ, ПРЯЧУЩИЙСЯ НА ДНЕ ПАЙНВИЛЛЯ.

– Почему? – спросила я.

– Пол, – ответила она в своей односложной манере.

– Что?

– Пол, – повторила она, покраснев от стыда. – И ты.

– Что?! Я?!

– Ты.

– Ты должна рассказать мне несколько больше, – сказала я.

Тэрин села на краешек стула и уставилась на узор ковра.

– Пол всегда давил на меня, потому что я никогда не боролась против чего‑либо. Он может быть очень…

– Настырным, – подсказала я.

– Верно, я обожала твои статьи, ты писала то, что думала, и мне тоже хотелось так делать. Когда ты перестала писать, я хотела каким‑то образом занять твое место. Я знала, что мне нужен другой форум, и стала посылать электронные письма. Только я не такая храбрая, как ты, и не смогла подписаться.

Я никогда раньше не слышала, что я храбрая. Скорее несносная, чем храбрая.

– Если ты так меня любишь, почему же ты писала обо мне? – спросила я. – Почему ты не оставила меня в покое?

– Я очень люблю тебя, – прошептала она. – Поэтому и писала о тебе только правду.

– То, что ты настрочила про меня и Лена на вечере танцев, – неправда, – заметила я.

– Когда я писала, это было правдой, – ответила она. – Что касается его.

– Верно, а как ты узнала?

– Я подслушала, как он рассказывал об этом Маркусу в холле, – ответила она, виновато улыбаясь.

– Ну, если даже это и правда, то незачем транслировать ее на весь мир, верно? Когда‑то я тоже думала, как ты, Тэрин. Я жестоко шутила над людьми, высмеивала их и выставляла на посмешище.

Затем я ударилась в рассуждения по поводу практики йогов, называемой «сатя», которую я выучила по книге Хоуп. Нужно все время говорить правду, но так, чтобы она не задевала чувства людей. Основа практики в том, чтобы осторожно выбирать слова, и тогда они не ранят людей, а даже делают им добро. Я знаю, что несовершенна, потому что мои слова все еще слишком жестко бьют в мишень. Но знаете что? Иногда – как в случае с Полом и Хай – это работает, а это неплохой старт.

– В общем, в чем смысл? Ты делаешь людям больно, выставляя напоказ их проступки. Но в этом есть еще что‑то.

– Может быть, ты права, – безучастно проговорила она.

Я почувствовала себя очень искушенной и взрослой.

– Так как ты находила все эти истории, а?

– Ты удивишься, если узнаешь, как легко люди выкладывают свои секреты перед тем, кого на самом деле нет.

– Что?

– Люди часто говорят при мне открыто, потому что даже не замечают меня или считают, что мне начхать.

Я вспомнила, как Скотти изливался мне, даже не стесняясь присутствия Тэрин в комнате. Тэрин в Пайнвилле была никем, так что ей даже не надо было специально подслушивать. Незаметность сделала ее одним из самых могущественных людей в школе.

– Я не могла раздобыть только одну небольшую информацию, вот почему я написала последнее сообщение.

– Что за информация?

– Кто действительно написал в стаканчик, – сказала она. – Потому что это точно была не я.

– Правда? – спросила я, притворившись удивленной, но не переигрывая. Я очень боялась, что меня выдадут какие‑то непроизвольные движения или мимика.

– Я солгала, потому что думала, что это сделает меня популярной, – она скорчила гримасу. – Очевидно, я ошибалась.

Я сочувственно похлопала ее по плечу.

– Думаю, что если напишу это, возможно. Маркус… я не знаю… расскажет всем правду, чтобы развеять эти сплетни…

– А он этого не сделал?

– Наоборот, сплетен стало еще больше, чем обычно.

Грустно. Правда. Внешне Тэрин делала все, чтобы казаться незаметной. Однако в душе лелеяла это мерзкое желание обрести популярность. Если я и могу сказать что‑нибудь о себе, так это то, что популярность меня ни на йоту не волнует, я никогда не хотела быть популярной. Я просто хотела, чтобы человек, знающий меня как свои пять пальцев, оказался ко мне несколько ближе, чем на тысячи миль.

– Но я думаю, что никогда не узнаю, кто это сделал, – ее огромные глаза смотрели на меня не мигая.

– Думаю, нет, – ответила я.

 

Тридцатое мая

 

Вау.

Вчера маленькая Марин Сонома не существовала. Сегодня она существует.

Я люблю ее, несмотря на слегка странное имя, которое удивительным образом гармонирует с ней. Она самое крохотное, самое розовое и самое лысенькое существо, которое я когда‑либо видела, и когда я держу ее на руках – этот спящий комочек весом три с половиной килограмма, – я плачу.

Да, я женщина, ненавидевшая детский лепет. Я не могу объяснить это перевоплощение. Но вот же девочка, кроха, она вполне материальна, она живет, дышит, такая маленькая и хрупкая – и все мое представление о мире встало с ног на голову. Я хочу быть самой клевой в мире тетей, которая будет брать ее на выходные и водить на бродвейские шоу, в музеи и в Центральный парк. Я хочу быть той, которая будет баловать ее и заставлять мамашу выглядеть бестолковой курицей. Я очень этого хочу.

Странно, правда?

Еще страннее тот глубокий эффект, который произвело это событие на меня и на отца. Да, вы не ослышались. На отца.

Мама все еще была в больнице, и мы поехали домой вдвоем. Я не могу вспомнить, когда мы последний раз оставались одни.

– Я помню ночь, когда ты родилась, как будто это было вчера, – сказал он.

Я промолчала, пораженная, что обычно непререкаемый холодный тон отца сменился на мягкий и мечтательный.

– Мы были так счастливы, когда ты появилась на свет.

– Правда?

Он с изумлением взглянул на меня.

– Что ты имеешь в виду? Конечно, мы были счастливы.

– Я просто… – Я резко замолчала, не зная, чем кончится этот разговор.

– Что, Джесси? Что?

– Просто… после смерти Мэтью я думала, что вы больше не захотите иметь ребенка.

Он непроизвольно ударил по тормозам, и нас обоих бросило на приборную доску. После моих сбивчивых извинений он провозгласил:

– Ты жестоко ошиблась. Мы очень сильно хотели, чтобы ты появилась на свет. И как только это взбрело тебе в голову?

Я уставилась прямо перед собой.

Он сделал глубокий вдох, но не оторвал взгляда от дороги.

– Джесси, я знаю, что нам с тобой приходится нелегко, но я хочу, чтобы ты знала, что я всегда тебя любил. Я волнуюсь за тебя и хочу, чтобы у тебя было все самое лучшее. Я все еще не понимаю, почему ты бросила бег или почему ты так легко бросаешь вообще все, что можешь делать хорошо, но я не буду тебе мешать. Я все еще не согласен с твоим выбором колледжа, но я должен уважать твое мнение. Не буду лгать тебе: я даже хотел лишить тебя денег, но знаю, что моя мама думала, что тебе нужны эти деньги. И из уважения к ней и к тебе я хочу, чтобы ты делала то, что сочтешь нужным.

Отец никогда так много не говорил мне. И он еще не закончил.

– На пути в больницу по радио звучала песня. Когда я слышу ее, я всегда вспоминаю тебя.

– Что за песня? – спросила я, по его тону решив, что это какое‑то серьезное произведение.

– «Флэшденс», – ответил он.

Он безуспешно попытался напеть ее.

Мы оба страдаем отсутствием музыкального слуха, так что я начала смеяться. И тут же испугалась, что начнется очередная стычка по поводу моей незрелости и нечуткости. Однако отец тоже начал смеяться.

– Это и впрямь задевает что‑то в сердце, – призналась я.

– Я знаю, это прозвучит сентиментально, – он барабанил пальцами по рулю, – но когда я слышу эту песню по радио, я вспоминаю радость той ночи.

Когда мы подъехали к дому, я осознала, что, возможно, за все восемнадцать лет своей жизни никогда не разговаривала с отцом так. Я не хотела, чтобы все это закончилось, но я больше не знала, что сказать. Думаю, мне можно было бы воспользоваться моментом и объяснить, почему я покинула команду и почему я могу бегать сейчас, для себя, без мыслей о победе, но я не смогла. Может быть, когда‑нибудь, но не сейчас.

Мой отец первым нарушил молчание:

– Могло бы быть и хуже. Песня могла бы называться «Маньяк».

И мы оба засмеялись, наслаждаясь нашей маленькой личной шуткой.

Мне нравится думать, что эта шутка – одна из многих, но я не знаю точно. У нас больше общих черт, чем различий, но это не гарантирует, что все пойдет гладко. Однако он все же мой папа. А я – все еще я.

