Янус определяет сознание Будды 61 страница
«Лишь в VIII веке интерпретация Чжан Шоу-цзе текста «Записей историка» говорит нам, что китайские фокусники-жонглеры совершенствовали свое искусство и превзошли в этом самих александрийских иллюзионистов».[2249]
В этом веке на путях сообщения между Китаем и Западным миром утвердился ислам.
В VII–VIII вв. китайская империя династии Тан стала претендовать на часть Туркестана, но сюда же устремились взоры Арабского халифата. Интересы двух великих воинственных империй схлестнулись в битве на реке Талас (751 г.). Одержав важнейшую победу при помощи карлуков, арабы принесли на южные окраины Степи исламскую религию, а у китайцев позаимствовали бумагу, что привело к широкому распространению арабской письменности. В то же время тюрки потеряли своё древнетюркское руническое письмо, перейдя на арабскую вязь, и свою древнюю веру — тэнгрианство. Все решилось на реке Талас.[2250]
«В VIII в. многие буддийские монахи вынуждены были бежать из Хотана, большинство отправилось в Тибет, а некоторые в страну Бруша и Кашмир».[2251]
Таким образом, сообщения между Западом и Востоком, открытые в 36 г. до н. э., изменились. Мусульмане стали производить бумагу в Самарканде. Секрет «бумажного мастерства» привезли китайские мастера, захваченные в плен под Таласом. Западные исследователи считают Таласское сражение значимым, поскольку оно остановило танскую экспансию на Запад.[2252]
Изобретение бумаги приписывается Цай Луню, придворному чиновнику династии Хань, который ок. 105 г. изготовил лист бумаги из волокон шелковичного дерева и отходов производства конопляной пеньки. Между тем археологи нашли в окрестностях Дуньхуана фрагменты бумаги, датированные 8 г. н. э.[2253]
|
|
|
Дуньхуан, 敦煌, Dūnhuáng, Сердечный, Сверкающий, уйг. دۈنخۇئاڭ, Дүнхуаң — оазис и городской уезд в округе Цзюцюань провинции Ганьсу, неподалёку от озера Юэяцюань.[2254] В 14 км от города находится памятник Всемирного наследия: раннебуддийский пещерный монастырь Цяньфодунг. В находящихся там пещерах Могао в начале XX в. была обнаружена библиотека, содержащая раннесредневековые рукописи.[2255] Ее открытие принесло городу всемирную славу.
Покупка рукописей в этой библиотеке описана Ф. К. Кукушкиным:
«Ламы еще никогда не видели русских стеариновых или восковых свечей. Им стеариновые больше понравились и они обрадовались тому, что я могу продать, вернее, обменять на рукописи, полсотни таких свечей. Нужно сказать, что я — согласно спросу монгольских и китайских покупателей — возил с собой стеариновые свечи и не обыкновенные тонкие и длинные известной у нас фабрики Жукова, а более короткие и толстые, употреблявшиеся для фонарей в железнодорожных вагонах, а для монгольских кумирен также толстые церковные восковые свечи и маленькие парафиновые, изготовляемые для детских елок.
|
|
|
В принесенных мне для обмена двух больших тюках рукописей оказалось следующее: китайские — нескольких династий, монгольские, тибетские, санскритские, тюркские, в том числе несколько уйгурских в форме небольших книжек, центральноазиатские и браминские. В связи с различным происхождением и возрастом некоторые рукописи имели бумагу разного качества, толщины и даже 2 цвета и представляли толстые и тонкие свертки разного формата. Все они были писаны тушью на перечисленных разных языках, некоторые имели оттиски каких-то печатей, другие представляли свертки, которые нужно было разворачивать, чтобы читать их сверху вниз и одни справа налево, другие, наоборот, или по горизонтальным строкам. Один сверток представлял, с одной стороны, центрально-азиатскую браминскую рукопись, а с другой — китайскую, но были ли они одного содержания, т. е. представляла ли китайская перевод браминской — лама не мог сказать. Попалось несколько рукописей в форме книжек, возможно печатных, а не рукописных, а один длинный и узкий листок представлял отрезок листа какой-то пальмы, исписанный по-санскритски…
|
|
|
Весной я получил извещение, которое меня очень огорчило. Мне сообщали, что все прибыло, рассмотрено, но часть рукописей оказалась подделанной, а остальные не представляют какой-либо исторической ценности. Просто-напросто хлам привезли мы с Лобсыном из Дунь-хуана. Обманули нас ламы кругом».[2256]
«Китайцы в полной мере оценили важность положения Дуньхуана еще во II в. до н. э. Во времена ханьского У-ди на землях, отобранных у сюнну (хунну), были образованы четыре округа Хэси (Хэси сы цзюань): Увэй (Лянчжоу), Чжанъе (Ганьчжоу), Цзюцюань (Сучжоу) и на крайнем западе Дуньхуан (Гуачжоу). Эти четыре округа составили так называемый коридор Хэси, который в виде узкой полосы протянулся между северными отрогами Наньшаня и пустыней Алашань».[2257] После крушения империи Хань в коридоре Хэси появились государства серов, поставивших на поток изготовление шелка и изделий из конопли. Они же господствовали в месторождениях нефрита и других камней, из которых изготавливались маргариты.
