Русь против нордического рейха 3 страница
Как раз такое переживание Бога воплощает православная храмовая архитектура. На Востоке храм – это, прежде всего гигантский купол, символизирующий мощь и самодостаточность Абсолюта: всё собой покрывает, на колени! В европейской готике, наоборот, вертикаль небо пронзает: человек своим каменным и железным шпилем хочет до Творца дотянуться. Грешный, а гордый! А маленький белокаменный храм на зеленом пригорке с золоченой «луковкой» наверху – это уже православная душа тихо с Богом разговаривает. Смирением и тишиной зовет. Тут и купол, и небольшой (не гордый) шпиль вместе, как в пламени свечи. Вот и горят такие свечки по святой – и грешной – Руси. Покрова на Нерли, и Спас на Нередице, и тысячи других (если интернационал-коммунистами не взорваны).
Ещё митрополит Илларион в Х1 веке предупреждал: не чужим пишем, а своим, то есть знающим правду. А русская правда в том и состоит, что грешный человек Бога помнит. Если бы он был принципиально грешен, как в латинстве, или принципиально оправдан (во всяком случае, предопределен), как в протестантстве, то и кровь Сына Божьего была бы не нужна. Достаточно было бы справедливого Отцовского суда и воздаяния, Да ещё с чистилищем. Но Христос принес на землю не закон, а любовь, и пролил свою чистую кровь за свято-грешного человека. Более того, поскольку Христос Сын Божий (то есть единосущен с Абсолютом), то являет нам скрытую природу своего Отца Небесного. Потому и горят православные русские свечки у образов теплой заступницы мира холодного.
|
|
|
Портрет Леонардо
Итак, европейский и русский путь. Два разных человека, две разные веры, полет в разных направлениях. Посмотрим, куда они полетели.
Рим как мир (мiр), по-своему стремящийся к Господу, но остающийся в этом стремлении самим собой — таково исходное противоречие западной церковной, культурной и политической истории. Если может быть непогрешимой одна личность (папа), то почему не может стать таким каждый человек? Ренессансный просветительский гуманизм является оборотной стороной или, лучше сказать, расплатой католичества за попытку государственного устроения христианства, за инквизицию и иезуитство, за светскую власть над миром. Первый шаг к человекобожеству (антропоцентризму) Запада был сделан был сделан тогда, когда римский князь церкви использовал образ Христа для достижения земных целей. Рим попытался навязать Христа миру, воинственно овладеть им в его собственном греховном бытии. Крест, превращенный в меч, — вот кредо Рима.
Однако действие вызывает противодействие. Ренессанс, Реформация, Просвещение — это ответные шаги человека, восставшего не только против папы как заместителя Христа на земле, но и бросающего вызов самому Богу — по крайней мере, на почве мистической, художественной, научной гениальности. Начальный толчок к подобному — прометеевско-фаустовскому, в конечном счете — самоопределению Запада дал опять-таки католицизм в своем догмате о Filiogue: принижение Святого Духа ведет к абсолютизации человека. Нет более христианской идеи, чем идея абсолютного достоинства человеческой личности (по образу и подобию Божию), но эта идея делается противохристианской, как только начинает утверждать божественное достоинство человека как такового, безотносительно к его Отцу и создателю. Как раз такого достоинства для себя и захотел Денница.. Так была намечена дорога, по которой европейская цивилизация быстро пошла в сторону обмирщения (секуляризации).
|
|
|
Что изображает «Мона Лиза» Леонардо? Прекрасную даму с таинственной полуулыбкой на фоне космического пейзажа. Говорят даже, что это автопортрет её автора (кстати, яростного гомосексуалиста). В любом случае, это автопортрет человека, занявшего главное место в мироздании, и вытеснивший оттуда Христа. Почти икона человека – притом человека двойственного, грешного и смертного. Не случайно Тарковский стилизовал актрису Терехову под Джоконду в своём «Зеркале». Она там одновременно соблазнительна и прекрасна, как и её ренессансный прототип. Став на место Бога, возрожденческий человек не превратился в ангела.
|
|
|
Сравните образ Богородицы на православной иконе и у любого художника Ренессанса. По большей части, это «одетая Венера» --- даже знаменитая Сикстинская мадонна Рафаэля, перед которой Достоевский часами стоял. Прекрасная женская плоть победила дух. Я уже не говорю о «Даме с горностаем» того же Леонардо, где человеческое лицо живописно рифмуется с изящной мордочкой зверька. Или, например, о портретах Арчимбольдо, исполненных в виде фруктов и овощей. И это гармоничный итальянский Ренессанс, действительно стремившийся уравновесить античное тело и христианскую душу!