 

Первое июня

 

Хоуп!

Помнишь, когда мы с тобой учились в начальной школе? Мы считали, что старшеклассники такие чертовски важные, зрелые, и мы дождаться не могли, когда повзрослеем. В Пайнвилле все крутилось вокруг них – банкеты в честь атлетических соревнований старших классов, футбольные матчи, спектакли… Старшеклассники управляли школой. Однако почему я все еще чувствую себя бестолковой первоклашкой? Может быть, потому, что я сама избрала статус непричастного ни к каким делам человека? А если я все же вольюсь в школьную жизнь – даст ли мне это ощущение принадлежности? Что‑то сомневаюсь.

Счастлива, что снова начала бегать, и не сожалею о том, что вышла из команды. Даже после того, как Килли подошел ко мне и сообщил, что кто‑то из младших классов побил мой школьный рекорд в беге на 1600 метров. Все мои рекорды когда‑нибудь кто‑нибудь побьет, буду я бегать или нет, как и рекорды нового лидера.

И я не сожалею, что не вступила в женскую футбольную команду, хотя это была бы прекрасная возможность хорошенько надрать задницы Мэнде и Саре.

Как я сказала по телефону, я не жалею о том, что отшила Скотти. Это говорит о том, что последующие четыре года обучения в вузе я буду с легкостью делать то же самое. Единственное, о чем я слегка сожалею, – это что мне придется остаток жизни, даже от взрослых, которые давно закончили школу, выслушивать ужасающие причитания: ЧТО? ТЫ НЕ ХОДИЛА НА ВЫПУСКНОЙ? Если ты проведешь какое‑то время бок о бок с моей мамой или сестрой, ты поймешь, что такое бывает – причем угрожающе часто.

Учиться мне осталось только двадцать дней. Когда я размышляю о том, что произошло со мной в прошлом месяце – первая смерть в моей семье, первое рождение, первый настоящий разговор с отцом, – я понимаю, что двадцать дней – это больше чем достаточно для того, чтобы что‑то произошло… почти. Ты знаешь, о чем я не говорю – о том, что я – что мы – должны сделать. Однако мой «сторонний» статус и здесь играет свою весомую роль, поэтому двадцать дней – это определенно чертовски мало.

Тоскующе твоя,

Дж.

 

Июнь

 

Второе июня

 

ТУК‑ТУК‑ТУК. Мама стучала в дверь, и эти звуки эхом отдавались в голове.

– Джесси, пришла Бриджит, хочет тебя видеть, – сказала мама. – Говорит, это срочно.

Я вынырнула из‑под одеяла.

– Пусть войдет.

Когда в последний раз Бриджит заявлялась ко мне в девять утра в воскресенье, она принесла новости насчет мисс Хайацинт Анастасии Вэллис. Так что я знала, что бы ни привело ее ко мне сегодня, это действительно срочно.

Бриджит вошла, ее лицо пылало, словно рана без повязки.

– Что случилось? – спросила я.

Она вцепилась в свой конский хвост.

– Что? Ты видела анонс «Тупоголовых девиц» в Интернете?

– Нет. Это… типа…

– Бриджит, в чем дело?

– Я не могу пойти на выпускной с Перси!

Конечно. Что может быть важнее выпускного?

– Почему?

– У меня большое прослушивание в Лос‑Анджелесе на следующий день после бала, – сказала она. – И это действительно сто́ящая штука, хотя я дико расстроена, что не смогу пойти на выпускной, и Перси настаивает, чтобы я не упускала такую возможность…

– Ну а я‑то тут при чем?

– Пойдешь с ним вместо меня?

Я нырнула под одеяло.

– Джесс! Он уже потратил деньги на смокинг, а я уже заплатила за билет, и мы не хотим, чтобы все пропало.

– А с чего это Пепе захочет пойти на бал со мной, когда его девушка – ты?

– Потому что ты, типа, его лучшая подруга, – сказала Бриджит. – И ты… ну ты знаешь…

– Что?

Она села рядом со мной на кровать. Ее глаза слегка увлажнились.

– Ну, ты, типа, и моя лучшая подруга, и я бы хотела, чтобы ты пошла на вечеринку и развлеклась немножко.

Я даже не знала что сказать. Я никогда не задумывалась по‑настоящему о наших отношениях с Бриджит. Если статус Хоуп как лучшей подруги был незыблем, то кем была для меня Бриджит? Моей одноклассницей? Единственной подругой, которая знала меня с пеленок?

И сейчас, раздумывая об этом, я пришла к выводу, что Бриджит была для меня больше чем подругой с самого детства. Она была тем человеком, к которому я шла, чтобы поговорить по душам. Но отталкивала я ее по одной причине: она не Хоуп. Ну и что с того, что у нас с ней такая разница в интеллекте в мою пользу? Что с того, что иногда она бывает просто невыносимой? Бриджит – единственный человек в Пайнвилле, которому я полностью доверяю, даже если она и не моя лучшая подруга. Она была действительно – «типа» – моя лучшая подруга. Иногда этого вполне достаточно.

– Ладно. Я пойду на выпускной с твоим парнем.

Она с энтузиазмом захлопала в ладоши, доказывая лишний раз, что девочка может уйти из чирлидерства, но чирлидер из девочки не уйдет никогда.

– И попытаюсь с ним не спать.

Бриджит сдавленно пискнула и врезала мне подушкой. В ответ я смачно шлепнула ее. И началась типичная девичья драка подушками, плод бесчисленных фантазий мальчиков‑подростков.

 

Пятое июня

 

Я намеренно не говорила маме, что я все же собираюсь пойти на бал. Зная манеру матери с одержимостью расспрашивать обо всех школьных событиях, я благоразумно решила промолчать и подождать, пока она сама не догадается. Иначе полный набор восторженных причитаний был бы мне обеспечен, что наконец‑то после четырех лет воздержания я воплотила ее мечты: я собираюсь пойти на выпускной вечер, и мне срочно надо в магазин за платьем, не антивыпускным, а самым настоящим выпускным платьем.

Хотя мне и противно признавать это, я хотела купить себе просто сногсшибательное платье, чтобы все, кому надо, сдохли бы от зависти. Чье сердце я хотела бы сожрать на ужин, я точно не уверена. Правда в том, что, согласившись пойти на бал с Пепе, я решила, что выпускной сам по себе – довольно забавная затея.

Берегись молнии.

Как бы то ни было, мама, находясь целиком во власти своей первой обожаемой внучки, забыла про свою обычную надоедливость и ни о чем меня не спрашивала. Так что до бала оставалось два дня, а платья все еще не было. Конечно, мне не хотелось просить маму о помощи, но именно это в итоге мне и пришлось сделать.

– Эээ… мам?

– М? – отозвалась она.

Ее больше занимали последние фотографии ее уси‑пуси Марин. Я заглянула через плечо. Бетани и Г‑кошелек нацепили на дочь этот ужасный кружевной чепчик. Дети и без того симпатичны, так зачем же родители украшают их, как новогоднюю елку? Судя по кислому выражению лица Марин, ей, видимо, не нравятся аксессуары, или она только что навалила в памперс.

– Эээ… мам?

– Ммм?

– Мам, я подумала, тебе надо знать, что в эту пятницу я иду на выпускной.

Мать уронила фотографии.

– Ты идешь на выпускной???!!!

– Ага.

Она недоверчиво уставилась.

– Меня пригласили, и я решила: а почему бы нет?

– Кто пригласил? Скотти?

– Мам, сколько раз тебе повторять, что Скотти – тупой болван и я никогда не буду с ним больше встречаться.

– Нехорошо так говорить, детка, – заметила она.

– Ну и он не слишком приятный человек, – парировала я.

– Тогда кто? Лен?

– Он все еще со Страшилой.

– Страшила – не слишком хорошее слово, Джесси, – заметила мать. – Это неуважение к женщинам.

– Ага, а еще она испытывает непреодолимую тягу спать с парнями своих подруг…

Она задумчиво постучала пальцем по лбу.

– Тот мальчик из «Серебряных лугов»? Маркус?

Я хмыкнула.

– Только не он.

– Тогда кто, Джесси?

– Пепе. Я имею в виду, Перси, – ответила я.

– Кто такой Перси?

– Мы вместе учимся на французском.

– Ты никогда не говорила о нем.

Это правда. Разве не забавно, что я сижу с человеком за одной партой уже три года, однако никогда не рассказывала о нем родителям? Это лишний раз доказывает, как мало они знают о моей жизни, даже если предмет не стоит того, чтобы о нем упоминать.

– Мы друзья во французском классе.

– Должно быть, ты произвела на него сильное впечатление, если он пригласил тебя.