Бумага входит в число так называемых Четырех великих китайских изобретений: компаса, пороха, бумаги и книгопечатания.[2258] Изобретателю бумаги буддизм также весьма обязан своим распространением. В Риме она появится только в XI–XII веках, заменив вскоре шкуры животных: пергамен.
|
|
|
Пергамен попал в Рим в середине II в. до н. э. вместе с пергамским посольством, в котором участвовали Аттал II и Кратет Маллосский, но первоначальным названием этого писчего материала было слово membrana, слово же pergamena появляется в литературе не ранее II в. н. э. (впервые засвидетельствовано у Гая). Возникает и распространяется кодекс как новой формы книги, вытеснившей к концу античности свиток, который на протяжении тысячелетий оставался единственной формой книги.[2259]
«В античном Риме люди свободных занятий обожаемы народом. Даже такие серьезные люди, как Сенека, с удовольствием смотрели на их обманы. Вели эти люди свободный кочевой образ жизни. Мы мало знаем о мимах-людях, но еще меньше о тех, кого можно объединить одним названием скоморохов. Приход этих искусников был праздником для всей местной детворы, да и взрослые с удовольствием глядели на чудеса ловкости и силы, которые им показывали эти ладно скроенные, веселые люди, забавными шутками приглашавшие их посмотреть зрелище, которое они, конечно, объявляли несравненным и никогда не виданным. Номера следовали один за другим. Силач, Геркулес труппы, приглашал ребят подойти к себе и поднимал вверх сразу семь-восемь уже больших пареньков (Плиний, со слов Варрона (источник достоверный), рассказывает об одном силаче, который поднимал своего мула, и о другом, который всходил на лестницу с грузом: 200 фунтов на ногах, 200 в руках и 200 на плечах (римский фунт = 327 г).); несколько эквилибристов «быстро сплетались» в пирамиду, на вершине которой балансировал мальчик, — «пирамида» недолго стояла, а затем все легко спрыгивали на землю и быстро шли на руках кругом по подмосткам; фокусник выпускал изо рта попеременно несколько струй вина и молока; юноша с помощью высокого шеста несколько раз не перепрыгивал, а просто перелетал с одного конца площади на другой; жонглер показывал свое искусство, бросая и ловя разноцветные мячи. Небольшой, серьезного вида пес плавно кружился по подмосткам под веселую мелодию, которую на дудочке наигрывал жонглер-учитель, а большой черный ворон отчетливо выговаривал: «Будьте счастливы, уважаемые граждане». И поглядеть все эти чудеса можно было буквально за грош! Известно только, что они бродили по городам и селам, составляли между собой небольшие общества, в которые входили и акробаты, и жонглеры, и фокусники; с детства должны были обучаться своему нелегкому ремеслу и всю жизнь, за редкими исключениями, перебивались со дня на день. Древние писатели говорят об их мастерстве, художники делают его темой своих произведений, но жизнью этих людей, доставлявших столько удовольствия и развлечения и всем возрастам, и всем слоям общества, никто не интересовался. Жонглеры, фокусники, акробаты были народом странствующим, перебиравшимся в поисках заработка от места к месту. Они появлялись на праздниках, на ярмарках, на больших базарах. Иногда они показывают свои номера на сцене городского театра, но часто выступают просто на площади селения или маленького городка, где сами наспех сколачивают легкие подмостки».[2260]
