ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 10 страница
Соня.
Ночью, с четверга на пятницу
Скажи Василию Ивановичу, что «Детский отдых» послан в конце февраля, и тот год, и этого два номера. Петя мне пишет» (ПСТ. С. 188 - 189).
Душе Толстого точно не было бы мира и покоя — исполни он всё точно по соничкиным ожиданиям. Его художественные сочинения принесли не только личную национальную славу автору, но и барыши, земли и дорогую недвижимость — в пользу семьи. Религиозные же писания, отнимая зачастую не меньше времени и сил, чем художественные работы писателя — не только не приносили доходов, но грозили, в случае правительственного вмешательства, не одним разорением, а и самым уничтожением семьи. Этого не мог не понимать сам Лев Николаевич — и только ради Бога и Христа, совершения дела Божия в мире и торжества истины Его шёл на риск. Главным образом — самим собой… Жену он от резкостей берёг, а вот в цитировавшемся уже нами ответе А.А. Толстой, письме 3 марта 1882 г. — есть такие, в высшей степени эмоциональные строки, чем-то напоминающие будущую, ещё только 1908 года, знаменитую статью Льва Николаевича «Не могу молчать»:
«И я знаю, что обманщики не станут ни оправдываться, ни раскаиваться. Раскаяться им и вам не охота, потому что тогда нельзя служить мамону и уверять себя, что служишь Богу.
Обманщики сделают, что всегда делали, будут молчать; но когда нельзя уже будет молчать, они убьют меня. — Я этого жду. И вы очень содействуете этому, за что я вам и благодарен.
|
|
|
Нельзя служить Богу и Мамону. И если свет твой тьма, какова же тьма?» (Л.Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка. – Указ. изд. - С. 403).
Напомним читателю, что, в конце концов, Толстой пожалел и чувства богатой придворной тётушки — и не отправил Alexandrin этого письма-обличения.
Бросается в глаза огромная эмотивная разница в дискурсах акторов представляемого эпистолярного диалога. В отличие от писем Сонички, выразивших её решимость не уступать мужу в желании увезти семью из города или хоть самому не жить в нём — в сочетании с отчаянием от неумелой (пока!) манипуляции им, от незнания и непонимания (опять же — пока!) новых его убеждений, в письмах Толстого данного фрагмента (по времени — с 27 февраля по 5 марта 1882 г.) везде бьётся живое и искреннее сердце. Бьётся доверием, любовью и неподдельной нежностью — к той, кто всё меньше и меньше располагал к этому… В заключительном из писем фрагмента, от 5 марта, Толстой так же выражает интимные чувства в отношении своей «милой душеньке», объясняется с ней, а так же подводит итог своей, уже завершающейся, второй за год яснополянской поездке. Приводим текст его с небольшими («лошадино-хозяйственными») сокращениями.
|
|
|
«Должно быть я нездоров был и теперь поправляюсь. Вчера лёг спать хорошо, но проснулся рано утром с сильной головной болью и болью в спине; и всё утро было плохо; но перед обедом заснул, и теперь к вечеру, стало совсем лучше. Надеюсь, что этим разрешится, и я приеду к тебе здоровый физически и нравственно.
Утром приехал Василий Иваныч <Алексеев> и привёз мне твоё письмо. Очень тебе благодарен за все твои хлопоты о лошадях. Право, я нечаянно так сделал. Жалко, что ты немножко расстроена, судя по письму. Надеюсь, что это не разгорится, и тебя не расстроят больше. Что <сын> Илюша плохо учился, это я смутно предчувствовал, и очень жалко. Надо будет ему подтянуться. Приезд Василия Ивановича, несмотря на всю мою привязанность к нему, был мне тяжёл. Голова болела, и не хотелось говорить. И он берёг меня. Вечером пришёл Алексей Степанович, и мы втроём пили чай и беседовали.
