ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 4 страница
«Графине Толстой.
Лёльку <т.е. «Льва-младшего», Л.Л. Толстого> не надо отдавать нынешний год, и так хлопот много. Мы благополучны. Толстой» (83, 303).
«Отдавать» здесь – конечно, в гимназию. Лев-младший, по утопической мысли Толстого, был ещё достаточно мал, чтобы его можно было воспитать по Богу и Христу, а не по мирскому обману… В результате, как известно, Толстой покорно свёл сыновей Илью и Льва в частную гимназию Льва Поливанова, где, в процедуре переговоров и приёма над ним всласть поиздевалась собранная там «под крылышком» Поливанова либероидная интеллигентская нечисть — во главе с Е.Л. Марковым, давним (ещё со времён издания Толстым педагогического журнала «Ясная Поляна» — т.е. с 1862 г.) и жёстким его оппонентом в вопросах педагогики и воспитания. (Марков к тому времени стал чуть солиднее и консервативнее, но не погнушался при коллегах «тряхнуть стариной». См. отвратительные подробности этого диспута в книге Н.Н. Гусева «Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1881 – 1885», с. 62 – 66.)
В следующем своём письме, отправленном в тот же день – 2 августа – и вслед за телеграммой, Лев Николаевич отвечает только на четвёртое письмо Софьи Андреевны – то есть на первое из уцелевших, вышеприведённое нами, письмо от 27 июля. В нём он пытается объяснить жене кажущуюся ей редкость и нерадивость его писания к ней (проистекающую, разумеется, из грешной, негативной акцентуации её сознания и психики в отношении мужа):
|
|
|
«В последнем письме твоём ты упрекаешь меня за то, что мало пишу. Это 5-е письмо, кроме богатовского <первое письмо поездки, от 15 июля. – Р. А.> . Но, разумеется, мало. Я знаю и чувствую по себе, как радостно письмо и как тоскливо без них. Первое письмо моё передал Алексей Алексеевич и оно-то задержалось или пропало. Я 3-го дня написал письмо и телеграмму и только что отправлял нарочного к мужику отъезжающему в Самару, как приехал ямщик из Богатова и вместо телеграммы привёз твоё 4-е письмо. У меня сердце дрогнуло: но потом я очень обрадовался его ошибке.
Мы живём хорошо. Серёжа здоров и весел, что, знаешь, с ним редко бывает. У меня болят зубы — не сильно, но лихорадочно. Общее здоровье хорошо, и кумыс пью, особенно после твоего письма, с большим усердием и удовольствием. — Два дня, вчера и нынче, 1-е и 2-е у нас по утрам выезжали диких лошадей. Очень хорошо, и всем была потеха. Косячники <конепасы, табунщики. – Р. А.> башкиры новые и удивительные молодцы. — Нынче я ходил — на тот хутор гонять на корде жеребцов. Завтра Серёжа, Костя и Митя едут в Землянки. Я думаю, что не поеду.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Следующие три абзаца письма Льва Николаевича — несомненно, выражает реактивную ретроспекцию им некоторых негативных воспоминаний и впечатлений от споров с женой, а вполне вероятно – и от не сохранённых её посланий 13 – 27 июля. Он ПОКОРЯЕТСЯ семейному «приговору»… конечно, только на словах! – Примечание Романа Алтухова. ]
|
|
|
Ты нынче выезжаешь в Москву.
Ты не поверишь, как меня мучает мысль о том, что ты через силу работаешь, и раскаяние в том, что я мало (вовсе) не помогал тебе. Вот уже на это кумыс был хорош, чтобы заставить меня спуститься стой точки зрения, с которой я невольно, увлечённый своим делом, смотрел на всё. Я теперь иначе смотрю. Я всё то же думаю и чувствую, но я излечился от заблуждения, что другие люди могут и должны смотреть на всё, как я. Я много перед тобой был виноват, душенька, — бессознательно, невольно виноват, ты знаешь это, но виноват.
Оправдание моё в том, что для того, чтобы работать с таким напряжением, с каким я работал, и сделать что-нибудь, нужно забыть всё. И я слишком забывал о тебе и каюсь. Ради Бога и любви нашей, как можно, береги себя. Откладывай побольше до моего приезда; я всё сделаю с радостью, и сделаю недурно, потому что буду стараться. Тани, хотя и милые, но напрасно затевают театр. <В гостях у баронессы Менгден, а позднее — в Ясной Поляне; выше о приготовлении этих действ уже было нами помянуто. — Р. А.> Это не выйдет и тебя замучает. Нынче исключительный год для тебя — это надо помнить — брюхо, моя поездка и Москва.
|
|
|
У нас тоже вот уже неделя отвратительная погода: дожди, ветер, холод. Василий Иванович устлал всю мою комнату коврами, но всё-таки свежо и болит зуб. От того и письмо это нескладно. Прощай, душенька, целую тебя и всех» (83, 304 - 305).
