Искушение скромной отшельницы 10 страница
Наступил день выборов, и в шесть часов утра Стогов посетил князя Баратаева. Тот, удивлённый столь ранним визитом, спросил:
– Чему я обязан, таким ранним посещением?
– Вы, князь, намерены сегодня говорить речь и жаловаться дворянству на Загряжского?
– Кто вам это сказал? – вспыхнул Баратаев. – Какое вам дело до этого?
– Вы напрасно вибрируете, князь, - спокойно продолжал Стогов. – Вчера в этом кабинете вы читали свою речь трём помещикам, а что мне есть дело, так я, не имея нужды защищать того, кого вы метко именуете ветрогоном, обязан не допустить публичное оскорбление губернатора как высшую власть в губернии, поставленную императором.
– Вы не знаете всех обстоятельств!
– Знаю, даже более, чем вы.
– Вы молоды, вы не отец и не можете чувствовать моего оскорбления!
– Напрасно вы так думаете, князь, – с чувством сожаления произнёс Стогов. – Я честный и благородный человек и могу не только чувствовать ваше оскорбление, но и глубоко проникаюсь горестью отца.
– Если так, то вы не должны вступаться за мерзавца!
И тут Эразм Иванович произнёс блестящую речь, о которой на склоне лет вспоминал с восхищением. Ещё бы! Это был его звёздный час в самом прямом смысле этого выражения: его мечты о генеральстве обретали зримые черты.
– Если вы не откажетесь от своего намерения, то я, на основании данной мне государем инструкции, арестую вас, и до решения государя вы не выйдете из этого кабинета. Подумайте, князь, куда вы ведёте всё дворянство? Оно, в порыве первых чувств, сделает преступление против начальника губернии, допустим, высечет его, чего император ни оставить, ни оправдать не может, а вы будете главным виновником. Ваше справедливое оскорбление разнесётся по всей России, тогда как я знаю истинно, что это пустое хвастовство ветрогона и бабника. Это дело следует окончить в тишине.
|
|
|
– Но оскорбление не может быть поправлено, – встрепенулся, задумав-шийся под словами Стогова, князь. – Жених от дочери отказался.
– Знаю всё подробно и знаю, что всё может быть поправлено. И вы, князь, и ваша дочь получат удовлетворение.
– Молодой человек! – князь гордо поднял седую голову. – Не много ли вы на себя берёте? Помните: вы ответите перед оскорблённым отцом!
– Я приму вину на себя, если не будут все удовлетворены. Вам остаётся довериться мне, но я хочу иметь ручательство, что речи не будет.
– Какое вам нужно удостоверение?
И жандармский полковник получил от Баратаева коротенькую записочку, где тот обязывался против Загряжского не говорить.
Из вотчины князя, пригородного села Баратаевка, Стогов направился к Загряжскому, предложил ему сказаться больным и не ходить на выборы предводителя. Но, оказывается, губернатор уже сделал это сам и поручил открыть выборы председателю казённой палаты. От губернатора Стогов поехал к байроническому князю Дивлет-Гирееву.
|
|
|
Князь – жених был колоритной фигурой: стригся коротко, почти наголо, носил воротнички «а ля инфант», как на портретах у Байрона, курил трубку, слова цедил сквозь зубы. Лорд, да и только! Однако в доме кругом сквозила бедность: простой стол, выкрашенный охрой, голая скамейка, на эту скамейку Эразм Иванович и уселся.
– Вы, князь, огорчены и очень раздражены из-за глупой чуши, дошедшей до вас.
Дивлет-Гиреев засопел, сжал чубук так, что у него хрустнули пальцы и начал, сопя, пододвигаться к полковнику. Тот посоветовал князю не придвигаться так близко, а то неудобно вести разговор.
– Желал бы я знать, какое вы имеете право мешаться в чужие дела? – процедил сквозь зубы взбешённый князь.
Полковник рассмеялся.
– Жандармы, милый князь, для того и учреждены, чтобы вмешиваться в чужие дела. Мне известно, что вы намерены разбить рожу губернатору при стечении публики.
– Ну, что же вам за дело?
– До рожи Загряжского мне нет дела, но его рожа принадлежит губер-натору, вот это изменяет суть дела. Моя обязанность устранять всякое публичное оскорбление власти, и я заявляю, что вашего намерения вы не выполните.
|
|
|
– Что же мне помешает? – продолжал кобениться князь.
