Искушение скромной отшельницы 12 страница
– Ты же вышла, – говорила она ей, – зачем назад-то кинулась.
Бабка улыбалась и незлобиво ответила:
– Ой, доченька, не сердись, не той Карле вылезла.
Пассажиры расхохотались. Все поняли, что бабушке надо было выйти на остановке Карла Маркса, но она перепутала Карлов, и вышла на остановке Железной дивизии, ближе к улице Карла Либкнехта
Саксонский табак
На дойку и на водопой коров пригоняли на Святое болото. Свободной от высоких тростников воды в болоте было немного, но и этого пространства вполне хватало, чтобы каждая буренка могла по самое брюхо забраться в избавляющую от всякого гада свежесть. Редкие коровы выходили из болота на зов хозяек.
Вот, глядишь, полезла баба в воду во всей одежде. Подобрать бы ей подол повыше, а то и задрать бы, ан, нет, пастухи лежат на берегу. Правда, старухи не стеснялись. Бабушку мою, с которой мы ходили доить нашу Вечорку, я ограждал от этого срама. В одну секунду с единственной помочи снимешь залатанные штаны, хворостинку в руки и – давай беситься на теплом, прямо-таки парном мелководье. Бабка окрикивает: «Не балуй», а соседка тетя Шура уговаривает ее: «Пусть поиграет», а сама певуче этак потягивает: «Коленька, а ты и мою шугни». Как на такое ласковое обращение не откликнуться. Лад-но, выгоняю я на сухое, в общем-то, послушную Вечорку, шугну и соседскую однорожку. Жаль ведь тетю Шуру. Она молодая еще, не желает показывать пастухам чего не надо. Я-то, глупыш еще, видел, когда бабы, побросав на Лу-жайку серпы и пустые котомки, купались голяшом в Круглом озере. Как-то спросил у бабушки – почему боятся бабы пастухов? Ответила она просто: «Да проберут, поди».
|
|
|
Все ясно. Пробрать на языке нашей Ольховки (это я уже усвоил) значит – осмеять: будут мужики зубоскалить, что и титьки-то у тети Шуры кривые, и ляжки, как мотовило у лобогрейки. Но все это мелочи. Расскажу о самом главном, главном и печальном для меня.
Доила бабуля Вечорку подолгу. Понятно, не молодуха, руки, как крюки, - говорила она. На это время я подсаживался к пастухам послушать ихние байки. Ольховская ребятня проходила здесь такую академию, какой вовек нигде не сыщешь. И вот однажды подпасок Витька Кобелев (настоящей его фамилии я до сих пор не знаю, а эта была, конечно, уличная, прозвищная), так вот этот Витька, верзила, мастак на едкое слово (это он рассуждал про кривые титьки), дает мне фуражку, полную свежих яиц, и говорит: «А ну-ка, пострел, сбегай до бабушки Машаги и купи у нее на эти яйца стакан махорки. А я тебе дам пять раз хлопнуть кнутом».
От болота до деревни – рукой подать. Машага живет на самом краешке. Так что труды тут невеликие. А вот хлопнуть Витькиным кнутом – это был предел моих мечтаний. Он был у него сплетен из десятка тонких просмолен-ных ремней. Вился, как змея. На конце с хлопушей из конского волоса, и кну-товище резное – глаз не оторвать. Бабушка Машага с удовольствием взяла полтора десятка яиц и полный, с горкой стакан махорки высыпала в ту же Витькину фуражку. Неистово мчался я назад. К этому времени пастухи за-вершили свой нехитрый обед, и подоспело курево. Витька скрутил толстен-ную цигарку, глубоко затянулся ароматным дымком и сказал: «Молодец, Колька, а табачок-то саксонский». Я не понял, что значит саксонский, да и не до этого мне было. Как завороженный, глядел я на Витькин кнут. А он как будто забыл о своем обещании, мучил меня. «А-а, тебе хлопнуть надо, - ска-зал он, выпуская из ноздрей дымок, и, подавая мне сложенный кольцами кнут, добавил: - Гляди, не захлестнись, а то твоя бабка живьем меня про-глотит».
