ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 7 страница
Сегодня мальчики, Илья и Лёля, были в опере, ещё Коля Оболенский, Иван Михайлович и Серёжа. Лёля всплакнул, говорят, когда в Фаусте один убил другого на дуэли. Вечером они были в цирке с Келлер, Лярскими, Оболенскими и Олсуфьевыми. Пять лож брали. Завтра утром я везу девочек в цирк и Андрюшу, а вечером на вечер к Оболенским. В субботу на вечер к Лярским: Олсуфьевы отменили свой вечер, Гриша у них болен и Анна с флюсом.
К Лярским очень скучно ехать, да и всюду скучно. Сегодня всё шила Маше платье к завтра, устала очень, а Фет болтал весь вечер, а я всё шила и шила. Утром ездила за покупками для вечеров же, дорога и погода ужасные; растрясло по ухабам и даже затошнило. Дядя Костя у нас всё, и сегодня помог с Фетом, и было не так одиноко.
Прощай, Лёвочка милый, будь здоров. Где ты? т. е. ты такой, какой был когда-то в отношении меня. Такого теперь тебя давно нет.
Прощай, уж 2 часа ночи, а ещё дела мне много.
Соня» (ПСТ. С. 174 - 175).
Итак, мы видим, что умненькая Sophie уже не просто пишет письмо мужу, а сочиняет, подбирая не только слова, но и синтаксические конструкции, идейный, образный и эмотивный «инструментарий». Всё-таки весьма оплошно давал ей Лев Николаевич на переписывание свои рукописи! Многоталантливая Соничка многому, на его голову, научилась! И она себя ещё ох, как покажет!..
Толстой медленно «отходил» от Москвы – буквально выздоравливал, упиваясь тишиной и общением с Природой. Но – увы! – творческие силы сполна восстано-вить не удалось – и переписка с женой играла в этом существенную роль. Сообщает Николай Николаевич Гусев:
«Уже на второй день по приезде в Ясную Поляну Толстой начал статью, озаглавленную «О помощи при переписи». Каждый день во время своего кратковремен-ного на этот раз пребывания в деревне он пытался заста-вить себя продолжать начатую статью, но слабость и головные боли, с одной стороны, и возбуждённое нервное состояние как результат всего пережитого им во время переписи <в Москве> — с другой […], не давали ему возможности плодотворно работать. […] Жена писала Толстому каждый день, но её письма не могли способствовать его выздоровлению. Из этих писем видно, как далеко зашёл к тому времени семейный разлад Толстых» (Гусев Н.Н. Указ. соч. С. 127).
|
|
|
Мы видим это по только что приведённым письмам Софьи Андреевны…
5 февраля в состоянии Льва Николаевича наступило существенное улучшение. Он, наконец, взялся было за вожделенную работу, прерванную вынужденным общением с гостями – и так увлёкся тем и другим, что не успел написать обещанное Соне письмо, отослав вместо него телеграмму:
|
|
|
«Не успел вчера написать; помешали. Здоров. Работаю» (83, 317).
На следующий день коротенькое письмо, конечно, уже было написано. Обратим внимание, что к этому времени Толстой получил от жены только первое из писем данного эпизода переписки – от 2 февраля.
Приводим ниже текст письма Льва Николаевича от 6 февраля 1882 г.
«Вчера я чувствовал себя лучше всех дней, — спина перестала болеть, и я только что взялся за работу, как приехал Урусов. А я только послал ему письмо, в котором тонко намекал, чтобы он не ездил. Он встретил Филипа <Егорова, кучера> у границы и приехал, и я был очень не рад. Утром я занялся, но всё уже не то, и вечер устал ужасно от разговоров. — Теперь для меня нет ничего ужаснее разговоров. Он не виноват и очень мил, но я-то наговорился уже до конца моей жизни — не захочется.
Он ночевал в доме, в тётинькиной комнате, а няня в девичьей, и они оба не угорели, а тепло там очень, и я нынче — хоть на два дня — перехожу туда. Жив буду, то выеду в понедельник или вторник, — смотря по работе и известиям от тебя.
Блины были 3-го дни прелестные. Арина <Хролкова, крестьянка Ясной Поляны> пекла. Но ап<п>етита нет. Всё время не по себе. Теперь лучше.
