Русь против нордического рейха 2 страница
Когда вельможи персидского царя Ксеркса, поклонившись ему, по очереди бросались в воду, чтобы облегчить корабль во время бури – это Восток. А кто считал египетских рабов, строивших пирамиды? Стоили они этих тысяч жизней или нет? С гуманной точки зрения, наверное, не стоили. Лучше бы побольше детских садиков для египетских малышей построили. Однако мир не имел бы сфинксов и пирамид – и это был бы другой мир.
Конечно, с восточным Богом не просто. На китайском языке, например, слова «бог» вообще нет – там есть небо. И знаменитое дао – тоже не Бог: это просто природа вещей, в которую вписан человек как её часть. На китайско-японских пейзажах это очень хорошо видно: человек и травинка примерно равнозначны. Не называем же мы природу Богом (если мы не язычники). В конфуцианстве небо – это души умерших предков. Да и Будда молчал, когда его спрашивали о Боге. Миллиарды китайцев и индусов – половина человечества – живут и побеждают (скоро США перегонят), понятия не имея о личном Боге. Может быть, это главная опасность, грозящая в будущем человечеству.
Восток первым предстал перед Космосом-Абсолютом. И тут уж либо совсем погружался в него, либо вовсе от него отказывался. Нам сегодня даже трудно представить всех этих зверовидных многоруких богов и богинь, совершающих с собственными матерями и дочерями вечный половой акт. Либо, наоборот, отшельников, сидящих неподвижно на горах Гималаев и созерцающих Абсолют в самих себе. Недаром ведь нордические мудрецы по приказу Гитлера искали Шамбалу, что-то их там привлекало. Оставаясь телесным, Восток стремился к безличному духу – отсюда все парадоксы Азии, от сжигания младенцев живьем (Молох) и храмовой проституции (Астарта) до абсолютного аскетизма некоторых иогических школ. Но личного Бога они не ведали. Они не знали, что Бог есть Любовь.
|
|
|
Древний ужас
А вот Греция нам ближе, роднее. На берегах Средиземного моря я бывал. Всё здесь под человека приспособлено, и по времени и по пространству. Антропный принцип, Европа.
Но Европа тоже начала с язычества: Бог как природа и природа как Бог. Платон так и писал: космос есть чувственно воспринимаемый Бог. А человек, как и на Востоке, лишь часть природы, элемент, тело. Да и сами олимпийские боги, после того, как титанов победили, тоже частью природы оказались. Во всяком случае, ничем от людей, кроме бессмертия. не отличались, так же воевали и плутничали. Человеку тут некому жаловаться и некого благодарить. Боги развлекаются на Олимпе, а человека стережет слепая судьба, Мойра, Парка.
Парки бабье лепетанье,
|
|
|
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
А.С.Пушкин
Древнего грека эти Мойры тревожили до такой степени, что он почти всю свою мифологию про них сочинил. Не про Мойр персонально, а про то, что они с человеком делают. Например, с Ясоном, с Гераклом и Ахиллом. Допустим, Антигона сама себе смерть выбрала. А Эдип? Есть теория, что Эдип принимает всю вину на себя – и за то, что отца убил, и за то, что мужем собственной матери стал. Ослепил себя в отчаянии Эдип. Но знаменитый итальянский режиссер Пьер Паоло Пазолини – коммунист, гомосексуалист и постмодернист одновременно – его в одноименном фильме даже свирелью снабдил, на которой юноша Эдип под конец картины «Вы жертвою пали в борьбе роковой» играет. Протест против безответной машины языческого космоса, против власти рока, против незрячих Мойр. Вообще, «против системы».
Античная классика – это сплошная трагедия. Ещё пострашнее, чем на Востоке. Греческие трагедии кончаются горой трупов, и никто ничего поделать не может, только хор (он же рок) поёт: «О ужас, ужас, ужас». Тут весь Эсхил, Софокл, и Еврипид. И Аристотель со своим катарсисом не слишком облегчает положение, так как катарсис – очищение страданием и страхом – происходит в театре, а власть судьбы – в жизни.