– Не совсем.

– О, Джесси, – мать сжала мою руку, как закадычная подруга. – Не будь такой застенчивой!

– Нет, мам. Он – парень Бриджит.

Мать осеклась.

– А почему парень Бриджит идет на выпускной с тобой?

Я рассказала маме всю историю.

– Все это очень странно, Джесси.

– Да, – ответила я. – Но это не меняет того факта, что до бала осталось два дня, а платья у меня нет.

Мама сняла очки для чтения и сокрушенно покачала головой.

– Уже поздно.

– Почему?

– Когда остается так мало времени, платье купить невозможно.

– Почему?

– Почему? – переспросила она, пораженная моим невежеством. – Почему? Я скажу тебе, почему. Когда Бетани училась в начальной школе и стала встречаться со старшеклассником – как там его звали? Впрочем, как бы его ни звали, он расстался со своей девушкой и начал гулять с Бетани перед выпускным, а мы в ужасе думали, какой же подходящий наряд ей подобрать. Единственные платья, которые остались в магазинах, были ужасны. Они не стоят и пенни.

– Ну и что ты предлагаешь? Я пришла к тебе за помощью. Я думала, тебе это понравится.

– Я предлагаю тебе в следующий раз не тянуть до последнего.

– Думаю, я просто надену джинсы. – Я знала, это ее уязвит.

– Не выпендривайся, Джесси, – сказала мать. – Дай мне подумать.

Я уже не хотела идти с мамой в магазин или куда бы то ни было, вот почему ее предложение я восприняла с радостью.

– Ты смотрела в шкафу Бетани?

– Э‑э‑э, – все, что я смогла ответить, вспомнив тот костюм, который я надевала на злосчастное чаепитие в Пьедмонте.

– У нее там дюжина нарядных платьев. Разве стиль восьмидесятых не моден снова?

– Мам, идея хороша, но ты забыла, что у Бетани были сиськи, а у меня – нет.

– Пошли, – сказала она. – Пошли посмотрим.

Так мы с мамой закопались в шкафу с нарядами Бетани. Ужасных платьев было много. Ярко‑пурпурное бальное, с юбкой, как в «Унесенных ветром». Белое многослойное до колен, которое выглядело как свадебный торт. Облегающее ярко‑розовое мини‑платье с пуховой оторочкой, агрессивно топорщившейся на плечах.

Но в пластиковом чехле в самой глубине шкафа вдруг обнаружилось красное шелковое платье на одно плечо и с асимметричным подолом. Ретро, но так круто…

– Ох, – выдохнула мама. – Мне всегда нравилось это платье. Оно такое… страстное. Как у Кармен.

Я приложила его к себе и поразилась, насколько оно мне подошло. Я всегда думала, что моя сестра более богата на телесные достоинства, чем я, но мама уверила меня, что в выпускном классе Бетани тоже не могла похвастаться большой грудью.

– Она до колледжа оставалась неразвитой, – призналась она. – И я тоже.

– Правда?

– Правда. Это у нас наследственное. Мы поздно расцветаем.

Есть надежда, что я рано или поздно перепрыгну из своего первого размера в нечто посущественнее.

Я примерила красное платье, и что бы вы думали? С поддерживающим лифчиком без бретелек оно идеально подошло мне.

Когда мама увидела меня в этом платье, она разразилась рыданиями.

– Ты (всхлип) так (всхлип) выросла (всхлип)! – Она крепко обняла меня и начала гладить по голове.

– Маааааааам…

– Я думаю (всхлип), что ты достаточно взрослая (всхлип), чтобы решать, в какой колледж идти (всхлип), даже если мы с папой (всхлип) не согласны.

– Спасибо за понимание, мам, лучше поздно, чем никогда. – Моя голова все еще была зажата в любящих материнских руках.

– Мы просто (всхлип) беспокоимся за тебя!

– Плохое везде случается, даже рядом с домом.

Как только я это сказала, я почувствовала себя ужасно. Конечно, она знала об этом. У моей мамы были все причины, чтобы волноваться за меня. Ее единственный сын умер в младенчестве, хотя она спала рядышком с Мэтью.

Может быть, в один прекрасный день она станет доверять мне и расскажет, что она чувствовала тогда, потеряв ребенка. А может быть, никогда не расскажет. Но это не мне решать, правда? Единственное, что я могу – это стать ей хорошей дочерью. Я частенько разрушала ее представления об идеальной дочери, однако у меня в голове крепко засели слова Бетани насчет детей: счастье быть матерью перевешивает геморрой.

– Было здорово, мам, – сказала я, наконец‑то высвободившись из ее объятий, – спасибо за помощь.

– С удовольствием, – отозвалась она. – Мы должны делать такое почаще.

– Должны, – сказала я, имея в виду именно то, что сказала.

– Я слышала, в Нью‑Йорке хорошие магазины…

– Да, – кивнула я.

– Ну, ты мне покажешь, – сказала она, заправляя прядь волос мне за ухо. – Девочка большого города.

И тут уж мы обе разревелись.

 

Восьмое июня

 

!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Вот что произошло на выпускном вечере 2002 года.

Так много девочек пришли в настолько откровенных нарядах, что администрация даже не посмела запретить «непристойные телодвижения во время танцев».

Сару и Пи Джея отослали домой, прежде чем они переступили порог зала, ибо стало ясно, что перед тем, как пойти на выпускной, они основательно разорили бар Д’Абруцци и заблевали стоянку перед гостиницей.

Мэнду провозгласили Королевой Бала, Скотти – Королем. Это вызвало неудовольствие, потому что королевская не‑парочка сломала почитаемую традицию школы и танцевала не друг с другом, а со своими возлюбленными – она с Леном, а он с какой‑то неизвестной юной поклонницей.

У Бриджит не было никакого прослушивания (еще одна ложь!), и она пошла на бал с Пепе. Они наконец‑то предстали перед всеми парой, как и планировали, и Бриджит очень изящно извинялась передо мной, потому что…

Потому что это не было частью их задумки, но все привлеченные участники должны быть счастливы.

Вот вам несколько весьма драматичных сценариев, по которым были поставлены шоу на вечеринке перед выпускным в доме Сары, но только один из них послужил единственной причиной того, что я не пошла на бал.

 

Сценарий № 1. Страшила благодарит.

– Можно поговорить с тобой?

Мэнда – вся в блеске, цветах и небесно‑голубом шифоне.

– У меня больше не будет шанса извиниться перед тобой за то, что случилось между тобой и Леном.

– Почему именно сейчас?

– Потому что так случилось. Больше этого не повторится. Мы будем иногда видеться, я уверена, но такого больше никогда не будет.

– Слава богу.

– Я просто хочу, чтобы ты знала, что мы с Леном любим друг друга.

– Мэнда, я понимаю, ты хочешь извиниться, так что можешь идти в свой колледж с чистой совестью, но честно говоря, я больше не хочу слышать ни о тебе, ни о Лене.

– Тогда, если тебе все равно, ты можешь меня выслушать.

Было заметно, как ей хочется облегчить душу, и я не стала ей мешать.

– Девочки с низкой самооценкой раньше теряют девственность, чем с высокой, – сказала она.

– Судя по всему, самооценка у меня королевская, – хмыкнула я.

– Ну да, действительно…

– Господи, Мэнда, я не в настроении выслушивать твое псевдофеминистское дерьмо.

– Нет, послушай меня, парни с низкой самооценкой стараются повременить с сексом, в отличие от парней, которые высоко ценят себя.

Я подумала.

– Курица или яйцо.

– Что?

– Может быть, причина их низкой самооценки в том, что их никто и никогда не пытался затащить в постель. Ситуация, как с курицей или яйцом.

– Пожааалуйста, – протянула она, хотя я могла сказать, что ошарашила ее. – Не в этом дело. Дело в том, что я поняла: мы оба – Лен и я – страдаем от низкой самооценки, отсюда и все наши сексуальные истории.

– Или отсутствие оной.

– Правильно.

– Фантастика. Мы закончили? – спросила я, оглядываясь в поисках Пепе.

– Нет. Послушай, – она схватила меня за руку. – Мы поняли, что должны помочь друг другу. И помогли. Я знаю, ты думаешь, что Лен – это очередной парень, но Лен – первый, кто мне действительно небезразличен.

Я молчала.

– Просто я прошу прощения за то, что все так случилось, и хочу поблагодарить тебя за то, что ты так к этому отнеслась.

Никогда еще Мэнда не была такой человечной.

– Друзья? – спросила она, протягивая руку.

Я знаю, что должна была согнуться в земном поклоне и поцеловать ее отпедикюренные ноги за такое страстное извинение. Черт возьми, должна была.