|
|
|
Вот еще чего придумал! Да я с любым кнутом управлюсь! Не зря же я по целым дням тренировался собственным изобретеньем из старой мочальной веревки. Витькин кнут, бывало, взовьется и как будто запоет над головой, а потом, когда резко его подсечешь, раздается такой хлопок, что эхо гулко полетит над камышами и тростниками аж до самого березняка и таким же раскатистым назад вернется. Хлопнув пять раз, я осторожно прошу: «Вить, а можно еще?» - «Ну, давай, давай, только завтра опять пойдешь за табачком». «Конечно».
|
|
|
На другой день он снова вручил мне фуражку со свежими яйцами, и я пу-лей летел к Машаге за махоркой. Снова пастухи смачно потягивали свои самокрутки, похваливая саксонский табак, а я задыхался от восторга, хлопая Витькиным кнутом.
Совершенно неожиданно и невообразимо завершились мои счастливые дни. Вечером на дворе меня ждали, именно ждали, мать, отец и тетка Пелагея с заднего порядка. Мать взяла меня за ухо и строго приказала: «Дыхни». Догадка, как иголками, прошила меня, и стало вдруг зябко. Я тяжело выдохнул прямо в лицо матери. «Не пахнет», - сказала мать, глядя на тетку Пелагею. «Заел, заел, зажевал чем-нибудь», - Пелагея как-то забултыхалась из стороны в сторону, широко размахивая руками, словно ловила что-то ускользающее от нее. «Где берешь яйца на табак и с кем куришь? – спросила мать. «Нигде». – «Как нигде?» – «А так! Витька Кобелев на болоте дает». «Так и поверили!» – снова всполошилась Пелагея. «Отец, а ну-ка всыпь ему, чтобы не врал», –и за ухо мама подвела меня к отцу, вооруженному тонким, жестким ремешком от солдатской сумки.
|
|
|
Я не издал ни звука, не уронил ни слезинки. Только от обиды, что секут меня на глазах у лживого доносчика, крепче сжимал зубы. Хитер был подпа-сок Витька Кобелев. Когда вдоль огородов задней улицы гнали стадо на обе-денную дойку, он спокойно собирал яйца по безлюдным дворам – народ-то весь был в поле. А потом ловко подставил меня, глупыша, под расплату за свое паршивенькое воровство. Так память о саксонском табаке осталась на всю жизнь.
Сумка для букваря
Послевоенные годы – годы моего детства. До мельчайших подробностей помню, как меня собирали в школу. Распороли видавшую виды отцовскую шинель, и из подкладки сшили мне штаны и куртку с поясом под самыми мышками, которую мать назвала толстовкой. Чудно я выглядел в этой уни-форме. И крепко боялся, что над пояском под мышками ребята станут поте-шаться. Но только за поясок я зря опасался. Никто на него не обратил внима-ния, зато сумка для букваря стала для меня настоящей обузой. А история этой сумки такая. Пошла мама в соседнюю деревню к родственникам, авось у них кусок материи найдется, потому что все сукно от шинели употребили на другие нужды. Вернее, не учли, что надо выкроить еще и на сумку для букваря.
Кусок материи, вроде рубчика или сатина, у родственников нашелся. У них же мать на швейной машинке и соорудила сумку. Именно – соорудила. По-другому и не скажешь. Цветастая, в аршин шириной, с длинными ушами лямок, она буквально тащилась за мной по земле, и бедный букварь колотил-ся в ней, как сирота. Девчонок сумка восхищала своей нарядностью, и от них мне не было никакого покоя.
Особенно жестокими казались мне насмешки самой красивой девчонки Зойки Серовой, в которую я сразу влюбился по уши. Бабы, увидев меня со злосчастной сумкой, всплескивали руками и в один голос твердили: «Батюш-ки, Колька, сумка-то у тебя, как рубаха у Петрухи». Был у нас в деревне по тем временам странный старик, любивший носить нарядные рубахи.