|
|
|
Тяжкой была эта классическая античность, под голубыми небесами теплого южного моря. И олимпийские игры не спасали. Равно как и мудрость Пифагора о числах или Платона об идеях. Ибо греческое число или идея – это тоже тело, только особо тонкое. Не отпускает язычника космос. Эллинская религия страдающего бога Диониса вам знакома? Прекрасный Аполлон – только половина античности. А вторая половина – предводитель оргии Дионис, раздираемый на части менадами. И тут же козлоногий сатир, ведь трагедия – это песня козла…
Античность излучает страх. Тот самый страх, который живет, например, в картине Льва Бакста «Древний ужас» (1908), Государственный Русский музей). Все эти дорические вертикали и коринфские завитушки – кровью пахнут. Например, тех слабых младенцев, которых спартанцы со скалы в море сбрасывали, чтобы не портили породу. А Платон величественный космический коммунизм проповедовал, и вольных художников из своего идеального государства изгонял. Порядок космоса есть порядок истории – в том и трагедия. Я уже не говорю про римские бритые головы и жирные затылки. И про римские общественные бани, цирки и лупанарии тоже молчу. И про Нерона с Тиберием. Древняя Греция и Рим дали человеку золотое сечение и каноны Витрувия, но жить они человека не научили. И когда орды варваров захватили одряхлевший Вечный город, переставший рожать детей, последний римский император спросил только, как здоровье его любимого петуха. Будет некогда день, и погибнет священная Троя…
|
|
|
Безмолвная беседа
Приход Сына Божия на землю – событие, в принципе не подлежащее человеческому объяснению. Оно лежит в другом измерении. Этот стратегический план Бога-Отца скрыт даже от Сатаны. Единственно, чему он открывается – это любви. Потому что Бог есть любовь.
Всемогущий и безгрешный Бог жертвует собой в ипостаси Сына, чтобы уравнять с собой, то есть сделать Богом по благодати, свою грешную тварь. Как такое возможно? Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом – утверждали отцы Церкви. Какая нужда способна подвигнуть на это Абсолют? Никакая, кроме любви. Любовь и есть единственный закон Бога, который Он не может преодолеть, потому что любовь есть Он Сам.
Но тут возникает роковой вопрос – а Демон? Откуда он взялся и почему стал князем мира сего? Страшусь и трепещу, но мыслю…
Абсолют всё знает и все может, и ничто не происходит помимо Его воли. Замыслив создать тварного Бога – человека, Творец дал ему в спутники Змея – бывшего лучшего своего ангела, резвящегося в ветвях райского дерева добра и зла и вольно переплетающего их друг с другом. Отведав плодов этого дерева, Адам стал причастен Демону по свободе, а Абсолют допустил это по любви. Более того, Абсолют ограничил тем самым свою абсолютность, потому что любящему не может быть безразличен ответ любимого/любимой. Так отец или мать спрашивают своего малого ребенка: ты любишь меня? И с замиранием сердца ждут ответа. А влюбленный юноша часто даже боится задать этот вопрос девушке. И Христос спрашивал своих апостолов: «Симон Ионин! Любишь ли ты меня?» А что, если бы Адам полюбил Змея больше Христа?
Именно это, между прочим, и произошло с каинитами – теми самыми отпрысками братоубийцы Каина, которые культуру создали, и на свирелях играть начали. А потом и содомитами стали. И поразил Господь Содом и Гоморру, и отправил их на дно Мертвого моря. А потом всемирный потоп устроил, и утопил всё тогдашнее человечество, кроме единственного праведника Ноя, спасшегося на корабле с чадами и домочадцами…
Итак, попустил Бог Сатану, и дал ему власть над согрешившим Адамом. Во всяком случае, над половиной адамовой души. Но не перестал Адама любить. И сказал Бог на Предвечном Совете с рожденным (несотворенным) своим Сыном и Святым Духом-Утешителем: «Иди, сыне, на землю, к Адаму, и возьми грехи его на себя. Ибо Я люблю его, грешного, и нет другого способа спасти его от Змея. Я бы мог уничтожить Сатану в один миг, но тогда человек уже не стал бы Богом. Так и остался бы тварью». И Сын молча согласился, потому что Он единосущен Отцу. И знал силу Темного Духа. Этот предвечный совет изображен на иконе Андрея Рублева «Троица». А поэт Николай Гумилев написал один из лучших в русской поэзии сонетов -- о потомках Каина:
Он не солгал нам, дух печально-строгий,
Принявший имя утренней звезды,
Когда сказал: «Не бойтесь вышней мзды,
Вкусите плод и будете, как боги».
Для юношей открылись все дороги,
Для старцев – все запретные труды,
Для девушек – янтарные плоды
И белые, как снег, единороги.
Но почему мы клонимся без сил,
Нам кажется, что Кто-то нас забыл,
Нам ясен ужас древнего соблазна,
Когда случайно чья-нибудь рука
Две жердочки, две травки, два древка
Соединит на миг крестообразно?
Наиболее продуктивными категориями для решения этой задачи высту-пают классика, модерн и постмодерн – не только как художественно-эстети-ческие, но и как широкие культурологические понятия/парадигмы. Фундамен-тальные труды Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева, О. Шпенглера, А.Тойнби относят подобные квалификации в равной мере к традиционному (рамочному) художеству, к культуре, к государству, и даже к цивилизации в целом. Разуме-ется, дело идет о ценностно-нормативном цивилизационном подходе: иного в гуманитарной науке не дано.