– Я вас арестую! – заявил полковник.
Дивлет-Гиреев закатил истерику: начал кричать что-то бессвязное, хватался за кинжал, сломал чубук, наконец, устал и затих.
– Прошу вас выслушать меня без раздражения, – спокойно произнёс полковник. – Прежде всего, скажу вам, что вы будете счастливы.
– Каким образом? – князь уже вошёл в байроническую позу и слова цедил через зубы. – Вы же не цыганка, а жандармский офицер. Я отвергаю ваше участие в моём деле.
– Вашего права поступать по-своему я не отвергаю, – задушевно произнёс Стогов. – Но согласитесь, какое же вам удовлетворение бить волокиту Загряжского по роже? Меня бы не удовлетворила такая месть.
– Я убью этого подлеца! – вскричал князь. – Но прежде оскорблю его публично.
– Вы этого не сделаете, пока он губернатор. Вот когда он станет частным лицом, поступайте с ним, как вам будет угодно.
– А что, такое возможно?
– Я беру это на себя и даю слово, что скоро Загряжский будет уволен. Если вы поможете, то отомстите за свою обиду, восстановите честь невинной девушки, надо помнить о её страданиях, вот о чём надобно подумать. Итак, какого удовлетворения вы требуете от Загряжского?
|
|
|
– Я хочу, чтобы он сознался, что поступил подло, и дал мне об этом письмо.
– Я обещаю вам, – торжественно произнёс Стогов, – что он при вас напи-шет письмо, что он солгал и что если сболтнёт хоть одно слово, то без претензий, где бы ни было, дозволит вам разбить свою рожу.
– Этого вы не сможете исполнить, – засомневался Дивлет-Гиреев.
– Загряжский вам поклянётся при свидетелях, что всё солгал и нахвастал. А сейчас дайте мне маленькую записочку, что пока он будет губернатором, вы не оскорбите его.
«Проклятый азиат! – подумал Стогов, унося с собой записку князя. – Чуть слово не так, хватается за кинжал». И поехал к губернатору.
Симбирские обыватели провожали коляску полковника любопытными взглядами, ни для кого уже не было секретом то, что происходит в городе. Не привлекавший раньше к себе внимания, жандармский полковник оказался в эпицентре грандиозного скандала, какого не было в Симбирске за двести лет его существования. Выехав на Большую Саратовскую, Стогов едва успевал отвечать на приветствия дворян, которые прогуливались по улице в ожидании открытия дворянского собрания для выборов своего предводителя. Все они были на стороне князя Баратаева и жаждали губернаторской крови.
Встретившись с Загряжским, Эразм Иванович уведомил его, что Баратаев не будет выступать против него и жаловаться дворянам. Это известие пролило целительный бальзам на истомлённую ужасными предчувствиями душу ветреного губернатора. Он был в восторге и считал дело законченным. Но Стогов не дал ему порезвиться от радости и мрачными красками обрисовал, что месть азиата князя Дивлет-Гиреева может быть ужасной. Загряжский сразу скис.
– Да, я знаю, – сказал он, – у него кинжал всегда готов. Батюшка, помо-гите. Я по гроб буду вам благодарен!
– А что я могу сделать? – развёл руками Стогов. – Тем более, что по делам я сегодня убываю в уезд.
– Как же вы меня оставите! Мне необходимо будет выйти из дома, а тут дикарь, кинжал!
– Вот что сделаем, – решил полковник. – Я прибавлю вам для охраны ещё двух жандармов. Выходить не советую, скажитесь больным, а ещё лучше прикажите себе поставить дюжину пиявок, это сделается всем известным, и болезнь будет прилична.
Три дня Эразм Иванович стращал губернатора кровавой местью дикого азиата, пока не уверился, что он готов на всё. Тогда он предложил Загряжскому встретиться с Дивлет-Гиреевым, обещая, что не допустит кровопролития, но Александр Михайлович должен будет написать под диктовку князя письмо и вручить ему лично. Смертельно перепуганный Загряжский на это согласился.
На следующий день Дивлет-Гиреев и Стогов прибыли на встречу. Мнимый больной был в халате, и князь выглядел франтом: на нём был фрак, ослепительно белая рубашка, шляпа-боливар и трость – вылитый Байрон. Противники встретили за круглым столом.
– Князь желает продиктовать письмо, - сказал Стогов. – Угодно вам написать?