«Маленький городок. На ступеньках храма сидит несколько человек, по одежде судя, — бедняки. Разговор не клеится; у каждого своя дума и своя забота. У бедного человека всегда много забот и всегда тревога, заработаешь ли завтра на хлеб, сможешь ли вовремя отдать долг. Каждый думает о своем, но все об одном и том же, и все больше и больше хмурятся лица. И вдруг неизвестно откуда, словно из-под земли выросли, появились несколько человек, от одного взгляда на которых становится смешно: коротенькие плащики, сшитые из разноцветных лоскутьев, сверху наброшен квадратной формы женский платок, едва доходящий до бедер; к ногам привязаны такие тонкие подошвы, что ноги кажутся босыми. Лица расписаны пестрыми красками, и сделано это умно и умело: линии проведены и краски подобраны так, что сразу определишь основные свойства обладателя такой физиономии. И с этих размалеванных лиц глядят хитро и насмешливо такие умные глаза! «Мимы, пришли мимы!», и люди уже улыбаются, глядя на эти потешные фигуры; по площади уже перекатывается смех, и из домов, из мастерских, бросив работу и не доев бедной похлебки, сбегаются поглядеть на представление мужчины и женщины, старики и дети».[2261]
На особом положении были мимы женщины:
«И в Греции, и в Риме, и в трагедии, и в комедии женские роли исполнялись мужчинами, и только в мимах женщин играли женщины. Мимы обычно были отпущенницами. Мимы-женщины (как и мужчины, конечно) должны были пройти определенную школу; мы не знаем, где и как они обучались, и может по этому поводу только высказывать предположения, имеющие, правда, большую степень вероятности. В большинстве случаев актерская профессия была наследственной и в качестве учителей оказывались отцы и матери, иногда их друзья и сотоварищи. Случалось, что хозяин, подметив способности своей рабыни, отдавал ее в учение актерам. Кроме сценических дарований, хорошо было иметь способности, которые облегчали жизнь: следовало быть записной кокеткой и уметь кружить головы. Мимы владели этим умением, по-видимому, в совершенстве; молодежь разорялась на них, как у нас когда-то богатые бездельники разорялись на цыганок. Случалось, что миму, если ее добром не отпускали из труппы, похищал влюбленный юнец; власти на такие проделки смотрели сквозь пальцы. Мима Терция, по уверению Цицерона, была в Сицилии более влиятельна, чем сам Веррес, наместник острова. Он увез ее от мужа, какого-то родосского флейтиста, и она быстро сумела прибрать его к рукам. Гораций вспоминал некоего Марсея, который истратил на свою любовницу, миму Оргину, все отцовское состояние. Для характеристики нравов высшего римского общества конца республики много поучительного дает история мимы Кифериды. Она была отпущенницей и любовницей римского всадника Волумния Евтрапела, приятеля и собутыльника Антония, будущего триумвира. Был это неистощимый острослов и шутник, обладал большим богатством, был ненасытно жаден и никакими нравственными соображениями себя не стеснял. Цицерон находился с ним в добрых отношениях и, приглашенный однажды к нему на обед, очутился в обществе Кифериды. По староримским понятиям, ввести в общество порядочных людей как равную им свою любовницу, отпущенницу и вдобавок еще миму было поступком предельно неприличным, и знаменитый оратор почувствовал себя неловко. «Клянусь Геркулесом, — писал он одному своему приятелю, — я не подозревал, что она будет присутствовать за обедом…». Скоро предприимчивая отпущенница нашла себе более высокого покровителя: перешла от Волумния к его приятелю Антонию. В 49 г. до н. э. Цезарь находился в Испании, и Антонию пришлось с его поручениями объездить ряд городов. Путешествие это он совершил в сопровождении Кифериды. Цицерон отвел душу, описывая эту поездку: «В повозке ехал народный трибун, впереди шли ликторы в лавровых венках (Антонию, как народному трибуну, ликторов не полагалось), окружавшие носилки, в которых несли миму. Почтенные жители городов, обязанные выходить навстречу, приветствовали миму, называя ее не сценическим громким именем, а Волумнией». Киферида приобрела известность, вышедшую далеко за пределы Рима; историю ее, видимо, знали чуть ли не по всей Италии. «Почтенные горожане», встречавшие Антония, прекрасно понимали, что с ним шутки плохи; выход своему негодованию можно было дать только в той форме, к которой нельзя было придраться. Обратиться к Кифериде «Волумния» было