Искушение скромной отшельницы 9 страница
Человек так устроен, что ему важно решиться на первый шаг, а потом всё становится легче и проще. Войдя в обувные ряды, Павел Дмитриевич перестал чувствовать себя зрителем, он стал по-настоящему прицениваться к нужным ему летним полусапогам, щупал их, мял, определяя носкость кожи, растягивал швы на прочность изделия, стучал сгибом пальца по подошве и по звуку выяснял: не из гнилой ли кожи изготовлена подметка. Пересмотрел до полусотни пар, наконец, выбрал и купил кромского производства отличные полусапоги, и почувствовал себя неимоверно усталым от людской толкотни, изобилия впечатлений и шума.
Он вышел из гостиного двора и определил, что сумел посмотреть едва ли одну пятую часть ярмарки. Из складов шла оптовая торговля всем тем, что предлагали лавки гостиного двора, с множества возов и наспех сколоченных открытых рядов торговали хлебом, щепным товаром, рогожами, валенной обувью, мясом, рыбой, салом, свечами, колоколами из Самары и валдайскими колокольчиками. Деньги, скопленные симбирянами за год, оборачивались на Сборной в нужные бытовые вещи, и все покупки приурочивались к ярмарке, основному источнику городских доходов.
Держа в руке покупку, Сеченов вышел из гостиного двора на Большую Саратовскую. Полусапоги, чтобы дольше носились, следовало по русскому обычаю обмыть, и он завернул в биллиардную, где было людно и шумно от нетрезвых разговоров и стука шаров. Павел Дмитриевич протиснулся к стойке, выпил стакан хересу, закусил лесным орехом и встретился взглядом с Верёвкиным, тагайским обидчиком. Какое-то время они взаимной ненавистью смотрели друг на друга, затем Верёвкин отвернулся, и Сеченов вышел из заведения. Бросать вызов обидчику в тесноте, среди пьяных людей, по мнению Павла Дмитриевича, было бы неблагородно, общество бы этого не поняло, а подставляться под пересуды самому было бы нерасчётливо. Какие мысли были у Верёвкина на этот счёт, мы не знаем, хотя трудно представить симбирского помещика в роли дуэлянта. Ему ближе размышления о ценах на пшеницу, зуботычины мужикам, озорство в девичьих комнатах собственного дома.
|
|
|
Между тем небо покрылось тучами и начал идти зимний дождик. Дорога, деревья, дома, заборы – всё вокруг начало покрываться наледью. Лошадь, везшая беговые санки, вдруг заскользила на всех четырёх копытах и осела на круп. Тут и Сеченов поскользнулся, но не упал, но прогнулся назад, и в спине что-то больно хрустнуло. Покупка упала на мокрый снег, поднимая её, Павел Дмитриевич с трудом нагнулся и выпрямился. Дальше он пошёл, осторожно одной рукой придерживаясь за заборы.
Недалеко от дома племянника Караваевой он увидел странную фигуру. Человек был одет в какое-то рубище, с непокрытой головой, бос и стоял в рыхлом мокром снегу по щиколотки. Нечесаная голова его была запрокинута вверх, он что-то искал взглядом в низких чёрно-серых тучах, то судорожно взмахивая руками, то прижимая их к груди. Это был Андрей Ильич. Итак, встреча состоялась, и Павел Дмитриевич сначала захотел увильнуть от юродивого, но среди глухих заборов и домовладений спрятаться было просто некуда. Андрей Ильич был увлечён созерцанием небес, казалось, не обращал на окружающие его предметы никакого внимания, и Сеченов понадеялся, что юродивый его не заметит. Но этого не случилось: высоко поднимая коленки, Андрей Ильич подбежал к нему, вытащил из висящей на животе холщовой сумки калач, протянул Павлу Дмитриевичу, а другой рукой стукнул его по спине. Затем блаженный отпрыгнул от него, положил ладони рук на свои плечи и прокричал: «Мама Анна! Мама Анна!»
|
|
|
Сеченов сделал несколько шагов и почувствовал, что резкая боль в спине и пояснице исчезла. Он резко повернулся вокруг себя – и не почувствовал боли. Андрей Ильич опять стоял на своём месте в мокром снегу и что-то, ведомое только ему, отыскивал взглядом в небе. Павел Дмитриевич невольно подумал: «Свят человек Андрей Ильич!»