То, каково их отношение на самом деле, показал северный Ренессанс, прежде всего Брейгель и Босх. У первого цепочка незрячих уродов тянет друг друга прямо к обрыву («Слепые»), а у второго человек дан столь отвратным существом (какая-то человекоподобная саранча в очках и колпачках), что по справедливости одна из самых мрачных его картин названа «Сад наслаждений»…
|
|
|
Как религиозный и метафизический проект, Ренессанс не удался. Конечно, он создал великую живопись, архитектуру (один собор святого Петра в Риме каков!), попрощался с классическим Средневековьем в лице Данте и Джотто, положил начало опытной науке (Галилей) и многое чего ещё – но он не решил и не мог решить свой главной утопической задачи: соединить христианство с язычеством. Наоборот, в лице прекрасного самодостаточного творческого человека, в лице гения он выдвинул фактическую альтернативу Христу. У Рабле на воротах Телемской обители повесили лозунг: «Делай, что хочешь!» («Гаргантюа и Пантагрюэль»). Телемиты выдали тайну Возрождения. Святой Августин говорил: «Люби Бога, и делай, что хочешь». Обитатели Телема убрали первую половину заповеди. В морали возрожденцы руководствовались правилами Макиавелли -- цель оправдывает средства (семья Борджиа: римский папа, женатый на собственной дочери/невестке, яд и кинжал, принципиальный гомосексуализм). В науку пришел принцип Бэкона: знание – сила. Эта сила позволила Европе покорить мир, но вот Христа она потеряла. Что толку, если человек приобретет весь мир, а душе своей повредит? Религиозно Ренессанс породил Реформацию, до основания расколовший западную церковь и сделавший веру частным мнением. И Сервантесу с Шекспиром не оставалось ничего иного, как показать осмеянного Христа (славный «Дон Кихот») или констатировать устами Гамлета, что порвалась связь времен.
Разумеется, у меня и в мыслях нет как-либо умалить европейского человека. Особенного человека Ренессанса. Это действительно эпоха титанов и гениев, создавших великую культуру, открывших Америку и впервые направивших телескоп на Луну. Валерий Брюсов прав в своей хвале человеку творящему:
| Молодой моряк вселенной, Мира древний дровосек, Неуклонный, неизменный, Будь прославлен, Человек! По глухим тропам столетий Ты проходишь с топором, Целишь луком, ставишь сети. Торжествуешь над врагом! Камни, ветер, воду, пламя Ты смирил своей уздой, Взвил ликующее знамя Прямо в купол голубой. Вечно властен, вечно молод, В странах Сумрака и Льда, Петь заставил вещий молот, Залил блеском города. Сквозь пустыню и над бездной Ты провел свои пути, Чтоб нервущейся, железной Нитью землю оплести. В древних, вольных Океанах, Где играли лишь киты, На стальных левиафанах Пробежал державно ты. Змея, жалившего жадно С неба выступы дубов, Изловил ты беспощадно, Неустанный зверолов. И шипя под хрупким шаром, И в стекле согнут в дугу, Он теперь, покорный чарам, Светит хитрому врагу. Царь несытый и упрямый Четырех подлунных царств, Не стыдясь, ты роешь ямы, Множишь тысячи коварств,- Но, отважный, со стихией После бьешься, с грудью грудь, Чтоб еще над новой выей Петлю рабства захлестнуть. Верю, дерзкий! Ты поставишь Над землей ряды ветрил, Ты своей рукой направишь Бег в пространстве, меж светил,- И насельники вселенной, Те, чей путь ты пересек, Повторят привет священный: Будь прославлен, Человек! |
Эти стихи написаны в 1906 году. Примерно в те же годы другой знаменитый русский писатель, Максим Горький, провозгласил устами спившегося шулера: человек – это звучит гордо! И Брюсов и Горький были очарованы европейской цивилизацией в прямом смысле слова. Начиная с Возрождения, Европа стала излучать чары свободы и дарить плоды свободы. Юношам открылись все дороги, и старцам все запретные труды. Грешный человек учился – и в конечном счете действительно научился – летать: по существу такой полет неотличим от падения. Оставаясь католиком, европейский христианин признал тем самым свою причастность Демону. И грандиозный Собор святого Петра в Риме – эта твердыня католичества – наполовину оплачена индульгенциями, где за «полеты во сне и наяву» латинский наместник Христа брал деньги. Грех прощен, творчество обеспечено.
Что касается протестантов, те поступили проще: отказались по фактуотсамой идеи греха. На словах, разумеется, признавая его, они учили о предопределении и рабстве человеческой воли. Вопреки мистицизму раннего Лютера, они устами (и делами) Кальвина, Цвингли и их последователей-пуритан (а также квакеров, мормонов, и множества других сект) основали капитализм. Богатство стало знаком богоизбранности, был снят церковный запрет на ссудный процент, По сути, протестанты – и особенно американские протестанты – вернулись из христианства в иудаизм. Но это случилось уже позднее.