Теперь 12-й час, и я пишу это письмо с тем, чтобы завтра рано Пётр свёз его на поезде. Если погода будет завтра получше — нынче сильный, холодный ветер, то я съезжу в Тулу. Я почти уверен, что мне будет лучше после этой мигренной головной боли и особенной горечи во рту. В особенности мне Василий Иванович портится тем, что ты иногда как будто его не любишь. Не могу я с тобой врозь жить. Мне непременно нужно, чтобы всё было вместе. <Т.е. Толстой утверждает здесь значение учителя и друга Алексеева – практически на равных с женой – как неотделимого члена семьи. Скоро это место навсегда займёт В.Г. Чертков – как окажется, нравственно много менее достойный кандидат… - Р. А.>
|
|
|
Твой план насчёт <конского> завода в Ясной с Ураганом я, коли буду жив, исполню, но не теперь. <…>
Боюсь, как бы мы с тобой не переменились ролями: я приеду здоровый и оживлённый, а ты будешь мрачна и опустишься. — Ты говоришь: «я тебя люблю, a тебе этого теперь не надо». Только этого и надо. И ничто так не может оживить меня, и письма твои оживили меня. Печень печенью, а душевная жизнь своим порядком.
Моё уединение мне очень нужно было и освежило меня и твоя любовь ко мне меня больше всего радует в жизни.
Прощай, милая душенька. Послезавтра приеду, если буду жив. Только бы ты была такая, какая была в двух первых письмах, а я буду лучше, чем был, если жив буду» (83, 327 - 328).
7 марта Толстой вернулся из Ясной Поляны в Москву — как и обещал, «здоровый физически и нравственно» и «оживлённый». Но бодрое настроение его стало быстро затухать в ненавистном городе, и Соничка, всегда насторожённая и не умеющая, как мы помним, ничему радоваться без оглядки и опасений, тут же приписала такой эффект… конечно же, состоявшейся поездке мужа и его новым убеждениям! В мемуарах она всё подаёт вот как:
|
|
|
«Вернулся Лев Николаевич из Ясной Поляны мало успокоенный и более страстный, как и всегда, чем ласковый. Я уже знала тогда, что этой страстности хватит ненадолго, а мрачность и недоброжелательство возникнут снова. <…> Лев Николаевич не хотел покоя и как будто болезненно-упорно держался в том настроении, в котором отрицал и осуждал всё, и боялся его нарушить раньше, чем выскажет в своих писаниях. <…> По возвращении своём в Москву Лев Николаевич начал себя чувствовать физически довольно дурно: делались приливы крови к голове, и он посоветовался опять с <доктором> Захарьиным, который запретил ему заниматься и предписал во всём полный отдых. Лучше всего этому способствовала игра в карты, и вот мы часто собирали по вечерам для Льва Николаевича партию в винт» (МЖ – 1. С. 377).
Кто знает, какую достойнейшую альтернативу такому нездоровому и пустому провождению времени нашёл бы Толстой-писатель, живи он в Ясной? Город, действительно, многообразно дурно влиял на него… Но неправа Софья Андреевна, когда, оперируя уже наработанными в предыдущих частях мемуаров «Моя жизнь» лживыми метафорами противопоставления «мужа-писателя» и «мужа-проповедника», она сравнивает прежнее литературное сочинительство мужа с «искрой Божией», которая-де в 1860-70-е гг. «светила спокойным светом», а в 1882-м – «не разгорелась, потухла и уже не светила никогда» этим спокойным светом, уступив место порывам «задора и страдания» (Там же. С. 375). «Искра» литературно-художественного, писательского гения Льва Николаевича никогда не светила так ровно — как никогда не был «ровен», чужд метаниям и задору, и характер писателя. Но не было титанической, преимущественно непонимаемой и одинокой, духовной работы НАД СОБОЙ – оттого не выражались так резко в публикуемых текстах Толстого личные его переживания…
Чего боишься – то страхом своим на себя и притянешь. Соничка боялась мрачности и тяжёлых дум мужа — она получила то и другое. Уже через неделю московской жизни Толстой выразил в письме другу Страхову такие настроения:
«Я устал ужасно и ослабел. Целая зима прошла праздно. То, что по-моему, нужнее всего людям, — то оказывается никому не нужным. Хочется умереть иногда. Для моего дела смерть моя будет полезна. Но если не умираю, ещё, видно, нет на то воли Отца. И часто, отдаваясь этой воле, не тяготишься жизнью и не боишься смерти» (63, 94).
Это настроение не было бесплодным: именно в мартовские дни 1882 года Толстым создаётся первая редакция гениальнейшей, духовно неисчерпаемой и непознанной ещё сполна исследователями повести – «Смерть Ивана Ильича».