|
|
|
Не заходя в дом, он отдал открывшему дверь слуге покупку и поспешил к Караваевой. Предсказание блаженного требовало немедленного объяснения, и Сеченов надеялся найти его у Анны Петровны, часто общавшейся с Андре-ем Ильичём и находящейся, по, её убеждению, под его покровительством. В гостиной были все свои. Дамы рассматривали покупки Анны Петровны и хвалили их на все лады. Юридический старичок помалкивал в кресле. Сече-нов подошёл к нему и, присев на диван, спросил о своём деле в земском су-де. Он уже предлагал юридическому старичку для подмазывания судебной машины, пятьсот рублей, но тот сказал, что такому благородному человеку не стоит этого делать, он со своей стороны переговорил с первым лицом уездного суда, и тот объявил, что соль дела Сеченова состоит в обществен-ном мнении. Склонится оно в пользу Павла Дмитриевича, и он будет немед-ленно оправдан. «Ждать надо», - молвил судейский.
Но вот подали чай, все разместились за круглым столом, накрытым кружевной скатертью, испили по первой чашке, кто с сахаром, кто с вареньем, и Павел Дмитриевич доложил о встрече с Андреем Ильичом.
– И сразу боль прошла?
|
|
|
– А как он вас ударил, кулаком или ладошкой?
– Калач какой был, ржаной или ситный?
– А в сумке у Андрея Ильича ещё что-нибудь было?
Сеченов обстоятельно ответил на все вопросы, и его объявили счастлив-цем, потому что каждый, получивший подарок из рук Андрея Ильича, пусть даже самый мелкий, неожиданно для себя приобретал что-нибудь значитель-ное, деньги или имущество. Относительно чудесного излечения Сеченова караваевское сообщество пришло к заключению, что это ещё одно проявле-ние целительной силы симбирского блаженного. Некоторое затруднение вызвало толкование жестов Андрея Ильича, но после дебатов все сошлись в одном: ладони на плечах означали получение классного чина.
– Непременно полковником будете, – заявила Караваева.
– Я состою в гражданской службе, – засомневался обрадованный разгад-кой предсказания Сеченов.
– Тогда станьте действительным статским советником, а это то же, что и генерал! – убеждённо сказала Анна Петровна. – Закончится ваше дело и высоко взлетите.
– Да, да, генерал, – закивал юридический старичок.
И действительно, через неделю дело Сеченова стало меняться в благоприятную для него сторону. Из ардатовской Репьёвки донеслись до Симбирска верные известия: в семье Кравковых произошёл новый грандиозный скандал. Взбалмошный Дмитрий Иванович сбежал из дома на Кавказ воевать с чеченцами простым солдатом. Странно, что ничего благо-родного в этом поступке молодого Кравкова симбирское общество не нашло. Но это была только прелюдия скандала. Жена Кравкова объявила, что ухо-дит от мужа и оставшуюся жизнь посвятит сыну и дочери. О философском затворнике Репьёвки Иване Кравкове ничего не было известно. Особую пи-кантность скандалу придавало то, что мать написала обо всех безобразиях в доме дочери, послушнице женского Спасского монастыря. Письмо это ходи-ло в Симбирске по рукам, его читали во всех гостиных, и при этом непре-менно всплывало имя Сеченова, как явно пострадавшего из-за своего благо-родного порыва. Многие даже почувствовали угрызения совести оттого, что «изуродовали» Павла Дмитриевича. В кружке Тургенева и Аржевитенова решено было преподнести презент Павлу Дмитриевичу с непременной гра-вировочной надписью: «От благородного собрания дворян Симбирской гу-бернии». Всё это, конечно, задумывалось в пику губернатору-ветрогону, от которого Сеченов премного потерпел. Прослышав о затейке оппозиции, Александр Михайлович послал Павлу Дмитриевичу приглашение явиться к нему в любое время. Сеченов посетил губернатора и нашёл его в самом благоприятном расположении духа.