Всякое искусство и всякое государство имеет свою классику – об-щезначимые и общепризнанные его достижения. Иными словами, классикой считается совершенство в своем роде, наиболее полно выражающее соот-ветствующую исходную парадигму (порождающую модель) данного типа ху-дожественного и государственного сознания. Классика, в религиозно-философ-ском смысле слова – это искусство и государство под знаком вечности, sub specie aeternitatis. Это искусство/государство перед лицом Бога. Естественно, что с христианской точки зрения классической литературой следует признать Библию, классической архитектурой – храм, классической живописью – ико-ну, классической музыкой – церковную стихиру или хорал, классическим го-сударством – соборную (народную) монархию, где избранник Божий отвечает за свой народ перед Творцом. В христианском духовном поле во главу угла ставится именно энергийное взаимораскрытие Творца и твари, Духа и сим-вола, – их доверительный диалог («я и Ты»). В отличие от язычества, христи-анство есть усыновление твари небесным Отцом, и потому мерой единства всеобщего и уникального здесь оказывается любовь (она же власть, истина и красота). Князь Владимир, как известно, поначалу даже отказался казнить пре-ступников, поскольку это противоречит христианскому благовестию. На ри-сунке принципиальная схема классической – молитвенно восходящей к Богу – цивилизации выглядит так:
Наиболее полного своего осуществления классическая христианская ци-вилизация достигает в европейском и русском Средневековье – от константи-нопольской Софии и «Божественной комедии» Данте до «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона и «Троицы» Андрея Рублева. Искусство здесь понимается как род молитвы, а подлинным автором храма или ико-ны считается сам Господь. Художник (часто безымянный) в средневековой
14
классике выступает не более чем подмастерьем Творца. Храмовый синтез ис-кусств, в сущности, не нуждается в светской культуре, роль которой исполняет фольклор.
Понятно, что такое искусство носит не персональный, а сверхличный характер: оно предназначено всем – граду и миру, и само выступает элементом града и мира. Заказчиком подобной архитектуры, скульптуры, музыки, живо-писи является царь, император или князь Церкви, причем именно в качестве священного владыки, а не частного лица. Классика государства в идеале совпа-дает с классикой культуры: именно такой симфонии мы обязаны величайшими созданиями христианской цивилизации. Классическая государственность, как и классическая художественность, есть восходящая властно-духовно-эстети-ческая иерархия. Священник, философ, царь и поэт делают общее дело, как сказал бы Н.Ф.Федоров. С такой точки зрения, государство есть совершенное произведение искусства, материальные, духовные и художественные строите-ли которого разделяют свою деятельность по предмету, но отнюдь не по суще-ству. Тех лицедеев и рапсодов, что хотели быть «свободными художниками», Платон, как известно, изгнал из своего идеального государства. Существует притча о каменщиках. Одного спросили, что он делает, тот ответил, что везет тачку с камнями. Спросили другого: он сказал, что строит прекрасный собор.
История человека
Князь-папа
Подлинная история человека началась с приходом на землю Бога. Не буду касаться здесь тайных и явных обстоятельств предательства и казни Иисуса Христа — слишком велика эта тема. Первых христиан, вслед за их учителем, распинали, травили зверями в римских цирках, рубили им головы, — ведь они не хотели сжечь несколько зерен ладана перед статуей кесаря...
Однако факт остается фактом: христианское благовестие было воспринято народами Запада через посредство римской языческой цивилизации. С самого своего появления на просторах империи христианство столкнулось с мощным влиянием — и в некотором смысле даже подчинением — своих заповедей римской логике, латинскому языку, всему стилю римской жизни. Не случайно написанное преимущественно для римлян Евангелие от Марка — самое сухое и «фактологическое», а послание апостола Павла к тем же римлянам содержит чуть ли не единственное в Новом Завете логическое «определение» любви как исполнения закона.
Помнится, в детстве я ходил в Музей истории религии и атеизма, располагавшийся тогда в отнятом большевиками у Церкви Казанском соборе. Там было немало интересного, но особенно меня поражали орудия инквизиции – разного рода щипцы, иглы, «испанский сапожок». Я не понимал, как Бог любви связан с орудиями пыток. Потом мне объяснили, что так средневековые католики боролись за человеческую душу.