– Охотно исполню всё!
– Князь, извольте диктовать.
После ухода Дивлет-Гиреева с письмом, Стогов вынужден был выслушать массу благодарных слов от губернатора и его жены. Им казалось, что дело закрыто окончательно, но они жестоко ошибались. Полковник Стогов оказался опытным жандармским «портным»: за несколько дней он «сшил» дело, положившее конец административной карьере Загряжского. Через три недели пришёл указ об увольнении губернатора и высочайшее повеление «впредь никуда не определять».
Это известие повергло Загряжского в шок: он плакал, всем, вплоть до слуг, жаловался, уверял, что пал жертвой заговора, но дело было сделано. Но не все симбиряне оставили Загряжского: откупщик Бенардаки подарил ему коляску, Иван Иваныч и несколько чиновников устроили складчину и преподнесли бывшему патрону портсигар, верная Мими преподнесла белую рубашку и провожала своего Алекса до выезда из города. Модистка по обстоятельствам должна была остаться: у неё появился новый покровитель купец Синебрюхов, купивший ей милый особнячок на Лисиной улице. Вместе с Загряжским уехал в Петербург и служащий губернской канцелярии Иван Александрович Гончаров, который впоследствии в своих великих романах отразил реалии города Симбирска и его обывателей.
Полотнянко Николай Алексеевич, поэт и прозаик. Закончил Литературный институт им. Горького. Лауреат премии им. И. Гончарова, 2003 г.
Член Союза писателей России.
Вячеслав
ТАШЛИНСКИЙ
"ЮНОСТИ ГОДЫ
НА ТОМ БЕРЕГУ…"
Стихи 
|
* * *
Звенит звонок. Большая перемена,
Опять не смею подойти к тебе.
А почему? Скажу я откровенно
За мною смотрит
Весь наш пятый «б».
Тому виной вчерашняя записка,
Ее перехватил остряк Ремнев.
Я написал в ней для тебя, Лариска,
Про то, что в сердце родилась любовь.
Быть может, написал я безыскусно,
Но видел: ты была грустнее всех,
Когда мое мальчишеское чувство
Почти всем классом подняли на смех.
* * *
Был летний день не очень жарким.
За нами шел неровный след,
Когда тащили мы со свалки
Сдавать металл во «Вторчермет».
Мы знали: в клубе шел «Чапаев».
Сдадим железо – и в кино.
Вот потому мы и старались
Да так, что аж в глазах темно.
В ту пору жили все не очень,
Ценили хлебные куски.
И на кино мы, между прочим,
У мам не брали пятаки.
Порой железо, что сдавали,
Сгибало чуть не до земли.
Мы постепенно познавали,
Что значат красные рубли.
* * *
В цехе нашем пестрели плакаты,
Призывали бороться за план.
У меня с кладовщицей Катей
Начинался тогда роман.
Беззаботный, в рабочей спецовке,
Под неистовый шум станков,
«С чувством, с толком и расстановкой»
Я читал ей стихи про любовь.
Было много в стихах тех страсти,
Было встреч и разлук – через край.
Улыбалась кокетливо Катя,
Повторяла: «Читай, читай».
Я смотрел ей в глаза несмело,
Я старался ее понять.
Сзади голос: «Ну что, Ромео,
Долго будешь стихи читать?»
Старший мастер, крутой на слово,
Прямо с ходу вошедший в раж,
Мне с порога басил сурово:
«Ну-ка быстро, к станку, шагом марш».
Так вот кстати или некстати,
Но закончился наш роман.
Укатила в столицу Катя:
Поступила учиться там.
Я остался – бороться за план.
* * *
Мы жили в тесной коммуналке –
Двенадцать метров на троих,
Но для родителей моих
Казалась комната подарком.
Послевоенная разруха. Победа.
Долгожданный мир.
И озарялось солнцем небо –
Под солнцем не было квартир.
А было много коммуналок,
Ещё – людей – очередей.
Всё это в памяти осталось,
Всё - вместе с ликами вождей.
Дрались на лестнице соседи,
Мирились и в любви клялись.
Орденоносец дядя Федя,
Напившись, крыл всю нашу жизнь.
А жизнь неслась без остановок,
Без остановок жизнь неслась:
И с горя голосили вдовы,
Любимые любили всласть.
Страна вставала из разрухи,
И становилась явью быль.
И получали люди в руки
Ключи от новеньких квартир.