А ребятишки, так те пытались запихать меня с головой в мою сумку. Правда, я не дался, но вот мокрым речным песком они ее все же под мои горькие слезы замерили. Ведра два, а то и больше вошло в нее песочку. Наполненная песком, сумка стала похожей на мешок. Подняли этот мешок Петьке Воронкову на спину. И он, пошатываясь, пошел по берегу, как портовый грузчик. Вдруг раздался треск – это оборвались лямки. И тут от насмешек и обиды я взвыл. Дома за оборванные лямки мне еще и всыпали ремня, ни чуточки не поверив, что все это проделки ребятни. И тогда я решил избавиться от сумки. Но как? Изорвать ее в клочья? В клочьях будет и спина от ремня. Завернуть в нее камень и кинуть в пруд, потерял, мол. Да, но за такую пропажу под ремнем вполне могу стать заикой.
Верно говорят – голь на выдумку хитра. Дорога в школу шла по плотине между прудами. На плотине только что поставили телеграфные столбы. И вот я стал отправляться в школу пораньше, пока дорога была безлюдной. Букварь запихивал под опушку штанов, а в сумку насыпал немного острых камешков. И об каждый столб неистово колотил моей сумкой. После нескольких таких проходов рядно сумки посветлело, потом появились и прорехи, вроде бы от ветхости. Мать пыталась штопать эти места, но я с еще большей яростью лупцевал сумкой об столбы, так что камешки в ней превращались в пыль, и сама она таяла на глазах. Наконец, я заявил дома, что с такой сумкой в школу больше не пойду, так и букварь потерять можно. Домочадцы, досконально обследовав дырявое сукно, решили, что этой нарядной тряпке, пожалуй, сто лет в обед, и истлела она, лежа в сундуке.
х х х
С университетским дипломом я приехал в деревню к родителям. В нашем доме было людно и светло. Вспомнили войну и годы после нее, годы моего детства. И рассказал я историю про сумку для букваря. Мама глядела на меня, и слезинка, то ли радости, то ли печали, медленно катилась у нее по щеке.
Романов Николай Николаевич, журналист, долго проработавший в различных областных газетах. Им, а также областному радио мы обязаны знакомством с его рассказами.
Скоро выйдет в свет его книга прозы «Зарубочки на тополе».
Геннадий
ДЁМИН
МАТЬ
МИЛОСЕРДИЯ
 Рассказ
|
Этот рассказ можно считать документальным. Автор описал всего лишь один эпизод богатой событиями жизни нашей землячки – Надежды Михайловны Демидовой. Еще в начале прошлого века восьмилетней девчон-кой отец привел ее на Языковскую фабрику – «мотать шпули». После рево-люции Надежда пешком ушла в Симбирск, поступила на рабфак, где сразу оценили ее способности, цепкую память, желание «учиться, учиться и учиться». Страсть к овладению все новыми и новыми знаниями в итоге при-вели ее в Академию красной профессуры, блистательной защите диссерта-ции, а вскоре – к должности главного эпидемиолога Российской Федерации. После победы над фашистами Надежда Михайловна командируется в Гер-манию, где собрала материалы, разоблачающие нацистскую теорию высших и низших рас.
Всю жизнь она держала связь с родным Языково. Организовала здесь народный музей и совместно с краеведом А. Блохинцевым «учредила» празднование пушкинских дней, ставших ныне народным празднеством.
I
На въезде в город стояла причудливо изогнутая лестница, в которой стойками были рельсы, а перекладинами – шпалы…
И этот обломок вздыбленной железной дороги, и обугленная окраина города, и особенно тишина, которая встретила их – все было скверно. А чуточку мнительная Надежда Михайловна улавливала в этом даже что-то зловещее.
– Наверно, мин понаставили, гады! – выругался военврач, его, как видно, тоже мучали недобрые предчувствия.
– Не надо, пожалуйста, догадок, – Надежду Михайловну многие считали прозорливой, потому, что в силу каких-то случайностей ее предсказания часто сбывались. «Пророчица», – шутили друзья.