Вчера Урусов спутал меня, и я не написал письма тебе. Вместо этого телеграфирую. И не получил от тебя письма, кроме первого. Нынче верно привезут два. Прощай, душенька. Не тревожься обо мне. Мне хорошо. А люблю тебя всё так же, как с тобой, так без тебя.
|
|
|
Как-то справляете масляницу? Помнят ли тебя дети?» (83, 316 - 317).
В ночь на пятницу, 5 февраля – опять ночью! – пишет своё встречное письмо мужу и Софья Андреевна. К сожалению, её настроение в этом письме выразилось прежнее, если даже не худшее. Приводим полный его текст:
«Сейчас вернулись от Оболенских, милый Лёвочка, усталые, и детям кажется, было весело. Таня тоже танцовала и Таня Олсуфьева была и Лярские две, и Келлеры — пар 15-ть должно быть. Даже старик <В.А.> Олсуфьев приехал и всё говорил: «мне очень весело!» Теперь половина второго, слава Богу все разошлись и легли спать; все здоровы и не слишком тревожны. У меня под ложечкой болит, и я боюсь своих болей. Были днём в цирке: чудесный цирк, а мне было весело на Андрюшу смотреть, хотя и сознаю, что подобные увеселения вредны детям. Но он вслух рассуждал, смеялся, даже аплодировал мальчику и пони.
Мне пришлось прервать письмо: я кормила, раздевалась, кончала все дела и теперь скоро три часа ночи, так я всякий день ложусь.
|
|
|
Сейчас перечла твоё письмо, которое получила сегодня. Поправляйся здоровьем, живи в Ясной, сколько хочешь, пиши и наслаждайся. Если пошла жизнь врозь, то надо устроиваться каждому наилучшим образом, что я и постараюсь для нас, т. е. меня и детей. До сих пор мне ещё очень тяжело и непривычно, но люди ко всему привыкают. Почему городская жизнь вызывает споры — этого я не понимаю; какая кому охота проповедывать и убеждать. Это просто неопытность и глупость — делать это, и надо это предоставлять неопытному и наивному Сютаеву.
Машенька была сегодня, дядя Костя совсем поселился у нас. Какая горькая насмешка судьбы — Костенька вместо тебя! Это всё я крест несу за мой переезд в Москву. Но впредь меня не подсунешь на это — я больше не перееду в Москву, — да что, жива ли ещё буду.
Три часа пробило, прощай, я пишу всегда такая усталая, что письма мои выходят злы. Да, я-таки зла стала, верно от желчной болезни. Не езди ко мне подольше, без меня тебе много лучше. Маленький мой всё нездоров. Да тебе это не интересно. Дети эти маленькие исключительно мои, и их больше у меня не должно быть и не будет. Лишние страдания и из чего — жизнь врозь пошла, пусть будет вполне врозь.
Как я хочу уязвить тебя, но если бы ты знал, как я всякий день плачу, когда после дня терзания для жизни плоти, как ты называешь, я ночью останусь одна с своими мыслями и тоской, с единственной радостью, когда мне Андрюша скажет, в роде как нынче: «мама;, тебя кто любит?» — Я ему говорю: — «Никто, Андрюша, меня не любит, папа; уехал». А он говорит: «Я тебя люблю, мама;». И отчего ему в голову пришло? Я его раздевала молча на верху, и он на меня пристально смотрел, верно вид у меня был несчастный.
Хотела писать одни факты: там была, то делала ... просто, без чувствительности, и опять расстроила тебя и разжалобила себя. Ты не обращай внимания. Тане передам завтра твои наставления. Как они нынче ужасно побранились с Серёжей. Он кричал, и я испугалась даже.
Соня» (ПСТ. С. 175 - 176).
Итак, Соня сама замечает недоброту своих писем мужу. Но – увы! – «рознь» их семейной жизни приписывает чистой христианской вере мужа – а не тому мусору житейских установок и мирских обманов, которые создавали «барьер невосприятия» веры Иисуса и Льва в её голове. При этом как раз дневник и письма жены Толстого не позволяют утверждать, что барьер этот создавался и рос в её сознании спонтанно, не по воле самой Sophie. В данном письме мы видим своего рода «столп и утверждение» парадигматики мирской, языческой жизни – и в подтверждении якобы «непреодолимой» розни, и в новостях о городских, «светских» развлечениях детей Льва Николаевича, и в строках о детях – включая намёк на невозможность, нежелательность интимных отношений с мужем… Смысл объяснений мужа в одном из предшествующих, приведённых нами, писем о причинах его отъезда (тяжёлые и неприятные встречи, споры…) – жена просто не уразумевает (или делает вид…).