А мне по-прежнему так жалко
Двенадцать метров на троих.
Тогда спасала коммуналка
Меня, родителей моих.
* * *
Годы детства послевоенного
В моей памяти, словно рубцы.
Было в детстве немного весеннего,
Если пели, то грустно, скворцы.
Но запомнились тихие радости -
Вот к двери я шагаю, малец.
Приносил не хвалёные сладости –
Разноцветные книжки отец.
Открывал я слова интересные
От Кремля до крестьянской избы,
И казалась мне чистою песнею
Фраза гордая: «Мы – не рабы!»
* * *
Сейчас раздвинутся кулисы –
На сцене вспыхнут страсти.
И монолог седой актрисы
Заставит верить в счастье.
Дай Бог так каждому играть
Пусть даже в малой роли.
Любить, неистово страдать,
Быть искренней до боли.
Ах, эта маленькая роль,
И горько сердце сжалось.
Актриса вышла, как на бой,
За доброту сражаясь.
Конечно, истина стара,
Что в мире много скверны.
Но снова монолог добра
Звучит со старой сцены.
* * *
Тихие осенние равнины
Начинаешь трепетней любить:
В листике, слетающем с осины
Слышится пронзительное: «Жить…»
Первые снежинки полетели,
Загрустили тёмные леса,
Ветви свои голые воздели,
В жалобе воздели к небесам.
* * *
Передо мною детства старый дом,
Я постою в раздумии у дома,
Как будто вновь открою пухлый том,
В котором всё давно уже знакомо.
Опять увижу словно бы во сне
Осенний двор, невзрачные сараи,
И снова поспешит навстречу мне
Поэзия заброшенных окраин.
У каждого есть детства уголок,
Из взрослости мы все к нему стремимся,
Как будто это светит огонёк
Для путника, который заблудился.
Мой старый дом в притихнувшем дворе,
Окликну детство: «Где ты, где ты?»
На целом свете нет тебя добрей,
И места для меня счастливей нету.
* * *
Нищие на асфальте –
Морозы - до тридцати.
«Подайте, подайте, подайте.
Нам некуда больше идти».
Скорбные, скорбные лица,
В душах печаль и страх
И тяжкое: «Помогите…»
Слезами в детских глазах.
Тянут ручонки к прохожим,
Брызжет копеек медь.
До чего, до чего мы дожили,
Так больно на это смотреть.
* * *
Легкое платье просвечивало,
Я приходил к ней вечером.
Она приглашала ужинать.
Тихо звучала музыка.
Жизнь ее исковеркана
После развода с Валеркою.
Счастье было короткое –
Валерка сдружился с водкою.
Очень усталая женщина,
В дружбу и верность верившая,
Теперь вот разочарована,
Здоровье ее подорвано.
Серые дни одиночества,
Любви и тепла ей хочется.
Она говорит мне искренне -
Слезы от света искрами.
Мы с нею давно приятели,
Дружили и наши матери.
Что толку в словах сочувствия,
Музыка льется грустная
Про женское одиночество,
Когда же, когда оно кончится?
* * *
Старая пристань на тихой реке,
Старые лодки на белом песке.
Юности годы на том берегу
Я позабыть не смогу.
Здесь повстречался с любовью своей,
Память тревожит больней и больней.
Старая пристань на тихой реке
И седина у меня на виске.
Снова приду на знакомый причал,
Где я когда-то тебя повстречал,
Где мы с тобой ожидали рассвет.
Сколько прошло после юности лет?
Старая пристань на тихой реке,
Старые лодки на белом песке.
Юности годы на том берегу
Я позабыть не смогу.
* * *
Г.И. Дёмину
Занавесилась далью дорога,
Полевая волнуется рожь.
Всё родное: от мягкого стога
До веселых березовых рощ.
Нет на свете милее места,
Чем вот этот родимый простор,
Где тропа из далекого детства
Забралась на крутой косогор.
Где знакомая тонка ива
Окунулась в прохладу пруда,
Где на тихую прелесть залива
Прикололась ночная звезда.
Где в раздолье – широком и синем
Колосятся вовсю хлеба.
Золотая моя Россия,
Моя радость, моя судьба.
Вячеслав Петрович Ташлинский, член Союза журналистов России.
Работал в областных газетах, редактором «районки».
Автор двух поэтических сборников, публикаций в периодической печати.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 63; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!