Я не пошла на бал потому, что надавала ей по физиономии, а потом началась настоящая заваруха с участием Мэнды, Сары и Бриджит?

 

Сценарий № 2. Шок качка.

– Так ты идешь на выпускной с Черным Элвисом, а не со мной?

Скотти в своем репертуаре.

– Ага.

– Ты выглядишь клево, – заявил он, пожирая глазами перед моего платья. – Тебе надо почаще так одеваться.

Должна заметить, что платье действительно сидело великолепно, но мне было неприятно знать, что Скотти тоже это заметил.

– Это непрактично, – сказала я, скрестив руки на груди.

– Я имею в виду, в нем ты женственная. А ты слишком часто носишь джинсы. Тебе надо чаше показывать ноги.

– Если ты закончил распространяться на тему моего внешнего вида, думаю, мне пора найти своего кавалера.

– Нет, – сказал он. – Подожди. Я не то хотел сказать. Я всегда перед тобой несу какую‑то хрень.

– Именно.

– Не могу забыть, что ты сказала мне, когда я пригласил тебя на выпускной.

– Что? – это как‑то ускользнуло из моей памяти.

– Ты спросила, что со мной случилось.

– А, да.

– Знаю, что я изменился, – сказал он. – И даже знаю, почему.

– Почему?

– Я был слишком мягким.

О господи. Я закатила глаза, как вишенки в игровом автомате.

– Нет, серьезно. Парни по‑настоящему озабочены только двумя вещами – как бы потрахаться и сделать так, чтобы другие парни тебя уважали. Надо получить первое, чтобы твоим автоматически стало второе. А мягкость не позволяла мне затащить в койку.

– Прямо роман какой‑то, – заметила я. – А как насчет уважения со стороны девушек?

И снова моя стрела угодила в цель.

– Мне нравился ты прежний, тот самый мягкий парень, но такой хороший… я уважала того парня. Вот чего ты лишился. Ты сильно ошибаешься, что мягких и скромных парней никто не любит, потому что я вполне могла бы переспать с тобой прежним, но ни за какие коврижки – с тобой нынешним.

Я не пошла на выпускной потому, что Скотти весь вечер усиленно пытался доказать мне свою мягкость, чтобы залезть в мои модные выпускные трусики?

 

Сценарий № 3. Ложь удивляет.

«Хаотическое Мироздание» вышли на сцену в семь вечера, чтобы дать маленький прощальный концерт. Поскольку Лен в следующем году уезжал в Корнуэлл, они решили расстаться. Я совсем не злилась, наблюдая, как в последний раз вокруг Лена и Маркуса прыгают разгоряченные девочки. Я сказала Пепе, что нам надо идти, потому что вот‑вот начнется выпускной бал, а от дома Сары до школы двадцать минут езды.

– Опаздывать модно, – заявил он, хитро прищурившись. – Какой смысл идти, если все еще здесь?

Мне стало ясно, почему он хотел, чтобы я осталась, когда Маркус подошел к микрофону. Он состриг свой хохолок и без него казался еще более беззащитным, как ребенок. Или дело просто в отсутствии его обычной деланой ухмылки, сменившейся самой очаровательной улыбкой, которую я раньше никогда не видела.

– Наша первая и последняя вещь на этом концерте будет баллада собственного сочинения, – сказал он. – Это единственная песня, которую исполняю я. Так что надеюсь, вы послушаете и оцените по достоинству.

Он взглянул прямо на меня, затем резким движением скинул пиджак, оставшись в ярко‑красной футболке с надписью: ТЫ. ДА. ТЫ. Затем взял аккорд и начал петь эту песню мне. Да. Мне.

Крокодилья ложь 

 

Прости меня за ту осень, я признаюсь.

Поцелуй мои глаза – почувствуй вкус.

Ты думаешь, я тебе лгу, и те слезы, которые лью –

Крокодильи слезы.

 

 

Над верхней губой выступает пот,

Ты в жару от ярости, я идиот.

Ты все еще в битве со мной, хотя мои глаза чисты

От крокодильей лжи.

 

 

Ты, да, ты живешь в моем сердце сейчас,

Прежняя ты, что остановила нас.

Я не хочу уходить, но ты веришь, ну что ж,

В свою собственную крокодилью ложь.

 

 

Кто тебя остановит, – это ты сама,

Поверь, мне никто не нужен, кроме тебя.

Но пока ты не веришь, с тобой кто‑то другой…

Каждый день я живу во лжи,

Но не крокодильей.

 

Как бы вы отреагировали на подобное? Как? Как бы вы отнеслись к тому, что прозвучало нечто совершенно противоположное вашим убеждениям? Позвольте уточнить: как мне реагировать, узнав, что Маркус все еще неравнодушен ко мне после случившегося? А может быть, это всего лишь часть Игры? Как мне реагировать, не зная Маркуса?

Ослепленная, я направилась к нему.

– Я хотел, чтобы ты была счастлива, – сказал он.

– Счастлива, – повторила я.

– Я думал, что если ты не будешь со мной, то ты должна быть с парнем, который заслуживает тебя, – с моим лучшим другом, – сказал он.

– С другом, – эхом отозвалась я.

– Вот почему я помогал ему, подсказывал ему, какие подарки тебе купить и прочее, – сказал он.

– Помогал, – повторила я.

– То, что случилось между вами, лишний раз доказывает, что мы с тобой должны быть вместе, – сказал он.

– Вместе.

– Но я боялся, как и ты.

Боялась, подумала я, но не могла заставить себя в этом признаться.

– Что скажешь? – спросил он.

Как будто так легко ответить…

– Почему именно сейчас? – спросила я. – Почему ты рассказываешь мне все это именно сейчас?

– Из‑за Хоуп, – ответил он.

Маркус рассказал мне, что Хоуп звонила ему не так давно – как раз после нашего тогдашнего разговора о том, почему Маркус перевернул все с ног на голову. Она позвонила ему, чтобы сказать, что в смерти ее брата он не виноват, и она устала выслушивать мои психованные извинения за то, что я не пускаю Маркуса в свою жизнь. Она позвонила ему, чтобы сказать: Джесс боится признаться самой себе в том, что он прав – она отталкивает парня, потому что цепенеет, едва он приближается к ней. Эти двое – Маркус и Хоуп – вовлекли в свои интриги Пепе и Бриджит. В основном же это дело рук Хоуп.

Вот почему она – моя самая близкая подруга, и всегда ею останется, не важно, сколько миль нас разделяет.

Я не помню, сколько минут простояла в ступоре, пока он не спросил: ты молчишь потому, что удивлена, или потому, что снова хочешь меня оттолкнуть?

– Ни то, ни другое, – ответила я. – Я молчу, потому что мы уже достаточно наговорились.

Я не пошла на бал, потому что обхватила ладонями его лицо и прижалась к его губам, и это был долгий поцелуй, на глазах у всей публики? Я не пошла на бал, потому что мы прыгнули в его машину, не разжимая рук, и помчались к нему домой? Я не пошла на бал, потому что мы остались наедине, потому что его родители поехали в Мэн навестить брата? Я не пошла на бал, потому что мы, едва дыша, медленно, нервно и нежно раздели друг друга и еще более медленно, нервно и нежно занялись любовью на его постели, на простынях в черно‑белую полоску, пахнувших смолистым кедром, точно так, как я представляла себе все это время…

Кстати, сейчас ни о каком состоянии аффекта и речи не шло.

Вы знаете, я не могу описать в деталях все это – секс и все такое, – особенно если дело касается меня, я чувствую, что после всех этих одержимых разговоров, что я умру девственницей и все в мире занимаются этим, кроме меня, и что мне надо дождаться нужного времени и нужного человека, и я наконец‑то скажу, чтобы успокоиться окончательно:

Это стоило того, чтобы ждать.

Черт побери, стоило.

Перед тем как соскользнуть в сон, я широко открыла глаза и внезапно вспомнила, что должна задать ему один вопрос:

– Маркус?

– Да?

– Какое у тебя второе имя?

– Армстронг.

– Как у Нейла, астронавта? – спросила я.

– Нет, – ответил он.

– Как у Луи, джазмена?

– Нет, – ответил он.

– Тогда как у кого?

– Как у меня.

– Спасибо, – прошептала я и провалилась в долгий сладкий сон без сновидений.

 

Десятое июня

 

Есть ли в мире еще что‑нибудь настолько же бесценное, чем фотография Классной Пары, которая больше не Классная Пара? Весь мой сплин почти улетучился, когда я увидела фотографию Скотти и Мэнды, строящих друг другу притворно сладкие глазки. Эти ребята стоили семьдесят пять баксов.