Нет, принц Гамлет, в датском королевстве порвалось не только время: надломилось само западное христианство. Европа из теоцентрической части света превращалась в антропоцентрическую. Её раздирали религиозные противоречия и войны. Одна Тридцатилетняя война унесла около 8 миллионов жизней, а ведьм инквизиция жгла на кострах тысячами вплоть до начала 18 века. Но победителем из этих катаклизмов вышел новый европеец -- свободный самодовлеющий грешный человек.
Ivan the Terrible
Русский православный человек, конечно, тоже хотел летать. С такого полета начинается, например, «Андрей Рублев» Тарковского. Короткий полет на надутом дымом воздушном шаре с колокольни в овраг. Что-то мешало воздушным путям на Святой Руси.
В ХУ – ХУ1 веках на Руси, как известно, установилась соборная православная монархия. Московская Русь — это теократия, в которой Бог освящает и ограничивает власть государя. При рассуждении о христианской симфонии, о церковном помазании на царство часто забывают, что божье благословение на власть есть именно ограничение этой власти, а вовсе не обожествление ее как таковой. Царь (великий князь) отвечает за свой народ перед Богом — вот отличие русской православной державы от восточной деспотии (царь как живой Бог) или западного абсолютизма (король как кажимость Бога, «король-солнце»).
Известны внешние условия превращения Москвы в Третий Рим. После захвата Константинополя войсками турецкого султана Магомета II (1453 г.), после гибели последнего византийского императора Константина XI и женитьбе Иоанна III на его племяннице Софье Палеолог к Москве перешел не только герб Восточной Римской империи — двуглавый орел, к Москве перешел статус единственной великой православной державы. Хрестоматийно известны слова псковского инока Филофея, обращенные им к Василию III: «Третьего нового Рима — державного твоего царствования — Святая Соборная Апостольская Церковь — во всей поднебесной паче солнца светится. И да ведает твоя держава, благочестивый царь, что все царства православной веры сошлись в твое царство. Один ты во всей поднебесной христианам царь... Два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть: уже твое Христианское царство иным не достанется. Инок Филофей прожил около ста лет, он обращался с подобными посланиями и к Иоанну III, и, возможно, к Иоанну IV (Грозному) — но что означают эти обращения в историософском смысле?
Святая Русь — это христианская сторона света, в которой власть начинается не «снизу» (демократия) и не «сбоку» (плутократия), а сверху — от Бога. Имя Святой Руси и указывает на это обстоятельство, а вовсе не претендует на всеобщую праведность и святость. Первый Рим — языческий — обожествил самого себя в лице кесаря и пал под ударами варваров. Второй Рим — православная Византия — вопреки ею же провозглашенному идеалу симфонии практически развела священство и царство, пошла на согласие с католиками (Флорентийская уния 1439 г.) и 14 лет спустя тоже пала под ударами мусульман. Москве как Третьему Риму выпала по промыслу Божьему колоссальной трудности задача — жизненно соединить в одно целое храм и престол, народ и Церковь, святыню и бытие. Если в Киеве произошло, так сказать, первичное усвоение русской властью идеи священного призвания христианской державы (иначе она не заслуживает названия христианской), то в Москве со времен ее первых князей и митрополитов тайна государства была понята именно как тайна служения. Конечно, перед Москвой стояла в те времена и другая задача — освободить Русь от татар. Однако по существу руководителями Москвы эта задача всегда трактовалась как двуединая; и если на первых порах, в эпоху Ивана Калиты, идея собирания русских земель под московскую руку рисовалась по преимуществу прагматически, с точки зрения государственной пользы, то уже со времен Дмитрия Донского эта задача становится по сути прежде всего религиозной — вспомним благословение Сергия Радонежского, вспомним образ Спаса на стягах русского войска. Москву как русский национально-религиозный символ выпестовал не татарский полон, что бы по этому поводу ни говорили такие разные люди, как Герцен и Белинский, Федотов и евразийцы. «Москва, как много в этом звуке...» — это плод молитв и бдений преподобного Сергия, это сознательное, а еще более бессознательное переживание всем народом московским судьбы своей Родины как богоданной и богохранимой. Государственная власть на Москве есть точка приложения божьего промысла — вот что такое онтология Третьего Рима в глазах москвичей. Идея государственной власти в России церковна — и потому Иосиф Волоцкий прямо утверждает, что «неправедный царь — не Божий слуга, но диавол». В отличие от первого Рима Православный московский царь — не кесарь, а христианин, и потому Москва готова отдать ему не только кесарево, но порой и Богово. В этом встречном движении к соединению Бога и человека в истории и состоит замысел Святой Руси, потому и простерт покров Божией Матери над Россией ...