Они ехали в старой расхлыстанной «эмке» с красным крестом на ветровом стекле: майор медицинской службы – розовощекий мужчина с неприятным тонким голосом; шофер – парнишка с первым пушком на подбородке, чем-то сильно расстроенный и потому молчаливый; и Надежда Михайловна Деми-дова, - официальный представитель Наркомздрава, маленькая женщина с чуть заметными шрамами на лице. Эти отметины она получила через месяц после начала войны. Немецкие самолеты прорвались в московское небо. Од-на из бомб попала в здание Наркомздрава. Обрушилось три этажа. Демидова в тот день несла дежурство и по сигналу тревоги не могла покинуть пост.Через час ее откопали из-под обломков стен и перекрытий в подвале здания. Пришлось перенесли три операции, два месяца пролежать в боль-нице. А когда встала на ноги, ей предложили пособие по инвалидности: дес-кать, только покой поможет восстановить силы. Она представила себя одну в пустой квартире, не знающей чем заняться – в такое-то время! Ей стало страшно и стыдно. Она долго доказывала свою пригодность к работе, свою полезность: как-никак кандидат наук, есть немалый, многими признанный опыт организатора. Убедила. С тех пор постоянно в долгих, далеких коман-дировках – развертывает работу эвакогоспиталей, восстанавливает службы здоровья в освобожденных районах. И часто вот так же, как теперь – где на попутках, где пешком – входит в освобожденные города следом за передо-выми отрядами.
– Вторую улицу проезжаем – и ни души. Не в каждом же доме по мине! – недоумевала Надежда Михайловна.
Была случайная февральская оттепель, и она всматривалась в окна незадетых снарядами домов: может, где-то распахнется форточка, появится приветливо машущая рука или мелькнет лицо, пусть даже без улыбки. Нет, везде за бумажными крестами на стеклах темнота.
И тут они увидели человека. Он выбежал из дома без крыши, выбежал на середину дороги, в потрепанном пальто, длинный, изможденный, и, что-то крича, скрестил над головой руки: «Стойте!» Впереди уже прошли наши сол-даты, наши машины; он, выходит, ждал именно эту – с красным крестом.
Когда Демидова и военврач вышли из машины, человек на дороге сделал жест, запрещающий им приближаться. Они все-таки подошли. Тяжело дыша, черный вестник (в этом Надежда Михайловна уже не сомневалась) выговорил:
– Беда, товарищи! Принимайте срочные меры, – и продолжал торопливо, словно боясь не успеть сказать всего. – Здесь неподалеку был концлагерь. Я оттуда. Три дня как оттуда. Перед отступлением немцы объявили по радио, что будут взрывать склады с боеприпасами, которые около лагеря. Но мы, дескать, добрые, не хотим бессмысленных жертв, разрешаем населению увести пленных по своим квартирам. Спасайте своих соотечественников! А перед освобождением нам прививки сделали. Никто ничего не подозревал. Теперь в городе страшная эпидемия. Тифом заразили нас, сволочи!
Надежда Михайловна побледнела, только розовыми прожилками резче обозначились шрамы на лице.
Больше полутора лет шла война. Многое пришлось повидать, о многих жестокостях слышать за это время, но то, о чем она слышала сейчас – было просто чудовищно. В этом городе фашисты превзошли даже самих себя со своей изуверской изобретательностью. Сжечь тифом сотни людей, чтобы от них этот адовый пожар запалил весь город, а от города перекинулся на армейские колонны… Воистину нет предела людской бесчеловечности!
Военврач бросился к упавшему на грязный снег мужчине, успокоив Демидову:
– У меня иммунитет. Вы действуйте, я вас найду.
Надежда Михайловна вздрогнула. «Да, конечно, – подумала она, – именно мужчины сильный пол; даже такие вот – с голосами молодых петушков. Это она должна была первой сказать «действуйте», это она должна была первой кинуться на помощь больному, черному вестнику, которому, однако, большое спасибо».
«Эмка» помчалась вдогонку за машиной комдива.
II
И все-таки за первым же поворотом пришлось остановиться. Перед деревянным особняком за невысоким заборчиком стояли две старые яблони. Их ветки оттепель отглазировала льдом и деревья стояли как хрустальные. Через самые высокие рогатины этих красавиц была перекинута жердь.