– Любезный Павел Дмитриевич, – сказал Загряжский. – Вашего дела я решить не могу, оно находится у графа Блудова, но позвольте выразить вам самое искреннее сочувствие и сожаления, что я сгоряча не распознал в вас благородного человека. Вот вам моя рука.
Сеченов пожал вялую губернаторскую руку, сказал, что рад был бы служить под началом его превосходительства и с гордо поднятой головой удалился. Известие об этом событии мигом распространилось по Симбирску. Презент Сеченову от дворянства отменился сам собой, решили ограничиться дюжиной шампанского в буфете благородного собрания, что и было вскоре исполнено. Павел Дмитриевич прибыл на раут в новом фраке брусничного цвета и ослепительно белых штанах, напомаженный и завитой, поскрипывая новыми полусапогами. Его встречали очень радушно, хлопнули пробки, зазвенели бокалы, предводитель симбирского дворянства князь Баратаев произнёс энергичный спич, в котором воздал должное благородству и терпению Павла Дмитриевича.
В это самое время торжества Сеченова в дверях буфета появился Верёвкин и остолбенел: благороднейшие люди губернии, столпы дворянства чествовали его врага, от которого он в своих мыслях находился на расстоянии дуэльного выстрела. Верёвкин немедленно стушевался, поспешил к семье и на следующий день отбыл, от греха подальше, в своё поместье.
Но сильнее всего симбирян поразило посещение высокопреосвященным Анатолием дома племянника Караваевой. Архиепископ приехал в богатой коляске, поставленной на полозья. Хотя о его приезде никто не был предуп-реждён, из окрестных домов мигом сбежались обыватели. Архипастырь благословил народ и прошёл в дом, где все переполошились, забегали, и Павел Дмитриевич никак не мог попасть в рукава сюртука из-за сильного смятения чувств. Его высокопреосвященство выкушал предложенную ему чашку чая, съел две ложечки крыжовникового варенья и наедине о чём-то беседовал с Павлом Дмитриевичем. О чём именно, не известно, затем он отбыл.
Анна Петровна опоздала на это событие и очень горевала. Павел Дмитриевич сказал, что приглашён Анатолием на монастырский ужин, честь оказанная в Симбирске очень немногим. Положение Сеченова в городе чрезвычайно укрепилось, но это мало что дало в разрешении его дела.
Наконец, пришло решение из Петербурга: граф Блудов допустил Сеченова к исполнению должности сызранского городничего, но прибыл ли он в Сызрань не известно. На этом след Павла Дмитриевича теряется. Возможно, он так и закончил свои дни отставным подпоручиком и коллежским регистратором, но не исключено, что стал действительным статским советником, как и предсказал ему симбирский Андрей Блаженный.
Необходимо также сказать несколько слов об известности и забвении. И Сеченов, и семья Кравковых, и Загряжский были бы прочно забыты, но их имена упомянул Александр Сергеевич Пушкин. Отъезжая собирать материалы для своей «Истории Пугачёвского бунта» в Симбирск и в область Уральского казачьего войска, поэт пообещал своему приятелю Владимиру Одоевскому узнать о положении дела Кравковой и Сеченова.
«Теперь донесу Вашему сиятельству, – писал Пушкин, – что, будучи в Симбирске, видел я скромную отшельницу, о которой мы с вами говорили перед моим отъездом. Не дурна. Кажется, губернатор гораздо усерднее покровительствует ей, чем губернаторша. Вот и всё, что я мог заметить. Дело её, кажется, кончено».
Утирание слёз
(вместо эпилога)
Когда граф Бенкендорф спросил императора Николая I, чем должно заниматься созданное после событий 14-го декабря 1825 года III отделение собственной его величества канцелярии, то российский самодержец достал из кармана платок и протянул его шефу жандармов: «Возьми и утирай им слёзы несчастным». В этих словах заключался весь смысл византийской политики государства по отношению к своим гражданам: изощрённое коварство в поступках и лживое сочувствие на словах.