Но затем был шок, когда я увидела снимок Сары, еще тощей после лета. Ее вес повышался так плавно, но нельзя было сказать, когда это началось. Забавно бы выглядела подпись на конверте с пленкой: со 2‑го размера до 14‑го за 180 учебных дней.

Конечно же, самые ужасающе наигранные фото были мои с Леном, снятые еще до того, как мы стали встречаться с ним. Странно было видеть нас в ролях Самого Успешного и Классной Ботанички, когда мы оба еще не знали, что случится с нами через год. Когда нас фотографировали, нам было неуютно рядом. Мы улыбаемся и все такое, разыгрывая дружелюбие, но держим дистанцию. Как и сейчас мы ведем себя друг с другом – мы бывшие.

Ответ: я должна разъяснить по буквам, или все ясно? Разумеется, эти жуткие снимки – только половина удовольствия от получения школьного альбома.

Если я что‑то и поняла по окончании выпускного, так это то, что старшеклассники перед выпуском поневоле лижут друг другу задницы.

АНКЕТА!

СОЕДИНИ ВЫСКАЗЫВАНИЕ И ЧЕЛОВЕКА!!!

 

Цитата	Человек
1. «Мы прошли через ад, детка. Но я чертовски рад, что мы с тобой оставили позади все разногласия. Кто знает, может быть, нам обоим суждено стать рок‑звездами? Повеселимся этим летом!!!»	А. Бриджит
2. «Я всегда знала, что‑то происходит между „Ботаничкой“ и м‑ром Съем Пончик!!! Но Мэнда говорит, что Лен считает себя крутым, так что я думаю, – это правда!!! Помни меня, свою подружку по классу!!! Повеселимся этим летом!!!»	Б. Лен
3. «Ты самый умный человек, которого я знаю. Поздравляю с поступлением в Колумбийский университет. Я знаю, ты многого добьешься в жизни. И надеюсь, что однажды мы снова станем друзьями».	В. Мэнда
4. «Я так рада, что мы с тобой сблизились за этот год. Я знаю, тебе было несладко после отъезда Хоуп, но надеюсь, что помогла тебе справиться с грустью. Ты бы сделала для меня то же самое, я уверена».	Г. Пепе
5. «Что я буду делать без тебя в следующем году, мой бледнолицый друг? Mon Dieu! Ты единственная, кто говорит по‑французски».	Д. Сара
6. «Я надеюсь, что рано или поздно верну твое уважение. И не просто из принципа».	Е. Скотти

Каждый пытается прекратить старые распри, наладить мир и заручиться хорошим отношением к себе, как будто две недели хорошего поведения искупают несколько лет полного бардака. Замечали, как люди ждут того момента, когда видят вас в последний раз, чтобы сказать вам что‑то хорошее? Нигде это так ярко не выражено, как здесь и сейчас, когда одноклассники подписывали мне альбом.

Заметьте, как я брожу вокруг да около, вместо того чтобы написать о самой важной вещи в своей жизни. Это потому, что я не знаю, как к этому подступиться. Вот почему я рада, что Маркус не стал покупать этот альбом. Он сказал, что посмотрит мой, когда ему захочется вспомнить этих людей, но не думает, что это будет происходить так уж часто. Это избавило меня от тягостной необходимости писать ему что‑то липко‑сладкое, сентиментальное и пошлое.

А вот что он написал в моем альбоме:

 

Джессика,

я не могу ничего такого написать, чего не мог бы сказать тебе лично.

Навсегда,

Маркус.

 

Четырнадцатое июня

 

Сегодня, когда я вернулась домой от Маркуса, я поднялась наверх в свою ванную. Приняла душ. Вытерлась. Обмотала полотенцем волосы. Натянула шорты и майку с надписью: ВОЗВРАЩАЕМСЯ ДОМОЙ, которая все еще пахла им. Придирчиво рассмотрела мельчайшие царапинки на моем лице.

И все это я сделала перед тем, как сесть и написать о чувствах, которые я не могу выразить.

Я не могу писать о любви. Это еще тяжелее, чем писать о сексе.

Я обнаружила, что практически не могу обсуждать это с Хоуп по телефону, хотя должна была. Я должна была знать, что она ничего не имеет против. Я хотела, чтобы она поверила в Маркуса так же, как и я.

– Если бы я не хотела, чтобы вы были вместе, – сказала Хоуп, – я бы не ввязывалась во все это.

Отличное объяснение.

– А ты в порядке, ну… ты же теперь знаешь, что я больше не девственница?

Хоуп фыркнула в трубку:

– Это у тебя был комплекс девственности, а не у меня. Я‑то рано или поздно это сделаю.

Так что я успокоилась насчет того, что мои отношения с Маркусом могут как‑то встать между мной и Хоуп. Остались вещи, о которых я никому не расскажу. Как я не пошла на очередной школьный праздник, а вместо этого провела этот день с Маркусом. В его постели. Не весь день, конечно, но все утро перед приходом его родителей, и этого мне было вполне достаточно, иначе, боюсь, я превращусь в нимфоманку.

Но как бы счастлива я ни была, я все же не удержалась и задала вопрос, который мучил меня:

– Если я тебя кое о чем спрошу, ты мне скажешь правду?

Маркус оперся на локоть, так, что наши глаза встретились.

– Я всегда говорил тебе правду о чем бы то ни было.

– Спорное заявление, – улыбнулась я.

– А что – не спорное? – подыграл он мне.

– Честный ответ на мой вопрос.

– Давай, спрашивай.

– Что насчет девушек?

Он зарылся лицом в мое плечо и застонал.

– Почему тебе так интересно об этом знать?

– А почему ты должен от меня это скрывать?

Его губы все еще касались моей шеи.

– Потому что мне не нравится об этом говорить.

– Почему? Потому что ты чувствуешь себя виноватым?

– Не совсем.

– Тогда почему?

– Я примирился со своими моральными падениями.

– Так, значит, ты не считаешь, что поступал неправильно? – Я была готова одеться и уйти в этот миг.

– Я просто не вижу смысла в самобичевании. Мне кажется, полезнее сосредоточиться на нужном тебе человеке, чем попрекать себя ошибками прошлого.

Вот оно. Я столько лет этого ждала. Хоуп, должно быть, простила его, теперь пришло мое время.

– Как ты не можешь чувствовать за собой вину, когда брат моей подруги – твой лучший друг – погиб по твоей глупости?

– Хиз… – он запнулся. – Хиз – не я. Я никогда не влипал в это дерьмо так глубоко.

– Правда?

– Да, – ответил он. – Я накуривался каждый день, принимал экстази, немного кислоты, чуть‑чуть грибов. Не то чтобы это было здоровое питание, но я никогда не кололся. Никогда. Это просто не мое.

Я знала, что это правда.

– А почему ты чувствовал, что надо срочно что‑то принять?

– Чтобы обострить чувства. Или впасть в радостное отупение. Зависело от дня и наркотика.

– Ты скучаешь по тому времени?

– Никогда, – ответил он.

– Правда? Никогда?

– Никогда, – повторил он. – Жизнь – интересная штука и без этого.

– Почему ты позволяешь людям думать, что ты плотно сидел на игле, хотя на самом деле нет?

– Потому что понял, что невозможно контролировать мысли других, поэтому проще абстрагироваться.

Верное наблюдение, как мне кажется. Если бы я жила с такими убеждениями, думаю, мне было бы легче.

Затем я задумалась. Если с наркотиками не прошло, так, может быть, общественное мнение право насчет девушек?

– Так вот, возвращаясь к моему вопросу…

– Джессика… – простонал он, кусая подушку.

– Сколько девушек? Или это тоже преувеличено?

Он широко ухмыльнулся, и я сделала вывод, что насчет девушек преувеличения не было ни на йоту.

– О господи.

Он взял меня за руку.

– Джессика, с тех пор как мы с тобой по‑настоящему впервые заговорили – тогда, в машине у твоего дома, – ты единственная, кто хоть что‑то значил для меня. Я не хочу обсуждать с тобой девушек, потому что ни одна из них ничего не значит для меня, как Лен ничего не значит для тебя сейчас. К счастью для нас, любовь не работает на основе «обслуживания в порядке поступления». Вспомни о Глэдди и Мо…

Он хотел сказать больше, и я поторопила:

– Что?

Я знала, что он хотел сказать. И мне надо было это услышать.

– Ты не первая девушка, с которой я сплю. Но впервые я чувствую, что не просто трахаюсь, что мы действительно занимаемся любовью, как бы банально это ни звучало.

Клише, как оно есть – то, что самец говорит обычно девушке, которую лишил девственности. Но сейчас я действительно хотела услышать эти слова. Мне нужно было их услышать, ибо я знала, что это правда. Я верила ему.