вполне естественно и пристойно, но яда тут было хоть отбавляй! Этим именем ей напоминали, во-первых, что она вчерашняя рабыня, а во-вторых, косвенно осуждали ее поведение: отпущенница Волумния, обязанная почтением и преданностью своему патрону, его бросила и ему изменила (стоит отметить, что уже тогда у актеров было в обычае давать себе придуманные, сценические имена). В следующем году после битвы при Фарсале Киферида встретила Антония в Брундизии (теперь Бриндизи), и они вместе через ряд городов проехали к Риму. «Ты поспешил в Брундизий в объятия своей дорогой мимы, — негодовал Цицерон. — Если тебе не стыдно было жителей городов, через которые ты проезжал, то неужели не устыдился ты старых солдат!». Плутарх и Плиний Старший рассказывают, что повозку, в которой Антоний ехал с Киферидой, везли львы. «Ехать так с мимой — это превосходило даже чудовищные бедствия того времени!» — искренне возмутился Плиний (надо думать, что львов придумали позже; если бы Антоний со своей мимой ехали действительно на львах, Цицерон не упустил бы такой красочной подробности. Поездка Антония вызвала, видимо, такое возмущение и столько разговоров, что в ткань истинного происшествия начали непроизвольно вплетать подробности вымышленные). Актрисы-мимы, как видим, строгой нравственностью не отличались: Гораций прямо ставил знак равенства между ними и уличными женщинами».[2262]
Латинское Венера уже давно увидено в монгольском бог — teηir, teηri, tengri.[2263] В сибирских и монгольских преданиях родоначальниками местных были тегрины-тенгрины. Их сгубил белый[2264] напиток (шиме, сома).[2265]
Уместно также обратить внимание на рассказ, записанный Л. П. Потаповым у сагайцев, о принесении в жертву Небу (Тенгри) в далекие времена девушек. Последних для этого брали ежегодно и по очереди у старших в роде. Избранницу будто бы привязывали к плахе, закалывали ножом в сердце и во время моления Небу приподымали на руках, а потом сжигали:
«Данный обычай прекратился после того, как у одного бельтира была взята девятая дочь. Тогда к человеку, совершавшему ритуальное убиение, явился всадник и сказал: Погоди, не трогай девку, вместо нее лучше режте девять ягнят». Я усматриваю в этом реминисценцию (reminiscentia, воспоминание) посвящения Небу девушек, что отражено в записи Вэйшу. В нем говориться о происхождении предков гаогюйцев от внука (по дочери) одного из шань-юев из Дома хуннов. Шань-юй посвятил Небу двух своих дочерей, изолировав их в специальном тереме. Но случилось так, что младшая сошлась с волком, который поселился под теремом. Она приняла волка за посланца Неба и родила от него сына, ставшего потом одним из предков гаогюйцев». На моления Небу не допускались ни женщины, ни девушки.[2266]
Н. Я. Бичурин (Иакинф): «Гаогюйцы суть потомки древнего поколения Чи-ди. Вначале они прозывались Дили; уже на севере прозваны гаогюйскими динлинами. Язык их сходен с хуннуским, но есть небольшая разница. Некоторые говорят, что предки гаогюйского Дома происходят от внука по дочери из Дома Хунну. Рассказывают, что у хуннуского Шаньюя родились две дочери чрезвычайной красоты. Вельможи считали их богинями. Шаньюй сказал: можно ли мне таких дочерей выдать за людей? Я предоставлю их Небу. И так на север от столицы в необитаемом месте построил высокий терем, и, поместив там обеих дочерей, сказал: молю Небо принять их. По прошествии трех лет мать пожелала взять их. Шаньюй сказал: не возможно: еще не пришло время. Чрез год после сего один старый волк стал денно и ночно стеречь терем, производя вой: почему вырыл себе нору под теремом, и не выходил из нее. Меньшая дочь сказала: наш родитель поместил нас здесь, желая предоставить Небу; а ныне пришел волк; может быть, его прибытие имеет счастливое предзнаменование. Она только что хотела сойти к нему, как старшая ее сестра в чрезвычайном испуге сказала: это животное: не посрамляй