Ровно через месяц по возвращении, 7 апреля 1882 г., Толстой вновь выезжает в Ясную Поляну. Переписке супругов этих дней мы посвятим уже следующий, Одиннадцатый эпизод нашей книги.
КОНЕЦ ВТОРОГО ФРАГМЕНТА
КОНЕЦ СЕМНАДЦАТОГО ЭПИЗОДА
________________
Эпизод Восемнадцатый.
ИЗ МОСКВЫ В МОСКВУ, или
СЕЗОН ПАРКЕТОВ И КЛОЗЕТОВ
(Весна – осень 1882 года)
Фрагмент 1.
«МНЕ ОТКРЫЛСЯ БОГ НА ПНЕ»
Зимняя поездка в Ясную Поляну, при всех оговорках – всё же была необходима и полезна Льву Николаевичу. Недели по возвращении в Москву ознаменовались для него вдохновенными работами и над «Иваном Ильичом», и над “статьёй о переписи” (буд. трактат «Так что же нам делать?»), и первой из будущей серии статей об искусстве – письмом к издателю «Художественного журнала» Н. А. Александрову. Главное же – Толстой получил предложение редактора «Русской мысли» С. А. Юрьева: попытаться протащить через цензурные заслоны в печать драгоценную «Исповедь» Льва Николаевича… Он тут же засел за огромную работу над текстом. Весьма интересны пункты плана новой редакции сочинения, обнаруженные исследователями на полях черновиков первой редакции:
«В это время гильотина. <Вспоминает свои впечатления от зрелища смертной казни в 1857 г. в Париже. – Р. А.> Что-то ёкнуло, но ничего не нашёл и продолжал жить по старому, только стал искать в массах народа».
«Убиться не по причине рассуждений, а тоска».
«Дело разума только одно – понять и объяснить жизнь».
«Бог. Церковь Хомякова. Мне открылся Бог (на пне). Труд восстановить Бога, чистого от наслоений церкви».
«Сам Бог уничтожался» (23, 525).
Подготовка к печати будущей «Исповеди» — того произведения, в которое автор вложил так много своих самых задушевных мыслей и чувств, — оживила Толстого. 7 апреля он уехал снова на несколько дней в Ясную Поляну – уже не с «разбитыми нервами», как раньше, а в бодром душевном состоянии.
На следующий же по воссоединению Льва с милой Ясной день супруги обменялись письмами. Вот письмо Льва Николаевича:
«Приехал я благополучно. Комната была топлена; я напился чаю с Марьей Афанасьевной, поговорили об Алексее <А. С. Орехов, только что умерший управляющий. – Р. А.> и его наследстве. — Семён Степанович < брат А. С. Орехова. – Р. А.> умер за три дня до него, — и заснул.
Нынче утром вышел в 11 часов и опъянел от прелести утра. Тепло, сухо, кое-где с глянцом тропинки, трава везде, то шпильками, то лопушками, лезет из-под листа и соломы; почки на сирени; птицы поют уж не бестолково, а уж что-то разговаривают, а в затишье, на углах домов, везде и у навоза жужжат пчёлы. Я оседлал лошадь и поехал к <А.Н.> Бибикову за хлебом. Он дома, и дом заперт. У него, как он говорит, скарлатина и дифтерит. Один ребёнок уж отболел; по-моему, просто горло болит. Я не вошёл к нему.
Распоряжения твои все передам, — часть их уже сделана — полы и лестница, — остальное сделаем.
Митрофан <М. Н. Банников, новый управляющий имением. – Р. А.> очень хорошо распоряжается; отдал покосы все дороже, чем Алексей, и я думаю, от добра добра не ищут. Он очень старается и очень толков. […-]
Читал днём, потом обошёл через пчельник и купальню. Везде трава, птицы, медунички; нет ни городовых, ни мостовой, ни извощиков, ни вони, и очень хорошо. Так хорошо, что мне очень жалко вас стало, и думаю, что тебе непременно надо с детьми уезжать раньше, а я останусь с мальчиками. Мне с моими мыслями везде одинаково хорошо или дурно, а для моего здоровья влиянья город иметь не может, а для твоего и детского большое.