Погода испортилась, зуб разболелся, жена недовольна… Как ни грустно было признать — поездка исчерпала себя. Неумолимый рок гнал его с милого юга — в сторону северную, в рабство жранья, спектаклей, дорогой мебели и пустых гостиных для пустых гостей. К 6 августа относится последнее в самарской поездке этого года его письмо супруге. Приводим ниже полный его текст:
«Я очень тоскую по тебе, милый друг, — тревожусь за тебя, — не случилось бы с тобой чего-нибудь, не измучилась бы ты через силу.
Вчера я почти целый день работал на току — веяли пшеницу. Вечером Алексей Алексеевич дал рабочим водки.
Они пили, кричали, пели. A мне не спалось, и нашла такая
грусть об тебе и грустная, и сладкая. И вот пишу тебе, хотя и боюсь, и надеюсь, что письмо это не дойдёт до тебя раньше меня. — Если ты получишь это письмо, пришли мне телеграмму в Богатое. Я думаю выехать 15-го августа, так, чтобы пробыть здесь ровно месяц. — Пробыть же здесь подольше мне только потому хочется, что, как ты всегда говоришь, единственный смысл нашей разлуки — это леченье, и теперь вот вчера 3 недели, что я тут, я чувствую, что кумыс мне полезен в самом лучшем смысле, не столько физически, что желудок стал лучше действовать, но душевное состояние стало твёрже гораздо. Я тебя слушаюсь, и как ни хотелось бы и туда и сюда съездить, я держусь мухамешиной кибитки и не покидаю её. — Серёжа очень свеж, весел, ходит на охоту с Арсением <служащий при хуторе>, но кроме уток ничего ещё не убил. Хозяева наши все также неусыпно и естественно добры. Сейчас (утро) вошла Лиза <Маликова; дочь жены Алексеева от её сожительства с его другом и духовным наставником. – Р. А.>. Что ты? — «А вы тут. Я хотела подмести, убрать». А у них ещё и нянька ушла, бросила их, и одна кухарка на все дела.
|
|
|
Что ты пишешь в одном письме <от 30 июля>, что мне, верно, так хорошо в этой среде, что об доме и своём быте я буду думать с неудовольствием, это как раз наоборот. Всё больше и лучше думаю о вас. Ничто не может доказать яснее невозможность жизни по идеалу, как жизнь и Бибикова с семьёй, и Василия Ивановича. Люди они прекрасные, всеми силами, всей энергией стремятся к самой хорошей, справедливой жизни, а жизнь и семьи стремятся в свою сторону, и выходит среднее. Со стороны мне видно, как это среднее, хотя и хорошо, как далеко от их цели. Тоже переносишь насебя и научаешься довольствоваться средним. — Тоже среднее в молоканстве; тоже среднее в народной жизни, особенно здесь. — Только бы Бог донёс нас благополучно ко всем вам благополучным, и ты увидишь, какой я в твоём смысле стану паинька.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Ещё один, и ужасающий, знак беды и грядущей семейной трагедии Толстых. Ни семейной психологии, ни психологии локальных (в частности, урбанистических) общностей во времена Л.Н. Толстого ещё не существовало – во всяком случае, для людей его поколения. Он не мог уразуметь фундаментальных отличий образов жизни крестьянских семейств, семей сектантов или сознательно опростившихся просвещённых дворян, с одной стороны — и урождённых зажиточных горожан и тяготеющих к буржуазному городу усадебных бар — с другой. В Софье Берс и её берсятах было и то, и другое: и барство детей, и городские привычки и желания московской девицы, тоже заражённой с детства и усадебным барством. С такими сожителями не могло быть долговременного, устойчивого консенсуса — как не может быть его с волками на предмет вегетарианства или со свиньями на предмет чистоплотности... Конечно, кончилось всё — предсказуемым «пшиком». Н.Н. Гусев замечает: «…Проект установления образа жизни семьи на «среднем» уровне […] теоретически выработанный Толстым на просторе самарских степей, при первом столкновении с действительностью разлетелся в прах» (Указ. соч. С. 59 - 60). ]
Здорова ли ты? Не случилось ли чего с детьми? Остальное всё пустяки. — Условия жизни здесь нынешнее лето без сравнения лучше, чем когда ты бывала здесь, — ни мух и других насекомых, ни засухи, жаров, болезней. Теперь только дожди мешают уборке последнего и молотьбе. От хорошей погоды на две недели здесь зависят миллионы. У нас 2/3 убрано, и вчера намолотили 800 пудов, и в пятницу везут в Самару. Бибиков как-то удивительно соединяет мягкость с тем, что он отличный хозяин. Всё есть, что нужно, все охотно и споро работают, всюду он поспевает. Уже не добросовестность его, а деликатность в ведении своего и нашего хозяйства доходит до того, что тяжело. Его люди, скот его и наши смешиваются только в том смысле, что мы пользуемся его, а не он нашим. Свои посевы он больше месяца не видал. Доход у нас, если погода не очень помешает, будет вероятно больше того, что я писал тебе. За лошадей простых своего завода мне дают 80 и 120 рублей.