Наконец, Сютаев для Софьи Андреевны – «неопытный и наивный» простак (каким, вероятно, казался Иисус в земной жизни для многих его противников и гонителей в еврейском и языческом мире…).
В целом, в этом письме Соничка снова – чуткий психолог и манипулятор. Чего только стоят “отсылки” к грудному младенцу и ссорящимся, «страшно кричащим» и избаловавшимся без отца старшим детям. Это всё (вкупе с интимно-«постельным» тизером) как будто излишние, но вовсе не случайные в письме подробности – призванные повлиять не на разум, а на инстинкты и чувственность Льва Николаевича, затащить его поскорее назад, в московское адище – ухватив, образно выражаясь, «за сердце и мошонку».
Через сутки – в самое «волчье» время ночи на 6 февраля, субботу – графиня Толстая продолжила своё эпистолярное камлание при свечах письмом (с объёмной припиской к нему), в котором повторяется ряд уже отмеченных нами тенденций:
«Опять половина четвёртого ночи, милый Лёвочка, и я пишу тебе. Мы только что приехали с вечера Лярских, где Тане и Илюше было очень весело. Серёжа не поехал, несмотря на мои уговоры. Там танцовали, было очень хорошее общество, Уварова с двумя дочерьми, Голицыны, Лобановы, Мария Михайловна Волкова с дочерью, Пушкина с дочерью (жена Ивана Ивановича слепого) и многие ещё. Но кавалеры всё гимназисты. Ностиц дирижировал, Таня приехала в восторге.
А я нынче собираюсь утром ехать — мне говорят: граф и графиня Уваровы. Я их приняла, они сидели долго; но она (твоя бывшая пассия) мне не понравилась, ей на зубок попасться — не дай Бог.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Речь идёт о графине Прасковье Сергеевне Уваровой (1840 - 1924), урожд. княжне Щербатовой – одной из тех, кем в молодости кратковременно увлекался Лев Николаевич.]
Ездили мы на коньки к Лазарику <каток на Петровке. – Р. А.>, и брали Дрюшу и Мишу. Катались дети не долго — очень устали от вчерашних танцев. Илюша курил и пил там пиво в ресторане при коньках, и это очень огорчительно. Единственное ему отвлечение от всяких соблазнов — это вот такие вечеринки, как сегодня.
Завтра едем в манеж утром, с маленькими детьми. Вход им бесплатный, а это вместо прогулки. Вечером приедут Лили <Елизавета Дмитриевна> Оболенская и дети Олсуфьевы. Затем играть в игры, позову ещё наших Оболенских, Леонида детей <семья Л. Д. и Е. В. Оболенских, на тот момент трое детей: Николай, Мария и Александра. – Р. А.>.
Потом, слава Богу, масляница кончится и удовлетворённые достаточным весельем дети, — надеюсь, успокоятся.
Маленькому моему и мне лучше, верно по случаю мороза.
Получила сегодня за обедом твою телеграмму, за которую спасибо. Надеюсь, что правда, что ты здоров, дай-то Бог.
Прощай, Лёвочка, руки дрожат от усталости, 4 уж пробило. Целую тебя. Дети все здоровы.
Соня» (ПСТ. С. 177).
Видимо, сообразив из полученной телеграммы Льва Николаевича, что его хорошее самочувствие – залог скорого возвращения, Софья Андреевна решила сменить настроение письма – но не переписывая (ибо там всё было, как было нужно…), а сделав такую «примирительную» приписку:
«Теперь утро субботы, 7 часов утра. Я кормила и мучилась тем, что пишу тебе такие дурные письма, как опять вчера. Но в 4-м часу ночи бываю так уставши и раздражена. Прости меня, пожалуйста. Распечатала нарочно конверт, чтобы сделать эту приписку. Так естес-твенно, что ты уехал, так законно и нужно тебе это было, и я иногда сознаюсь в этом. Но люди эгоисты, и я тоже.