Обедал — доедал те роскоши, которые ты тогда прислала и Марья Афанасьевна сохранила и потом, только только посидел с книгой, уж солнце за заказ стало красно заходить, я скорее делать заряды, седлать лошадь и поехал за Митрофанову избу. — Летали далеко от меня и мало, ни
разу не выстрелил, но много, как всегда, религиозно думал и слушал дроздов, тетеревов, мышей по сухим листьям, собачий лай за засекой, выстрелы ближние и дальние, филина — даже Булька на него лаяла, — песни на Груманте. Месяц взошёл с правой стороны из-за туч; дождался пока звёзды видны, и поехал домой. И вот, только приехал, пишу. Чай готов, и Агафья Михайловна сидит. Я ещё с ней не говорил. Мне её очень жалко.
Из нашего греха, кажется, никакого не вышло; Алексей оставил всё в порядке, но из-за Алексеева наследства греха уже вышло много. Варвара уже приходила и плачет, что всё досталось племяннику. < В. Н. Михайлова, вторая дочь дядьки Николая, жена шорника Ивана Алексеевича. Её сестра Евдокия (ум. 1879 г.) была замужем за А. С. Ореховым, чем объясняются претензии Варвары на наследство Орехова. – Р. А.>
Прощай, милая, обнимаю тебя и детей.
Прилагаю письма <бывшей гувернантки> Ганны <Терсей>» (83, 329 - 330).
Это письмо не просто хозяина имения. Это письмо – единосущного Ясной Поляне её обитателя. Письмо человека, как будто навсегда воротившегося радостно домой… а на самом деле – лишь на несколько дней.
По поводу «философических» охот Л.Н. Толстого Софья Андреевна сообщает нам в мемуарах следующее:
«В эту весну, в апреле, Лев Николаевич ещё не был вегетарианцем и уехал в деревню преимущественно для того, чтоб ходить на тягу вальдшнепов, что он очень любил. На тяге стоял он обыкновенно по ту сторону речки Воронки, на бывшем пчельнике» (МЖ – 1. С. 379).
Вот встречное письмо С.А. Толстой, 8 апреля 1882 г.:
«Милый Лёвочка, сейчас только вернулась, исполнивши твоё поручение с письмом о помощи бедному студенту. Пошла я, было, к <С.М.> Сухотину; там говорят, что все у Фохта, который совсем умирает. <Николай Богданович Фохт, преподаватель древних языков. – Р. А.> Велела я ехать к <М.М.> Львовой, но одумалась и поехала в Коню;шки. <В Конюшковском переулке (позднее – Новинский бульвар) жили Дьяковы. – Р. А.> Вошла к Дьякову, там все Сухотины до одного: муж — Сергей Михайлович, жена, сын с женой. Так их странно вместе видеть. Агония Фохта кончилась и он не умер; явилась опять надежда. Лиза Оболенская тоже там. Ну вот я всё-таки письмо достала, прочла вслух, видела, что все приняли к сердцу, я уверена, что Дьяков поможет тоже, хотя он ничего не сказал. Миша Сухотин взялся завтра же передать письмо спириту Львову, все говорят, что он сделает, что можно, и твои 20 р. с. я там же в конверте оставила. <Николай Александрович Львов (1834—1887), богатый князёк-бездельник, поклонник спиритизма, медиум. У него на сеансе в первой половине 1880-х гг. был Толстой с Н. В. Давыдовым, П. Ф. Самариным и К. Ю. Милиоти. Посещение этого сеанса дало Толстому исходное впечатление при писании им комедии «Плоды просвещения», в которой Н. А. Львов изображён в лице Звездинцева. – Р. А.>
Другое твоё дело — корректуры <«Исповеди»>. Их принесли сегодня, в 8 часов вечера, конверт так велик и толст, что невозможно бросить в ящик, и я завтра посылаю по почте в Ясенки, где ты и получишь в виде посылки. Туда же я положила тесьму для мёбели; передай её Ивану <предположительно Иван – шорник в Ясной Поляне. – Р. А.>.
У нас все здоровы, и пока довольно тихо. Вчера сбили таки нашу Таню насчёт вечера у <Д. А. и А. С.> Хомяковых. Пришёл Всеволод <Шидловский>, говорил, что последняя среда, что пропасть будет хороших гостей и проч., и проч. Потом пришла Валентина, стала просить и умолять отпустить Таню. <Валентина Сергеевна Ушакова, по мужу Гордеева, сестра А. С. Хомяковой. – Р. А.> Так они обе меня просили, что я поколебалась минуту и сказала: может быть, часочка на два. Этим я всё дело испортила, дала Тане лёгкую надежду, и она начала вечером приставать: поедем, да поедем. Очень трудно было устоять. Но я вдруг опомнилась, вспомнила, что ты этого не желал, что это совершенно противно моим взглядам, и так и не поехала. Таня и поплакала, и посердилась, но дело обошлось почти мирно.