Так или иначе, уже вскоре после своего зарождения христианство на Западе вошло в соприкосновение с холодом римского ума и закона. Если трагическая история Гефсимании и Голгофы имеет свое человеческое измерение, развивается как духовная и личная драма, то взаимоотношения христианства и латинства — это сначала вражда, а затем союз, осуществляемый по правилам цивилизации. Блаженный Августин был прав, когда в V в. отметил принципиальную разноприродность Града Божьего и града земного, — и это его утверждение касалось прежде всего Рима как «великой блудницы», причем не только в прямом смысле слова, но и в отношении более утонченном, в отношении духа. Дух римских законов и римской логики постепенно принял христианство, «привык» к нему и это, может быть, было страшнее для христианства, чем его открытое гонение. Если афинские философы в свое время прервали апостола Павла, когда он заговорил о воскресении мертвых, то указы Константина и кодекс Юстиниана попытались превратить христианство в государственную религию, т. е. Церковь в государство — вот исток будущей христианской истории Запада. В Восточной римской империи (в Византии) это приобрело характер цезаропапизма, на западной ее окраине — папоцезаризма. Император Константин назвал себя «епископом внешних дел» и перенес столицу на Восток, в Риме же всеми внешними и внутренними делами Церкви — и юридически подчиненного ему государства (государств) — постепенно завладел местный первосвященник. В результате римский папа стал сюзереном, его «духовные» чада -- подчиненными ему по праву вассалами. Вся постройка католичества получила статус державы со своей юриспруденцией (сверхдолжные заслуги), войском (крестовые походы, рыцарство), идеологией (схоластика), тайной полицией (инквизиция, иезуиты), экономикой (торговля индульгенциями) и т. п. Рим отбросил языческий меч, но взял меч христианский, не послушав Господа, сказавшего Петру: «Вложи меч свой в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?»
Именно благодаря посредству римской цивилизации (Рим так и называли — Город, а ты помнишь, кто построил первые города) в духовном и материальном устроении западной церкви восторжествовал закон, а не любовь. Тем самым благая весть Христа, избегнув смертельных объятий фарисейства, попала в Европе под власть не менее сильного друга-врага: человеческого рацио (условие, основание, причина, в переводе на русский). Уже само «догматическое развитие» католичества показывает направление этой власти — медленное, но неуклонное стремление от Богочеловека к человекобогу. Начиная с первых сепаратистских догматов римской курии, и в первую голову с догмата о Filiogue, через учение о непорочном зачатии Девы Марии и кончая формально поздним утверждением папской непогрешимости (1870 г.) — все это свидетельства принижения в римском сознании божеского начала ради начала человеческого. К началу II тысячелетия — ко времени разделения церквей — господствующая на Западе иерархия логически и юридически ушла от Христа — и тогда Христос ушел от западного ума и закона. Исторически это предвещало конец Средних веков и начало так называемого Нового времени...
София
А что в это время происходило на пространствах нашей Родины?
Здесь тоже поначалу царило язычество – однако, несколько иное, чем в Греции/Италии. Боюсь, что русские язычники упрекнут меня в недостатке национального чувства, но всё же замечу, что интеллектуальные и культурные достижения «детей Дажьдбога» («Слово о полку Игореве») были несколько скромнее, чем детей Аполлона/ Диониса. У нас не построили чего-то сравнимого с афинским Акрополем (и уж тем более с римским Колизеем), и у нас не было своих Платонов и Аристотелей. Русское язычество было проще, непосредственнее, ближе к природе – лес, поле, река, гром и молния. «Покорный Перуну старик одному…», сказал о славянском волхве Пушкин. Это был прежде всего натуральный маг…
Короче говоря, в начале второго тысячелетия от Рождества Христова христианство легло на душу простого, сердечного и свежего в цивилизационном смысле славянского народа. Наши предки грешили так же, как и все остальные – все мы потомки Адама. Однако, их грехи не переходили в мощную цивилизацию и продуманную до конца философию тела, как это случилось в языческом Риме (а после ХУ111 века и в Европе). Князь Владимир поначалу даже отказался казнить преступников – крови не хотел. И откровенно заявил, что на Руси «веселие есть пити» -- иначе быть бы нам сейчас мусульманами. И евреям отказал, потому что у них своей земли нет. И католикам…
А вот когда вернулись к нему послы из царьградской Софии, и сказали --- красота такая, княже, что не знаем, где мы были, на небе или на земле! – тут он не мог сопротивляться. Неважно, легенда это или нет: по существу это правда. Переживание христианства на Руси с тех пор и до сего дня остается мистико-эстетическим, а не рационально-юридическим, как на Западе. Русский человек красоту и любовь Христа чувствует, а не абсолютность его переживает – в отличие от католика, для которого Христос есть прежде всего искупитель от сурового суда Отца. Правоверный католик ощущает свою изначальную юридическую греховность: «два града». Протестант (лютеранин и особенно кальвинист), наоборот, готовы признать общее священство людей (об этом ниже). А православный скажет иначе: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. Это не цинизм, и не отпущение грехов, а первичное самочувствие (и богочувствие) православного: по лезвию бритвы человек ходит. Испытать грех должен, и лично отличить благо от зла. И направить его может только христова красота и любовь.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!