Всю ночь шёл снег и я вижу, что нынче пороша. Жива ли Булька? <Любимый охотничий пойнтер Льва Николаевича.>
Да, лошадей не стоит теперь распродавать, прокормивши всю зиму. На чём же мы ездить будем? Ведь останутся клячи вроде Голубого и только. Гнедого ни за что не продавай и Мужика, а то что же запрягать? Когда приведут из Самары, тогда и продать.
Это я так, между прочим, пишу, я теперь часто сама мечтаю о том, когда я перееду в Ясную.
Прощай, голубчик, ложусь, а то опять разгуляюсь, а нынче опять на вечер. Целую тебя, прости.
Соня» (Там же. С. 177 - 178).
Таким образом, в письмах Софьи Андреевны 5 и 6 февраля – всё, что она могла сделать, дабы вернуть мужа в город: и рассказы о нелюбезных Толстому «безбашенных» увеселениях детей, и раскаяние в предпочтении городского образа жизни (вряд ли искреннее), и пожелания вернуться в Ясную Поляну (на деле: мотаться туда с детьми, желающими побалдеть-поразвлекаться за лето — как вся тогдашняя российская зажиточная буржуазия уматывала летом из городов «на дачи»)…
Если своего рода «тезисом» в писаниях Софьи Андреевны данного фрагмента переписки считать её упрёки, намёки и сквозящую “между строк” злость, а «антитезисом» — выявленные нами приёмы манипуляции, привлечения мужа к себе и семье, то последнее в анализируемом нами фрагменте её письмо, от 7 февраля – своего рода «синтез» этих тенденций и настроений жены Толстого. Письмо мужа от 6 февраля уже получено, и «любящая» супруга специфически реагирует на известие, что он скоро будет «дома» (т. е. в московской душегубке…) – то есть, что, без её манипулятивных усилий (в письмах от 4, 5 и 6-го, которые задержались…) Толстой принял решение ехать из милой Ясной назад, в Москву.
Внимательно вчитаемся:
«В первый раз в жизни моей, милый Лёвочка, я сегодня не обрадовалась твоему скорому возвращению. Ты пишешь, в понедельник или во вторник ты выедешь: значит, может быть, завтра ты приедешь и опять начнёшь страдать, скучать и быть живым, хотя и молчаливым, укором моей жизни в Москве. Господи, как это наболело во мне и как измучило мою душу!
Это письмо тебя может быть не застанет; если же застанет, то не думай, что я очень желаю твоего возвращения; напротив, если ты здоров и занимаешься и, особенно, если тебе хорошо, то зачем же возвращаться? Что ты мне не нужен ни для каких житейских дел — это несомненно. Я всё держу в порядке и в равновесии пока: дети покорны и доверчивы, здоровье лучше, и всё идет в доме, как следует. Что же касается до духовной моей жизни, то она так забита, что не скоро и дороешься до неё. <А стоила ли она того, чтобы до неё “рыть”? – Р. А.>
И пусть будет пока забита, мне страшно её раскопать и вывести на свет Божий, что я тогда буду делать? Эта внутренняя, духовная сторона жизни до такой степени не согласуется с внешней.
Сегодня утром мы были в манеже со всеми детьми, Машенькой и Helene. Но толпа большая, видели какой-то мерзкий, механический театр <!! – Р. А.> и не добрались больше ни до чего. Покатали Мишу и Дрюшу на круглых качелях, измучилась ужасно от толпы и не вышло это. Обедал у нас Дьяков и Машенька и дядя Костя. Дьяков и Машенька взяли Таню в концерт цыган, а ко мне приехали вечером Л. П. Оболенская с Лили, двое детей Олсуфьевых и наша Лиза Оболенская с детьми. Играли в petits jeux, [фр. игры] ели сладости и очень веселились.
Все наши дети так довольны масляницей, что даже с удовольствием берутся за учение. У нас гостей бывает очень мало и тихо без тебя ужасно. А ты не умеешь себя оградить от толпы, которая на тебя напирает, даже в Ясной на тебя налетели. <Речь о нежеланном визите Урусова, описанном Толстым в вышеприведённом письме от 6 февраля. – Р. А.>
Прощай, милый друг, если вернёшься, я деспотически буду отбивать от тебя разговаривающих умников. Тогда ты увидишь, как тихо и хорошо можно тут жить.