Сегодня я была у своей тёзки Толстой. <Графиня С. А. Толстая, урожд. Бахметева, вдова поэта гр. Алексея Константиновича Толстого. – Р. А.> Эти две таинственные дамы играли со мной в простоту, но мне не понравились. Вот уж нам не ко двору! Бог с ними, я знакомства с ними продолжать не желаю, надеюсь, что они того же мнения обо мне. А будут жить в Москве всю весну и будущую зиму. Вот когда к ним кто попадётся, тому плохо будет!
Таня с Ильёй на Девичьем Поле у Олсуфьевых <т. е. в доме В. А. Олсуфьева. – Р. А.>. Серёжа выдержал свой первый экзамен, получил пять и счастлив, и доволен. Лёля и Маша бледны, нервны и жалки. Малыши шумны, Алёша мил и качает улыбающейся головкой на тонкой шейке.
Прощай Лёвочка, напиши как здоровье, как нервы, вели мне что-нибудь сделать, и не будь никогда чужой.
Соня» (ПСТ. С. 189 - 190).
Как замечательно внешне сдержан, умиротворён тон этого письма! Причину не нужно далеко искать: Софья Андреевна была на тот момент более-менее удовлетворена. Муж, в числе прочих, занимался и полезными, доходными и не опасными (как надеялась жена) художественными планами и писаниями. С Москвой – через многие прения и неурядицы – тоже всё, как казалось, устроилось: решено было в городе с детьми зимовать, а лето проводить в усадебных пенатах. Решено было даже, что Толстой останется с корректурами и прочими делами в Москве, отправив семейство в усадьбу.
«Живая и впечатлительная по натуре, я до того утомлялась жизнью и заботами, что стала, как старые люди, любить покой» — вспоминает Софья Андреевна в мемуарах (МЖ – 1. С. 378).
Дальнейшие события покажут меру наивности жены Льва Николаевича в этих её надеждах на согласие и покой.
Следующее письмо своё Софья Андреевна отсылает вместе с корректурами «Исповеди» — 9 апреля. К сожалению, это письмо в доступный нам сборник писем С.А. Толстой не было включено. По хронологической последовательности, приводим теперь текст письма от 9 апреля Льва Николаевича:
«Пятница, 10-го.
Сейчас пришёл с пчельника, стрелял 3 раза, ничего не убил. — Чудный вечер, тепло, тихо, месяц светит. Много хорошего думал, и написал бы, да чувствую, ты будешь читать другим, и буду готовиться. — Не прими вчерашний план — мне остаться в Москве до конца экзамена за combat de generosite. [фр. состязание в благородстве.] Мне будет очень радостно оставаться, зная, что ты с детьми в Ясной. И исполняю все дела московские в исправности. Доставь и мне это удовольствие. А я найду себе занятия в Москве; может быть, корректуры будут.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Толстой отдал в журнал «Русская мысль» свою «Исповедь», корректуры статьи проходили в апреле и мае 1882 г. Набиралась статья в «Русской мысли» под заглавием «Вступление к ненапечатанному сочинению». ]
Вчера Агафья Михайловна долго сидела и плакала, и горевала, как всегда странно, но искренно: «Лев Николаевич, батюшка, скажи что ж мне делать. Я, боюсь, с ума сойду. Приду к <собаке> Шумихе, обниму её и заплачу; нет, Шумиха, нашего голубчика», и т. д. И сама плачет. А нынче еду из Ясенков, куда я ездил взять пистонов, патронов и конвертов, и навстречу едет тройка хороших мужицких лошадей маленькой рысью, сидят на передке два молодых парня и везут что-то странное, — мне показалось — цветы в горшках и всё в цвету розовое, белое. Поровнялся ближе — ящик чёрный и весь укладен венками живых, свежих цветов. — Что везёте? — Господина. — Какого? — Мёртвого господина. — Кто он? — Глазков. — Везут в именье. Так странно.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 67; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!