Заниматься здесь мне не удалось. Даже дневник свой, и тот я запустил <не вёл с 26 июля по 8 августа. – Р. А.>.
Прощай, душа моя, половина души моей и плоти. Только одного желаю, чтобы нам свидеться, ни о чём не жалея. Я написал, что выеду 15, но счёл, что 13 будет 4 недели, и я выеду лучше 13-го. Впрочем, я тогда телеграфирую. Целую всех детей. Я что-то о Тане больше всех думаю. Об малышах думаю часто потому, что Колюшка их напоминает. <«Младший сын Вас. Ив. Алексеева». – Примеч. С. А. Толстой.> Милую Таню Кузминскую целую и благодарю, она верно много тебе помогает» (83, 305 - 307).
В тот же день6 августа Софья Андреевна, выехавшая 2-го в Москву, отписалась в Самару «традиционным» встречным письмом — уже безответным, по причине возвращения Толстого домой… Приводим ниже полный его текст, из которого, кстати, следует, что днём раньше было отослано ещё одно письмо супругу — не сохранившееся…
Как и предвидел Толстой, раба мира и учения его с первых дней в Москве вкусила прежде, “заочно” столь милых её «прелестей» городской безбожной жизни — до жалоб и стонов:
«Вчера послала тебе письмо, милый Лёвочка, из Москвы, но сомневаюсь, что оно дойдёт. Взялся отослать его на железной дороге Леонид Оболенский, который ехал со мной, он в Покровское <имение М. Н. Толстой>, а я домой, и который был выпивши и расстроен. Лизе <Е. В. Оболенской> на днях родить, а у ней положение ребёнка неправильное, вниз ногами; они все расстроены, Лиза боится и всё плачет, но Виганд и акушерка утешают, что это ничего.
Дома я нашла всё прекрасно. Дети здоровы, веселы; две Тани и Надя <Т. А. Кузминская, Т. Л. Толстая и Надежда Александровна Дельвиг> поют куплеты и учат роли; малышки всё такие же миленькие; Илья, Лёля, учатся, а Маша, по лёгкости своего характера, лепится уж к англичанке < miss Carrie , новая гувернантка Толстых, рыжая дылда, очень глупая, но исполнительная. – Р. А.>, которая приехала без меня, третьего дня. Она очень мила, проста, и, кажется, самая подхо́дящая.
Я ужасно утомлена Москвой, и вся моя жизнь до того стала сложна — спектаклями, Москвой, делами, приученьем Андрюши к англичанке, хозяйством, кройкой и работой и проч., что в связи с беспокойством о вас иногда точно кошмар всё это время.
Я помню, что не надо суетиться, что надо быть спокойной, что все житейские дела ничтожны и тому подобное. Но не я ищу хлопот, а дела меня находят, и так или иначе, но оказывается, что вечно я занята и занята необходимым.
Сегодня ждала от вас известий — и напрасно. Письма не было, и так грустно, что эта тоска только растерянности мне прибавляет. Я помню, что ты и я мы говорили о твоём возвращении около 7-го августа. А в письмах, ни в одном ни разу ты не упомянул о дне возвращения. Хоть бы приезжал скорей; наверное твоё кумысное состояние притупляет в тебе всякие чувства; а моё усталое, нервное состояние делает их только острее.
Нет, напрасно я пишу тебе сегодня; 4 ночи я не спала, и письмо моё не хорошо. Очень гадко с моей стороны, что тебе без меня так хорошо, а я зову тебя к себе и домой. Но если б не такое редкое сообщение, то я не звала бы, а то меня беспокойство одолело, а при моей суетной жизни ещё душевная суета — просто иногда с ума точно сходишь. А Лиза Оболенская плачет, умереть родами боится, а я бы рада, пусть бы умерла; ни сомнений, ни страху, ни тревог, ни спектаклей, навеки спокойно.