В Симбирске, как мы знаем, «утирал слёзы» обывателям Эразм Иванович Стогов. Жандармский полковник был вхож в самые лучшие дома города, в гостиных, любому другому предпочитал общество светских старушек, боль-ших всезнаек и сплетниц, мило играя с ними в карты, любезничал, но не про-пускал ни одного сказанного в его присутствии слова. Это помогало ему быть в курсе всего, что происходило в Симбирске. В своих поступках Стогов был либерален, его двери всегда были открыты для жаждущих справедли-вости, которую он восстанавливал своеобразно. Например, попадались чи-новники на взятках, к суду их не привлекали, Эразм Иванович приглашал мошенника в кабинет и по-отечески журил: «Ты что, мерзавец, взял мзду и с истца, и с ответчика, дела не знаешь!» И мылит, мылит судейскому голову, пока тот не возвопит: «Пощадите, ваше высокоблагородие, верну деньги то-му, у кого взял напрасно!» Таким способом справедливость восстанавлива-лась, взятки упорядочивались, обиженных не было.
Стогов имел большой зуб на Загряжского и неутомимо собирал на него компромат. Слабое место губернатора обнаружилось сразу: Александр Михайлович любил сплетни, вникал в семейные дрязги, хотел показать себя всеведущим. Симбирское дворянство состояло из нескольких враждующих между собой партий, между которыми часто возникали споры. Загряжский, по недомыслию, пытался брать на себя роль арбитра, но это привело к тому, что все стали им очень недовольны, и он нажил себе много влиятельных врагов. К тому же губернатор был неутомимый сластник, бабник и пофигист. Не смущаясь, что его собеседником является жандарм, он говорил:
– Успеть в интрижке и не рассказать об этом, это всё равно, что иметь Андреевскую звезду и носить её спрятанную в кармане.
Часто, когда Стогов находился у губернатора, тому приносили бумаги на подпись. Загряжский подписывал их, не читая. Коварный жандарм добродушно спросил, как это можно, не прочитав, ставить подпись?
– Пробовал читать все бумаги, – легкомысленно ответил Загряжский, – совершенно ничего не понял и пришёл к выводу, что читаю я бумаги или нет – результат один, так лучше подписывать не читая.
Стогов и эту глупую выходку губернатора принял к сведению.
Постепенно у него скопилось на Загряжского увесистое досье, но даже в сумме оно не давало весомого повода для смещения губернатора. Жандарм запасся терпением, и вскоре в Симбирске произошло из ряда вон выходящее событие, которое сыграло ему на руку.
Князь Михаил Петрович Баратаев был одним из первых дворян Симбирской губернии. Он происходил из грузинских князей, давно перешедших на службу России, в 1798 году начал служить юнкером, участвовал в войне с Наполеоном, вышел в отставку и осел в своём имении. Князь был человеком передовых взглядов до такой степени, что в 1818 году организовал масонскую ложу «Ключ к добродетели». Вряд ли он понимал, что такое в действительности представляет собой масонство, просто увлёкся модным во времена Александра I вольномыслием. В начале 1826 года был арестован, заключён в Петропавловскую крепость, где находился в одной камере с А. С. Грибоедовым. Вскоре его выпустили, и он вернулся в Симбирск, по свидетельству современника, «… весь синий, даже почернел: его слышно подвергли там секретному наказанию». Интересно, что во время ареста Баратаев был предводителем дворянства Симбирской губернии и остался им до 1834 года. Князь был известен и в научных кругах: в 1818 году за исследование «Нумизматические факты Грузинского царства», в двух томах, он был избран членом Французской академии, удостоен Демидовской премии.
Баратаев был небогат, а должность губернского предводителя дворянства требовала значительных затрат, поэтому он с удовлетворением воспринял сватовство к старшей (из четырёх) дочери князя Дивлет-Гиреева, очень эксцентричного господина, который был страстно влюблён и дело шло к свадьбе.
Князь Дивлет-Гиреев был чистый азиатец, чёрный с огромными глазами, говорил сквозь зубы, корчил, как только мог, из себя Байрона, словом, был одним из в тогдашней России типов, которые дали повод М. Ю. Лермонтову написать свой знаменитый роман. Свою невесту он превозносил где только мог, не зная о гулявших по Симбирску слухах, что у губернатора связь с дочерью Баратаева, что губернатор, следуя к ней на свидания, наряжался старухой, и она в мужской одежде ходила на свидание к нему. Впоследствии выяснилось, что ничего этого не было, губернатор сам выдумал свой мнимый успех и много о нём распространялся.