Сегодня ложусь раньше, авось опомнюсь и отдохну. Жаль, что ты всё не совсем здоров, слаб и без аппетита. Как это деревенский воздух не дал тебе аппетита? Ходил ли ты с ружьём?
Прощай, если не приедешь, напиши, пожалуйста.
Соня» (ПСТ. С. 179 - 180).
Да, умненькая Соня, не умевшая без примеси и оглядки радоваться ничему, осталась сама собой и здесь: она, действительно, не была очень уж рада такому долгожданному известию от мужа о возвращении домой. В мемуарах она очень искренно, как может, объясняет этот психологический парадокс:
«Когда он мне писал о своём возвращении в Москву, я как будто даже испугалась и почувствовала, что при всей трудности моей жизни с семьёй и заботами о ней, забота о Льве Николаевиче и его настроении обессилит мою энергию» (МЖ – 1. С. 369). Действительно, не страдать самой от собственного характера легче, живя поодаль от того, кого обычно заставляешь страдать…
Конечно, Софья Андреевна не могла и не смогла бы исполнить данное ею в письме от 7 февраля обещание – оградить Льва Николаевича от болтливых «умников». Это претило её ориентации на светскую “открытость” дома – и отнюдь не единомышленникам Толстого в Боге и Христе (которых, с долей презрения, она именовала «тёмными»), а как раз светским болтунам и молодым бездельникам, любопытствовашим поглазеть на «опростившегося графа», а заодно – поиздеваться, поспорить с ним. В мемуарах изрядную долю вины за этот домашний непокой она перекладывает на самого Толстого – и, опять же, отчасти справедливо:
«…Мне не удалось никогда оградить Льва Николаевича и нас от наплыва посетителей; он мне не только не помог в этом, но мешал всячески, принимал всех на свете, уставал, сердился, и всё-таки всех пускал и даже звал к нам. Как это объяснить? Не знаю. Он только одно говорил на это: “Если я нужен людям, я не имею права их не принимать”. И побуждало Льва Николаевича к этому ещё вечное любопытство. “А что, как пропущу что-нибудь или кого-нибудь интересного?” – казалось, думал он» (МЖ – 1. С. 369).
Собственно о возвращении Л.Н. Толстого Н.Н. Гусев сообщает следующее:
«…Толстой знал, что, несмотря на то, что его жизнь пошла врозь от жизни жены, несмотря на её “язвительные” письма, она всё-таки сильно тосковала во время его даже кратковременных отлучек, и так как его работа над статьёй не пошла, то и пребывание его в Ясной Поляне, несмотря на всю прелесть деревенской жизни, не имело в его глазах оправдания, и 8-го или 9-го февраля он вернулся в Москву» (Гусев Н.Н. Указ. соч. С. 128).
К этому наблюдению одного из лучших биографов Л.Н. Толстого добавим в заключение данного фрагмента Семнадцатого эпизода нашей книги только одно: вопреки своим декларациям («жизнь врозь пошла – пусть будет вполне врозь…» и под.) Софья Андреевна, как представляется, задалась в 1882 году непродуктивной и опасной установкой: «вернуть мужа семье» — всеми средствами заставить его сделать выбор в пользу неё, детей и городской барски-буржуазной жизни. Сколькими драмами обернётся это для неё самой – хорошо известно читающей публике. В дальнейших частях нашей аналитической презентации мы затронем лишь те эпизоды семейной драмы Толстых, которые напрямую будут связаны с продолжавшимся эпистолярным диалогом супругов.
КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 1-го
СЕМНАДЦАТОГО ЭПИЗОДА
________________
Фрагмент 2-й
СТАРАЯ МЕРЗЛАЯ КАРТОФЕЛИНА ОТТАИВАЕТ
На этот раз Лев Николаевич выдержал в Москве только три недели. 27 февраля 1882 г. он вновь выезжает в Ясную Поляну – «очнуться от ужасной московской жизни», как пояснял он в письме от 4 марта к Alexandrine Толстой (Л.Н. Толстой и А.А. Толстая. Переписка. М., 2011. С. 404). С собой он захватил сына Илью – вероятно, для некоторого воспитательного воздействия на этого ленивца и “барчонка”, уже гнусно развращённого традиционным в семействе Толстых «воспитывающим» влиянием.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 64; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!