родителей. Меньшая сестра не послушала ее, сошла к волку, вышла замуж и родила сына. Потомство от них размножилось и составило государство: посему-то люди здесь любят продолжительное пение, или воют подобно волкам. У них не было единоначальствующего верховного главы; каждый род имел своего государя или старейшину. По природе грубы и свирепы. Родственники живут в согласии. Когда в набеге встретятся опасности, то единодушно помогают друг другу. В сражениях не строятся в ряды; отделившеюся головою производят натиск; вдруг выступают, вдруг отступают; постоянно сражаться не могут. При браках за высокую честь считают быков и лошадей употреблять для сговорных даров. Давши слово, тотчас утверждают брак. Жениховы родственники отаборивают [оцепляют] лошадей телегами, и предоставляют каждому родственнику невесты выбирать любую лошадь и, искусно оседлав, выехать на ней из табора. Хозяева лошадей стоят вне табора; и, бьючи в ладоши, пугают лошадей. Усидевший на лошади оставляет ее у себя; а упавший с лошади выбирает другую. Когда все получат, обряд оканчивается. Хлеба не имеют, вина не делают. В день свадьбы жених и невеста подают кобылий кумыс и горячее мясо, на части разрезанное. Хозяин угощает гостей. Порядка в местах не наблюдают; садятся толпами пред юртою на траве, пьют и едят целый день; остаются еще и на ночь. На другой день, как невесте ехать к своему отцу, родственники жениховы еще пригоняют в ее дом табун лошадей и выбирают лучших из них. Родителям и братьям ее хотя и жаль, но ни слова не говорят. Очень не любят жениться на вдовах, и сожалеют о них. На домашнем скоте вообще кладут метки [тавро, тамга]; и хотя в поле пристанет к чужому, никто не возьмет его. В домашнем быту не опрятны. Любят громовые удары. При каждом громовом ударе производят крик, и стреляют в небо; потом оставляют это место, и расходятся. В следующем году, осенью, как лошади пожиреют, опять собираются на место громового удара; зарывают барана, и зажигают светоч с ножом; шаманка читает молитвы, подобно как в Срединном государстве при удалении несчастия. Толпы мужчин на верховых лошадях делают множество кругов около этого места; потом мужчина берет пук ивовых или осокоревых ветвей, ставит комлем вверх и обливает кумысом. Женщина, обернув бараньи кости в кожу, ставит на голову себе, а волосы вкруг завивает в локоны и спускает, что представляет вид диадимы. Мертвых относят в выкопанную могилу, ставят труп на середине, с натянутым луком в руках, опоясанный мечом, с копьем под мышкою, как будто живой; но могилу не засыпают. Если кто умрет от громового удара или от повальной болезни, то молятся о счастии. Если все кончится благополучно, то для принесения благодарности духам заколают множество разного скота, и сожигают кости его; потом объезжают это место на лошадях; иногда скачут до несколько сот кругов. На это собрание сходятся и мужчины и женщины без разбора возраста. Те, у которых дома все благополучно, поют песни, пляшут, играют на музыкальных орудиях; а семейства, у которых смерть похитила кого-либо, от горести плачут, проливая слезы. Они переходят с места на место, смотря по достатку в траве и воде. Одеваются кожами, питаются мясом. Рогатый и прочий домашний скот одинаков с жужаньским; только телеги у них на высоких колесах со множеством спиц. Предки гаогюйцев составляли двенадцать родов, как-то: 1) Лифули, 2) Тулу, 3) Ичжань, 4) Далянь, 5) Кухэ, 6) Дабо, 7) Алунь, 8) Моюнь, 9) Сыфынь, 10) Фуфуло, 11) Киюань, 12) Юшупэй. В прежнее время поколение Фуфуло покорено было жужаньцами. При Дэулуне жужаньцы пришли в несогласие, и царствовавшее поколение рассеялось. Фуфулоский Афучжило с двоюродным своим братом Цюнки управлял войском, а гаогюйский народ простирался выше 100000 юрт».[2267]
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 161; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!