Чтобы убедиться в этом, достаточно продумать царствование Иоанна IV Грозного. Много материала для этого дает, в частности, его переписка с князем Курбским. Царство Иоанна IV обычно клянут как деспотическое — но какой деспот станет тратить столько времени и чернил для оправдания себя перед своим подданным? Более того, в качестве последнего довода в пользу защищаемых Курбским позиций Иоанн зовет его обратно на Русь — пострадать за правое дело, если тот считает себя правым. Как видим, и меч и золото в руках грозного царя служат Кресту, а не наоборот; что же касается жертв опричнины, то их число не превысило количества убитых одной Варфоломеевской ночью. Жестокость московского самодержавия есть оборотная сторона образа христианского владыки, в котором он предстает как суровый, но справедливый отец своего народа. Несмотря на тяжкие личные грехи, Иоанн находился в непоколебимом убеждении — и в этом его поддерживал весь российский люд, — что «Отец и Сын и Святой Дух ниже начала имеет, ниже конца, о Нем же живем и движемся. Им же цари величаются и сильные пишут правду». Сравните это с открытием героя Достоевского: если Бога нет, то какой же я капитан?
Не менее существенное, хотя и символическое значение имеет в истории иоаннова царствования его встреча с юродивым во время новгородского похода, как она описана современниками. Грозный царь отправился с войском на покорение непослушных псковичей и новгородцев — действие, вытекающее из общей логики построения централизованного русского государства. На улицах Пскова его встретил местный юродивый и предложил ему кусок мяса, а дело было в Великий пост. «Я — христианин и в пост мяса не ем», — ответил юродивому Иоанн. «А кровь христианскую пьешь?» — укорил его человек Божий. И самодержец всероссийский вместе со всей армией повернул назад... Идея Третьего Рима и заповедь «не убий» сошлись в месте этой встречи, и Иоанн IV показал себя православным царем, который строил Святую Русь, при этом тяжело грешил, но когда грешил, то каялся. Таким он и остался в памяти народа.
Оценки иоаннова царствования в позднейшей отечественной мысли и культуре оказались, как и следовало ожидать, весьма различными. К примеру, скульптор М. О. Микешин (вслед за Карамзиным) решительно отказался поместить фигуру Иоанна на своем памятнике Тысячелетию России в Новгороде. Михаил Лермонтов, напротив, посвятил грозному царю целую поэму. Попытаемся медленно вчитаться в нее — такой (герменевтический) подход приведет нас к любопытным выводам.
Начнем с самого названия — «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Как видим, царь здесь на первом месте, хотя главным трагическим лицом поэмы является купец Калашников.
Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Про тебя нашу песню сложили мы... —
это не просто стилизованный былинный зачин, а трезвое христианское осознание того места, которое занимает в русской вселенной московский государь. Что бы ни происходило в стране, на Красной площади, в отдаленной деревне — это происходит в кругозоре православного царя, сияющего, однако, не своим, но Божьим светом: вот исток лермонтовского зачина. Для теплохладного западного взгляда — это «цезарепапизм», для Константинополя — это почти недостижимый идеал, для Киева — это осуществление его упования, а для Москвы — это обычная, даже обыденная действительность, «реализм действительной жизни, господа». Таково, нравится кому-либо это или нет, само царское положение, идеальная топология царя:
Не сияет на небе солнце красное,
Не любуются им тучки синие.
То за трапезой сидит во златом венце,
Сидит грозный царь Иван Васильевич...
Итак, царь на Москве рядом с солнцем и тучками — но он не само Солнце. Он не себе служит — «не моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22 : 42). Потому и служба русскому царю — не личная, а сверхличная, потому и нельзя грустить на пиру у русского царя:
Неприлично же тебе, Кирибеевич,
Царской радости гнушатися;
А из роду ты ведь Скуратовых,
И семьею ты вскормлен Малютиной.
В этом пункте Лермонтов доводит до предела противостояние либеральной и православной концепции иоаннова царствования. Кирибеевич, оказывается, не просто опричник, но еще и Скуратов — из того рода, на котором, как утверждают, кровь митрополита Филиппа. Однако для лермонтовского воззрения на Иоанна это не составляет непреодолимого препятствия; напротив, тем больше ответственность, лежащая на царских слугах, и нести ее они должны не за страх, а за совесть, и на пиру, и в бою. Царская служба, как и царская радость — это соборная служба и соборная радость всей земли, «народная монархия», где народ принимает правителя не по удобству своему, а по смотрению Божию.
Пожалуй, один из сильнейших эпизодов поэмы — это суд Иоанна над купцом Калашниковым, а, по существу, над всеми действующими лицами. Любимый опричник убит в честном бою, и, таким образом, получил свое, а вот что касается остальных:
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!