– Меня зацепило, что ты ждала так долго и выбрала… – Он снова запнулся и спрятал лицо у меня на животе, его руки обхватили мои бедра. – Это так много значит для меня – то, что ты выбрала меня, чтобы я стал твоим первым мужчиной.

Он передвинулся выше, пока наши тела не слились воедино, как живой, дышащий символ инь‑янь.

– Я жалею, что была такой дурой.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы весь год могли бы быть вместе, – призналась я. – Подумай, сколько времени мы потеряли.

– Я говорил тебе об этом. Нет смысла сожалеть о прошлом.

– Но мы могли бы столько времени провести вместе…

– Джессика, – прервал он, нежно целуя меня в кончик носа. – Пройдя через все это, мы помогли друг другу стать теми, какими должны были стать.

– Но…

– Это произошло – запутанно и сложно, но произошло.

– Но…

– Джессика, мы были совершенны в своем несовершенстве.

– Но…

– И мы такие, какие есть.

Я прижалась губами к его макушке, чувствуя мягкость его волос. Я вдохнула его мягкий сладкий запах. Мне нужно было нечто большее, чем просто поцелуй, я хотела поглотить его целиком. Я хотела…

– Джессика Дарлинг.

– Маркус Флюти.

«Я хочу, чтобы ты был первым, вторым, третьим и последним», – подумала я.

А затем мы посмотрели друг на друга и начали смеяться. Мне нравилось то, как мы лежали рядом обнаженные и смеялись над тем фактом, что мы – это мы.

Вместе.

Целая вселенная как связанное единство.

Самадхи.

 

Пятнадцатое июня

 

Последний выпуск «Дна Пайнвилля».

ЧТО ЗА НИКТО ДУРАЧИЛ ВАС ВЕСЬ ГОД? ТЭРИН БЕЙКЕР, ВОТ КТО. УВИДИМСЯ НА СЛЕДУЮЩИЙ ГОД В «КРИКЕ ЧАЙКИ».

 

Я позвонила Тэрин, чтобы поздравить ее с этим храбрым признанием.

– Помни, не издевайся над людьми только ради издевки, – сказала я. – Поначалу это забавно, но потом становится неприятным. И портит тебе карму.

– Да.

– Пытайся делать добро. Даже в такой клетке с крысами, которая называется школой.

– Попытаюсь, – сказала она. – Кто‑то же должен продолжить твое дело.

Эта идея, разумеется, вызвала у меня смех. Особенно после всех потуг в этом году.

Я была готова положить трубку, когда Тэрин невинно изрекла:

– Ты и Маркус.

Я и Маркус. Я все еще не могла поверить в это, когда услышала.

– Вы теперь вместе?

– Да, – встревоженно сказала я и прошептала беззвучно: – Я и Маркус. Я и Маркус. Маркус и я.

– Долго же вы ждали.

– Да, – повторила я бездумно. – Да, долго.

Возникла задумчивая пауза, после которой она сказала:

– Не знаю, как я не замечала этого раньше.

И как только я услышала эти слова, я поняла, что она знала правду. Она знала, что я пописала в ту баночку из‑под йогурта, чтобы прикрыть Маркуса. Но я совершенно точно знала, что наш секрет никогда не появится в дайджесте «Дна Пайнвилля», в «Крике чайки» и где бы то ни было еще – моя награда за то, что я была первой, кто выслушал Тэрин Бейкер, и обращалась с ней как с нормальным человеком, чем и завоевала ее доверие.

– Спасибо, Тэрин, – сказала я. – За все.

– Нет, Джесс, – с еле заметным смешком в голосе, таким неожиданным для нее, ответила она. – Тебе спасибо.

 

Двадцать первое июня

 

Это было так странно – встретить родителей Маркуса. Обычные родители, как у всех, просто сложно поверить, что кто‑то вроде Маркуса вообще может иметь родителей. Более логично представить себе, что Маркус случился в результате лабораторного эксперимента, проведенного с целью посмотреть, что будет, если смешать улиток, плюшевые хвостики, искристый смех и виагру.

Конечно, я нервничала, потому что все еще не оправилась от удара, узнав, что миссис Леви люююююбит Мэнду – сертифицированную шлюху, – однако меня бы при возможности она точно расчленила бы и бросила в пропасть. Я боялась, что родители Маркуса автоматически и необъяснимо возненавидят меня. Перед тем как приехать, я пыталась вспомнить хоть что‑нибудь, что спасет наш диалог. Я знала лишь, что его отец – мастер по возрождению старых машин, а мама работает в детском саду.

– Мой папа любит скорость, – сказал Маркус.

– Скорость? Как метод передвижения?

– Нет, в «лице» машин и мотоциклов, – пояснил он. – Просто ему не терпится сидеть на месте.

– Эээ, хорошо.

– А мама любит шить, вышивать и все такое.

Интересно было задуматься над тем, как эти привычки проявились в их сыне. То, как он перекатывает монетки в карманах, щелкает зажигалкой, постукивает по столу… И как он подписывает свои футболки. Я сказала об этом Маркусу.

– Никогда не задумывался об этой связи, но ты права, – сказал он. – А теперь я скажу, чем ты похожа на твоих родителей.

– Честно говоря, этого я знать не хочу, – пробормотала я, перед тем как быстро положить трубку.

Мистер и миссис Флюти действительно оказались настоящими. Они также были ненормально высокими. Даже мама Маркуса баскетбольного роста повергла меня в шок. А я‑то ожидала увидеть маленькую фарфоровую китайскую куколку, обмахивающуюся веером, или кого‑то вроде изящной Барби.

– Наконец‑то мы встретились со знаменитой Джессикой Дарлинг! – воскликнула она, сжимая меня в объятиях.

Мистер Флюти хлопотал в комнате, готовя барбекю.

– Мы ждали тебя, чтобы начать трапезу, – быстро‑быстро проговорил он. – Я все спрашивал Маркуса, когда же приедет твоя новая подружка? Однажды мы проезжали мимо твоего дома, и я хотел заскочить и представиться, но Маркус сказал, что это будет некруто, а я бы не хотел, чтобы мой сын считал меня некрутым, так что я сказал, что мы заскочим в следующий раз.

Я быстро уяснила, что мистер Флюти всегда «проскакивает» из одного места в другое.

Маркус просто стоял рядом, потирая бровь. Я видела его в новом качестве – было забавно наблюдать, как спокойный, холодный и собранный Маркус так преображается в обществе родителей.

Во время ужина я поняла, от кого Маркус унаследовал эту шизофреническую манеру вести разговор. За хот‑догами, жареными бобами, бургерами и кукурузой мы с Маркусом и его родителями, помимо прочего, обсуждали буровые скважины на Аляске, противостояние палестинцев и израильтян, проблемы тучных детей и Нью‑Джерси в целом.

– Наконец‑то Маркус привел домой девушку, которая умнее его.

– Мы любим тебя, Джессика Дарлинг! – провозгласила миссис Флюти и снова сгребла меня в охапку.

Через ее плечо я увидела, как Маркус побагровел от смущения. Затем беззвучно прошептал мне:

– Я тоже тебя люблю.

– И я тебя люблю, – ответила я, не побоявшись сказать это вслух.

 

Двадцать четвертое июня

 

Почему я еще в школе? Нам приплюсовали лишние дни за те сентябрьские беспорядки, связанные со взломанным расписанием. Я все сдала, так что для меня эта неделя была бесполезной. Очень подходящее завершение учебы.

Бал закончился, альбомы подписаны, и выпускники впали в маразматическую ностальгию.

– Я в последний раз ем школьную пиццу!

– Я в последний раз прихожу на испанский!

– Я в последний раз тушу сигарету об этот писсуар!

Мэнда и Сара особенно отличились, всю неделю шатаясь по школе с зареванными лицами. Я думаю, они знают правду: закончилось самое лучшее время в их жизни.

Чувствуя себя никчемной, я поняла, что возможно, это к лучшему. В восемнадцать лет многое кажется романтическим. А потом начинается… Считать года до встречи, повторять мантру: «А ты помнишь?..»

Я представила, как в тридцать лет Мэнда примеряет свою корону Королевы Бала. Сара хочет вернуть те деньки, когда ее безмозглость была в цене, а Скотти, обросший жирком, заливающий в себя галлоны пива, подвывает Брюсу Спрингстину, поющему по радио «Дни славы», ведь Спрингстин так хорошо поет, так душевно…

Если я и буду когда‑нибудь скучать по школе – по ее бетонным стенам, покрытым известкой потолкам, вонючему маленькому кафетерию с серыми сосисками; по ее бестолковой администрации и антитолерантной политике; по ее холлам, по которым нельзя ходить, по уборным, которыми нельзя пользоваться, и партам, за которыми можно сидеть, лишь соблюдая строгую иерархию: Галерка, Качки, Группи, Умники, Придурки и куча других, с бесчисленным количеством имен; по месту, где учеба происходила случайно и где угодно, только не в классе, – вы можете смело меня убить.