В конце 1834 года должны были состояться выборы губернского предводителя дворянства. На них явилось в Симбирск около трёхсот пятидесяти дворян. И в это время состоялось официальное сватовство князя Дивлет-Гиреева к старшей дочери Баратаева. И тут полковник граф Толстой из самых лучших побуждений рассказал жениху о слухах, которые циркулировали в городе. Князь был поражён до немоты, затем пришёл в негодование, бросился к будущему тестю и потребовал у него объяснений. От известия Баратаев едва устоял на ногах, а невеста упала в обморок, началась истерика. Было ясно, что Загряжский её оболгал, и неистовый князь Дивлет-Гиреев, в присутствии многих лиц, поклялся надавать ему пощёчин.
Симбирские дворяне, среди которых абсолютное большинство являлись сторонниками князя Баратаева, были шокированы и возмущены. Наиболее радикальные из них составили заговор против Загряжского. На сходке было решено: если Баратаев на выборах пожалуется дворянству, то губернатора схватить и высечь тут же в благородном собрании. Заговорщики припомнили ему многое, в том числе и то, что он «изуродовал» благородного сызранского градоначальника Сеченова, припомнили и скамейки на венце с именными табличками, установленные губернатором, градоначальником, а вслед за ними купцами Балакирщиковым, Андреевым, Синебрюховым, на которых простудились несколько влиятельных в городе благородных старух.
О дворянском заговоре немедленно узнал жандармский полковник Стогов и возликовал: настало время утоления жажды мести. Он немедленно приехал к Загряжскому и сообщил тому, чтобы тот готовился к порке. Губернатор страшно перепугался, заговорил о самоубийстве, затем безутешно зарыдал, а в конце упал перед жандармом на колени и стал умолять защитить его от позора. Стогов немедленно потребовал у него объяснительную и получил её. Загряжский очень боялся, что взбешенный князь Дивлет-Гиреев ворвётся к нему в дом и разделается с ним по-азиатски, и полковник выставил в вестибюле двух жандармов.
Удалившись к себе, Эразм Иванович развил кипучую деятельность, в двери кабинета непрерывно входили его агенты, платные и добровольцы, которых он в Симбирске расплодил достаточное количество во всех слоях общества от босяцкого дна до светских салонов. Все они доносили о передвижениях Баратаева, Дивлет-Гиреева, Загряжского и участников заговора. Сам Стогов занимался разработкой сценария своих действий и, завершив его, отправился к почтмейстеру Лазаревичу, которому приказал задерживать до особого распоряжения всю корреспонденцию, затем сел писать обстоятельное донесение графу Бенкендорфу, где перечислил все предшествующие прегрешения губернатора, накопленные в досье и сообщил о готовом вспыхнуть скандале.
Для Стогова наступила вожделенная минута торжества. Он опять поехал к Загряжскому, застал его в полном смятении чувств, в домашнем халате и страдающего сильной головной болью. Эразм Иванович не обратил внимания на мнимый недуг губернатора (в России все начальствующие прикидываются больными, когда разоблачают их проделки), и весь вечер стращал губернатора со всем жандармским вдохновением, что тот несколько раз был на грани самого настоящего обморока. Это «утирание слёз» было прервано появлением дежурного жандарма, который сообщил Стогову, что по верным агентурным данным князь Баратаев сочинил речь к дворянам, в которой просил защиты как оскорблённый отец и предводитель дворянства на протяжении более двадцати лет. По сообщению другого агента, заговорщики не отказались от своего намеренья высечь губернатора и успешно вербуют на свою сторону новых сторонников, и число их достигло полусотни человек. Выслушав доклад, Стогов вернулся в губернаторский кабинет и застал там жену Загряжского, которая всё узнала от мужа. Она рыдала и просила у Стогова защиты. Жандармский полковник её утешал, говорил, что это дело он возьмёт в свои руки, а пока ей и мужу нужно сидеть тихо и не высовываться.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 41; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!