Трое солдат снимали с нее повешенного. Один, осклизаясь, залез на ябло-ню и перерезал веревку, двое других поддерживали тело. Надежда Михай-ловна попросила шофера остановиться не в надежде на чудо, а по неписано-му закону, требующему в таких случаях исполнения врачебного долга. Сол-даты расступились, она осмотрела повешенного. Чуда, конечно, не было. Тогда вместе с Николаем, шофером «эмки», Демидова зашла в пустой дом. Здесь все говорило о схватке. Николай был уверен, что хозяин дома, надеясь уйти, отстреливался: в углу валялся пистолет, по его мнению, наверняка бро-шенный хозяином в сердцах, предпоследний, по расчетам, патрон оказался на самом деле последним. Надежда Михайловна подумала про себя: какой же он еще мальчишка, играет в Шерлока Холмса.
Николай поднял пистолет, сунул его в карман.
Через минуту, с трудом заведя заглохшую «эмку», он неожиданно объявил:
– Расстанусь я с этой старухой-развалюхой. И с майором расстанусь.
Тон у паренька был доверительный, видимо, ему хотелось поделиться чем-то наболевшим.
– Что так, Николай? Медицина стоит того, чтобы ей послужить верой-правдой. Тем более, видишь, какая работа нам предстоит: город спасать. Или военврач так уж плох?
– Не то. Виселица душу разбередила. У меня, Надежда Михайловна, мать с сестренкой при бомбежке погибли. Полмесяца назад письмо от соседей получил. По частям, пишут, их тела собирали… – Голос Николая дрогнул, и продолжал он уже чуть заикаясь: – Я их очень любил, и маму, и сестренку… Мать иногда нарочно пытала: «Кого больше любишь – Аленку или меня?». А я всегда отвечал: «Тебя… и Аленку». Не мог их делить. – И такая душев-ная боль чувствовалась в каждом его слове, что Надежда Михайловна только молча сжала лежащую на баранке руку Николая.
– И вот теперь ни мамы, ни Аленки… И вообще ни-ко-го… Забудусь-забудусь слегка, да вдруг как схватит за сердце, хуже всякой пытки. Я вот лучше с этой «эмки» в пехоту попрошусь, а там – в самое рискованное дело. Прежде, чем погибнуть, отомщу как следует…
– Да, Коля, трудно быть одиноким. Но только, ради бога, не поддавался хандре – глупо погибнешь.
И увидев впереди площадь, на которой густо толпились солдаты, закончила взволнованной скороговоркой:
– А по возрасту ты мне сын, Коля… Об этом нельзя просить, но имей в виду, что я буду рада, если после войны ты первым делом заедешь ко мне, честное слово! Попросту, без стеснения, как сын. А если и с фронта нет-нет да черкнешь – совсем хорошо. Запиши-ка мой адрес…
Они успели. Солдаты из передового отряда еще не заходили ни в один из домов. Командиры и штабисты тоже стояли на площади, обсуждая причины странного поведения горожан.
Полковник Шигин, временно принявший на себя командование дивизией ввиду тяжелого ранения командира, от неожиданного известия Надежды Михайловны даже слегка застонал. И долго еще чувствовалось, как он растерян.
– Что же в первую очередь нужно предпринять?
Полковник решил с ней советоваться, и это порадовало Демидову, – так легче будет бороться с эпидемией.
В распоряжение врача был выделен взвод солдат. Навстречу входящим в город войскам Шигин срочно отправил офицера штаба с приказом немедленного приостановить движение. Всем солдатам и офицерам строжайше запрещалось входить в дома и общаться с населением.
А к площади, несмотря на запреты и страхи «схватить тиф», все-таки стекались люди.
Скоро их было уже не меньше сотни – женщин, стариков, мальчишек. На-дежда Михайловна отдала приказ медицинскому взводу, как стала называть причисленных ей бойцов, обеспечить изоляцию каждого пришедшего. Толпа горожан рассредоточилась, держа пятиметровый интервал от бойцов и друг от друга. Эти интервалы не мешали им говорить и говорить взахлеб, не дожи-даясь ответа, – только бы наговориться, наконец, со своими. Одни рассказы-вали про оккупационное лихо, другие спрашивали у солдат про отцов и братьев – не приходилось ли видеть, а мальчишки – те кричали что-то вос-торженно-бессмысленное, и глаза их светились радостью.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 49; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!