Написала ли я только что свою выпускную речь? Ха!

 

Двадцать восьмое июня

 

Я уже представила, как это будет в следующем году.

Я буду учиться в Колумбии, Маркус переедет на Манхэттен или куда‑нибудь в пригород. Я буду учиться в поте лица, а он будет зарабатывать деньги, играя в барах. Мы будем ходить по кабакам и слушать, как играют другие группы, посещать художественные выставки, пить черный кофе в крохотных кафешках. Еще больше времени мы будем проводить в постели. Будем рассказывать друг другу все‑все о своих самых непристойных фантазиях. И он подаст заявление в Колумбийский университет, и мы станем образцовой парой, смущающей обывателей, никогда в жизни не покидавших Пайнвилль.

Мне следовало знать, что не стоит принимать все так близко к сердцу.

– Джесс, я хочу кое‑что тебе сказать.

Пока оставшиеся выпускники праздновали свое освобождение у Сары, Маркус настойчиво пригласил меня пройтись с ним вдоль побережья.

– Ладно тебе, если это для MTV хорошо, то для нас тем более сойдет.

– Я все еще не могу поверить, что из всех маленьких городков в целом мире MTV выбрало для своей штаб‑квартиры на лето именно наши Прибрежные Высоты в Нью‑Джерси.

– Дом Солнца и Веселья, – Маркус процитировал слоган, напечатанный во всех рекламных брошюрах.

– Тебе легко говорить, ты никогда не был тучным и беззубым чуваком, который заказывает шоколадный коктейль и плюет недожеванным сандвичем тебе в лицо.

– Что верно, то верно, – согласился он.

– Миллионы детей по всей стране сидят на своих стульях перед телевизором и считают, что Прибрежные Высоты – самое классное место на Земле, и хотят попасть туда – веселиться и плясать…

– А мы только и делаем, что хотим смыться отсюда, – закончил он мысль за меня.

– Точно.

– В этом что‑то есть, – улыбнулся Маркус.

Получилось так, что MTV не снимало, когда мы добрались туда. Если бы мы подумали хорошенько, мы бы поняли, что идти туда не стоит. Сара с легкостью кинет своих гостей, чтобы поучаствовать в вечеринке, которая будет демонстрироваться по всему миру, даже если это время отведено под солярий. Как бы то ни было, дом на пляже был пуст и тих, хотя вокруг слонялись подростки, выжидая появления своих кумиров.

– Отлично, – сказал Маркус. – Солнце и веселье сегодня не попадут в анналы мирового телевидения.

Маркус обставил меня в виски‑бол, но я отомстила, подстрелив в тире пару плюшевых медвежат. Мы опозорились на танцевальном марафоне, не сумев повторить движения за Кей Си и его «Саншайн Бэнд». Ели яблочный пирог и пили лимонад, хихикали над бесчисленными фриками, одетыми в дурацкие костюмы, мы даже проверили, как балаганный актер увернется от выстрела шариком с краской, хотя мы бы не стали платить ни цента, будь он даже одет как Усама Бен‑Ладен.

С помощью Маркуса я поняла, что снова становлюсь той, которой была когда‑то. Кому нужно это MTV? Мне был нужен только Маркус.

Я задумалась о других местах на Земле, которые с помощью Маркуса заиграли бы новыми красками. Я мало что знала о воздушном путешествии над океаном, но мне хотелось взмыть с ним в небо, вырваться из толпы и хаоса, царящего внизу, – и мы уселись в кабинку канатной дороги.

– Джессика, – начал он, – я хотел сказать тебе кое‑что…

– Что?

– Я ухожу.

– Что?

– Меня не будет здесь в следующем году.

Я подумала, он шутит. Это, должно быть, шутка? Так что я отшутилась:

– Братья Ринглинг открыли новый колледж?

– Это новая школа либерального искусства, Гаккай‑колледж…

– Но ты же не сдавал тесты.

– Я знаю. В том‑то и прелесть. Этот колледж основан буддистами и не требует результатов тестов при приеме. Мне нужно было только написать эссе об эгалитарных ценностях в современном мире. Я думаю, они решили, что я их духовный брат, потому что сразу же предложили мне стипендию.

– И где же находится этот рай для интеллектуалов?

– Нуэво‑Виежо, Калифорния.

Калифорния. Конечно, это звучало до отвращения обыденно – наденем «найк», детка, глотнем колы и прокатимся на «русских горках». Калифорния, культовая столица мира.

Черные волны лизали песок.

– Будь счастлива ради меня, Джессика.

– Ты… – начала я и осеклась.

Ужасно. Больно. Страшно.

– Очуметь! – выкрикнула я.

Он сначала не поверил мне. Слово, выражающее возбуждение, из моих уст прозвучало очень странно. Я плохо выражаю энтузиазм, особенно когда совсем его не испытываю.

– Такой жизни я и хотел.

Он прав. Могла ли я желать ему лучшего?

НО Я‑ТО ДУМАЛА, ЧТО ДЛЯ НЕГО ЛУЧШЕ ВСЕГО БЫТЬ СО МНОЙ!

Черт побери, какая я эгоистка.

– Очуметь. Круто.

– Ты несчастная врушка, – сказал он.

– А какой реакции ты ожидал? – спросила я, глядя на тех, кто веселился и плясал. – Я думала, мы будем вместе в следующем году, и все будет…

Я подавилась слезами.

– Джессика…

– Почему ты… не… сказал… мне?

Он взглянул мне в лицо, кабинка качнулась.

– Потому что я не был уверен, что хочу туда поехать. Я знал, что если скажу тебе до того, как твёрдо решу, ты будешь уговаривать меня поступить туда, потому что «это правильно». А я не хочу, чтобы мое решение основывалось на твоих представлениях о том, что для меня лучше всего.

– Как ты догадался, что я не стану умолять тебя переехать в Нью‑Йорк?

– Потому что я знаю тебя.

Он был прав. Я не стала бы умолять, ни за что. Не важно, как сильно я этого хочу.

– И когда ты уезжаешь?

– В этом все дело. – Он на секунду умолк. – На следующей неделе.

– На следующей неделе? Через семь дней, считая с сегодняшнего дня?

– Через шесть.

– Шесть.

– Да. В четверг.

Я взглянула на ужравшегося парня, который попытался отлить в мусорный бак.

– У нас даже лета не будет?

– Нет, – и затем, очень мягко: – Джессика, у нас будет все время в мире!

Маркус и вправду верит в это. Он верит, что наши жизни соединены. Навсегда.

Я собиралась сказать ему, что ему легко верить, потому что он романтик. А я закоренелый реалист. И вдобавок еще и пессимист. Я всегда ожидаю худшего, так что если реальность оказывается хоть на чуточку лучше моего жуткого сценария, то, считай, мне повезло.

Я собиралась все это сказать, но потом я подумала, что Маркус никогда не ошибался. Может быть, и насчет нас он прав?

Я могла бы слетать к нему на следующий год, когда моя семья соберется навестить Бетани, Г‑кошелька и их дочку. Мы с Пепе можем предпринять путешествие через всю страну, чтобы встретиться с Маркусом и Бриджит. Может быть, это все бесполезно, если мы будем вместе, невзирая на то, как часто мы будем разлучаться и видеться. Если мой опыт с Хоуп доказывает, что настоящая дружба ничего не боится, невзирая на расстояние между нами, она становится только крепче. Почему бы и нашим отношениям с Маркусом не быть такими?

Я закрыла рот и отключила мозг. Положила голову ему на плечо и стала наслаждаться каждой минутой, проведенной с ним, не важно, как долго это продлится.

 

Тридцатое июня

 

День выпуска: я официально свободна. И наконец‑то это чувствую.

Чтобы доказать, что мне все равно, я с безразличием отнеслась к сообщению, что Лен обскакал меня по результатам теста аж на два десятка пунктов. Что ж, ему всегда нравилось быть первым, не то что мне… Когда ученики выстроились в линию в своих красно‑белых выпускных одеяниях, мы с ним выступили вперед, как лучшие выпускники 2002 года, и я очень сердечно поздравила его.

– Ты здорово вкалывал, – сказала я. – Ты заслужил это.

– Спасибо, Джесс.

– Я хочу сказать, ты действительно стремился к этому. Ночами делал домашние задания. А я за весь год учебника домой не принесла.

Он недоверчиво хмыкнул.

Да, недостаточно красивое вышло поздравление. Убейте меня теперь.

Раз уж я оказалась вторым номером, я должна первой произнести свою речь как разогрев перед выступлением популярного актера. Я, конечно, сомневалась, но это было неоспоримое преимущество. Несмотря на уверенность в том, что быть второй – это просто отлично, я хотела затмить речь Лена.

Я воспользовалась собственным советом не издеваться над людьми только ради издевки и кое‑что взяла из речи, которую настрочила несколько часов назад. Я удивила себя и аудиторию, позволяя себе высказывания, которые абсолютно не были в стиле Джессики. Меня вдохновил подарок Маркуса – на футболке, которая была надета под мантией, красовались буквы: Я. ДА. Я. Не думаю, что кто‑нибудь вспомнит, что Лен тоже топчется позади, зажав под мышкой весьма предсказуемую и напичканную цитатами из Торы речь.

Оставшаяся часть церемонии была довольно скучной. Как второй по успеваемости выпускник, я получала свой диплом после Лена – второй из десяти человек. Так что у меня было полно времени, чтобы сидеть и жариться под полуденным солнцем. Я бы уснула, если бы не ритмичное поскрипывание пляжных мячей, которые мои одноклассники тайком протащили под мантиями.

Согласно алфавитному порядку, я наблюдала за тем, как Сара Д’Абруцци, Маркус Флюти, Скотти Глейзер, Бриджит Милхокович и Мэнда Пауэр поднимались на сцену. Я видела, как каждый из них подходил к директору Мастерсу, шелестя красно‑белыми мантиями. Я смотрела, как они берут свои дипломы и машут своим родителям, несмотря на всю потешность жеста. Я смотрела, как они перебрасывают кисточки на шапочках с одного края на другой. Как спускаются со сцены, расплываясь в улыбках: свобода! Я смотрела на них и думала: вот люди, с которыми я проучилась вместе столько лет. Некоторые из них – например, Мэнда, Сара или Скотти – значат для меня немного. Я их прощу, конечно, но как‑нибудь попозже.

А остальные… надеюсь, все ясно без слов.

Сто восемь шапочек взлетели в воздух, и на долю секунды небо стало красным.

Но не того едко‑оранжевого цвета, который замаячил передо мной, когда поляна заполнилась родителями с видео‑ и фотокамерами.

– Эй, ты! – закричала она еще в двадцати ярдах от меня.

– Ты! – завопила я в ответ, бегом кидаясь к ней.

Хоуп. Хоуп приехала!

– Я хотела удивить тебя.

Во всем мире не хватит слов, чтобы описать то, что я чувствовала, когда Хоуп стояла прямо напротив меня.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой! – вопила я.

Лицо Хоуп вытянулось.

– О, прости, Сара , – сказала она ехидно. – Я думала, это моя старая подруга Джессика Дарлинг. Прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз. Извини, я ошиблась.

Она повернулась и пошла было прочь, но я схватила ее, не успела она сделать и двух шагов.

– Я просто безумно счастлива и в шоке от того, что ты здесь, – проговорила я. – Я думаю, это даже лучше, чем когда Джек Райан…

Хоуп точно знала, что я собираюсь сказать.

– …удивил Саманту Бейкер после свадьбы ее сестры, – подхватила она.

– В конце «Шестнадцати свечей»! – закончили мы в унисон и бросились друг другу в объятия.

Мы обнимались, и я думала, что именно этого всегда и хотела. Моя лучшая подруга. Рядом со мной.

Когда мы наконец расцепились, мы просто смотрели друг на друга молча – нам столько всего было нужно сказать друг другу. Затем я увидела, как ее взгляд скользнул за меня. И я знала, почему.

Я знала, что Маркус и Хоуп разговаривали по телефону, и она отвечала за то чудо, которое свело нас вместе. Я свято верила в то, что она хочет, чтобы мы были вместе. Но я все же беспокоилась по поводу того, что произойдет, когда мы впервые соберемся втроем? Будут ли они смотреть друг на друга, как соперники? Или как враги? Или хуже?

Но затем все мои переживания, страхи, беспокойства схлынули под напором одного простого движения.

Хоуп протянула руку:

– Привет, Маркус.

Маркус протянул руку:

– Привет, Хоуп.

Я стояла на траве, глядя, как Дарлинги щебечут с Флюти, мои лучшие друзья пожимают друг другу руки, и меня охватило блаженное спокойствие. Впервые в жизни я не думала о том, что случится в следующую секунду, минуту, час, день, неделю, месяц, год. В этот момент я была там, и мой мир наконец‑то, пусть и на короткий миг, стал совершенным.

И я была счастлива. Отчаянно, восхитительно счастлива.

 

ВЫПУСКНАЯ РЕЧЬ ДЖЕССИКИ ДАРЛИНГ

МИРОВОЕ ОТКРОВЕНИЕ: ОППОЗИЦИЯ МИРИТСЯ С ПАЙНВИЛЛЕМ

Я готова поспорить, что многие из вас думают, что я сейчас выдам парочку антипайвилльских диатриб[4], которые я обычно публиковала в школьной газете, пока мне не отключат микрофон. Должна признать, что я хотела использовать эту возможность, чтобы выразить свою, зачастую противоречащую общепринятому мнению, точку зрения благодарной аудитории, поскольку в течение всех этих лет я не могла этого сделать.

Но я не собираюсь так поступать. Я уже достаточно выпускала пар по поводу происходящего в школе. А чего я не сделала, так это не призналась в том, что опыт обучения здесь был весьма ценен для меня, и Пайнвилльская школа оказалась для меня выгодным вариантом.

За прошедшие четыре года я хотела только одного – сбежать из этого места. Я не могла дождаться, когда же закончу учиться, пойду в колледж и окажусь в реальном мире, который существует за пределами Пайнвилля. Я жаждала очутиться там, где могу быть свободна от социального беззакония и тинейджерских банальных истин, которые царят здесь.

Но вы хотите услышать от меня нечто из ряда вон выходящее? Не думаю, что я переменила свое мнение об обучении в этой школе. Как не изменила свою точку зрения и на менее радостные вещи – отъезд моей подруги или смерть бабушки. Если вы сидите рядом с двумя людьми, у которых прямо сейчас начнется сердечный приступ, это, без сомнения, мои родители, а моя речь, возможно, шокировала их донельзя.

Без сомнения, Пайнвилль был бы более приятным местом без всех этих интриг, карьеристов и сплетен. Но Джессика Дарлинг, стоящая сегодня перед вами, наглядно демонстрирует, какой можно выйти из всех этих передряг. Если бы что‑то изменилось, я бы свернула налево, а не направо, – и кто знает, кем бы я была в этот момент. Но я признаюсь вам: я себе нравлюсь. Мне по душе человек, в которого я превратилась, и я знаю, что моя эволюция еще не закончена.

Я верю в то, что мы берем от этой жизни то, что хотим взять, так что неслучайных решений не бывает. Наша судьба – это кульминация нашего выбора, совокупность всех наших решений, которые мы принимали в течение жизни, вот почему очень важно прислушаться к внутреннему голосу, когда он что‑то говорит вам, не позволяйте постороннему шуму заглушать его.

Оглядываясь на прошедшие годы, я понимаю, что самые худшие и провальные моменты в моей жизни были свидетельством того, что я слишком много внимания уделяла мнению других людей. Это не значит, что вы не должны никогда принимать советы или просить других помочь вам – просто удостоверьтесь, что они всей душой радеют за ваши интересы.

Я поняла одну вещь: реальный мир, нравится он нам или нет, существует здесь и сейчас. Каждый человек что‑то значит. Все, что мы делаем, оказывает влияние на других людей, прямо или косвенно, хотим мы того или нет.

Но даже те, кто и знать не хочет о вас, в конце могут здорово помочь вам. И хоть мне и не нравится в этом признаваться, я должна поблагодарить Пайнвилльскую среднюю школу, выпуск две тысячи второго года, за то, что благодаря ему моя жизнь так круто изменилась. Хорошо ли, плохо ли, но вы помогли мне стать той, какой я всегда хотела стать: самой собой. Да. Самой собой.

 

 

[1] Люблю тебя, люблю (исп.).

 

[2] Джеймс Дин (1931–1955) – культовый американский киноактер, в массовом сознании молодых американцев до сих пор считается символом бунтарства, одиночества и ранимости. Погиб в автомобильной катастрофе в возрасте 24 лет (Прим. ред.).

 

[3] Яркая пластиковая папка с отделениями для школьных мелочей и тетрадей фирмы «Trapper Keeper».

 

[4] Резкая критика, основанная на личностях.

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 69; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!