Прощай, Лёвочка, никому кроме милой Елизаветы Александровны не кланяюсь, потому что уверена, что тебя там задерживают все, и за это я на всех сердита. Тебя старательно всё и все от дома отучают и отвлекают; самые нигилисты все отвратительные семьянины. Ты по 13 дней спокойно живёшь без известий о нас; а я по три дня с ума схожу. Как странно, что всё так переменилось; авось и я к 50 годам буду так же спокойна, если жива буду. А моя теперешняя жизнь авось меня скоро сожжёт.
Соня.
6 августа 1881.
О Серёже моя тревога продолжается, что же он не едет, а пора бы ему нас вспомнить» (ПСТ.С. 168 - 169).
Кажется, местами в этом письме Сонички «проступают» уже не простые, привычные мужу, расстроенные или полушутливые недовольства, а — признаки её грядущих параноических и суицидальных (быть может, и сымитированных) бредов и тяжких истерик, которые старцу-мужу придётся терпеть в 1890-1900-егг. – вплоть до роковой ночи его бегства в неприкаянность, болезнь и смерть…
В мемуарах, впрочем, Софья Андреевна находит для таких настроений её письма мужу 6 августа довольно понятные и естественные причины:
«В Москве я с утра до ночи была в трудах. Устроить такой дом и закупить всё нужное для семьи оказалось довольно трудно. Надо было выбирать обои, нанимать маляров, обойщиков; потом посуду, мебель, гардины, кадушки – словом, вся обстановка была сделана вновь. Прислуги у меня в Москве ещё не было, помощников — совершенно никого. Было лето, и все родные и друзья жили или на дачах, или по деревням. Утомилась я ужасно и тут стала уже досадовать на Льва Николаевича, о котором всё-таки, не переставая, тревожилась, так же как и о сыне Серёже» (МЖ – 1. С. 347).
С тяжёлыми думами и предчувствиями 13 августа выехал Лев Николаевич со своего хуторка — в «желанную», «домашнюю», семейную — как ему хотелось думать и настраивать себя, — Ясную Поляну. В этом скорбном пути единственным его попутчиком (до Самары) был верный Алексеев, при прощании обливший своего обожаемого ученика и учителя слезами — будто мертвеца, над которым уже готова затвориться крышка гроба…
По сведениям Н.Н. Гусева, 16 августа с Толстым, проезжавшим железнодорожную станцию Ряжск, совершилось ещё одно грозное, зловещее предзнаменование: как будто не только Бог и добрые люди, но уже и черти с дьяволом жалели несчастного и по-своему, по-сатанински, намекали: «будь решительнее!.. иди своим путём жизни, к Богу, а не к нам!.. не едь в Москву!» На станции совершилось несчастье: был раздавлен поездом какой-то человек. Автор «Анны Карениной» совершенно оцепенел от ужаса и, в отличие от сотворённых его воображением персонажей, даже не помыслил бежать с толпой на мучительное зрелище… Кто-то из дорожных служителей рассказал ему, что такие трагедии случаются у них часто — каждый месяц. Трясущейся рукой он нацарапывает в Дневнике несколько косноязычную, но понятную сердцем запись: «Все машины к чёрту, если человек» (49, 56). Николай Николаевич Гусев замечает по поводу этой записи Толстого: «Здесь Толстой впервые выразил ту мысль, которую он впоследствии неоднократно высказывал в своих статьях: что все приобретения культуры только тогда хороши, когда они не ведут к гибели человеческих жизней» (Гусев Н.Н. Указ.соч. С. 56).
17 августа Толстой вернулся в Ясную Поляну — совершенно «с корабля на бал». Он очутился в толпе членов семьи и гостей, собравшихся на очередной любительский спектакль… Среди гостей 22 августа странно затесался старичок Иван Тургенев — среди прочего решивший было станцевать в гостиной «настоящий», на его вкус, парижский канкан времён его молодости (а не новомодный молодёжный «разврат»). На следующий день в Дневнике Льва Николаевича появляется запись: «Театр, пустой народ», дополненная уже 22-го красноречивым заключением: «Из жизни вычеркнуты дни 19, 20, 21. […] Тургенев cancan. Грустно». Толстой бежал из этого бардака — на большую дорогу, по которой, как обычно, брели нищие и странники; тут же в Дневнике является, как нечаянный контраст прежним, запись: «Встреча народа на дороге радостная» (49, 57).
Грустен тут не только Тургенев в ипостаси пляшущего аристократишки, плешивого завсегдатая европейских бардаков. И не только то грустно, что больше Толстому не суждено было увидеть своего великого собрата по писательству живым, в этом мире… Грустно то, что Льва Николаевича все эти условия окружающей жизни — будто нарочно не пускали к тому перу художественного творчества, к которому благословил его вернуться умирающий Тургенев. И сам он — был одним из тех, кто, прося — не пускал.. и не понимал, что не пляшется и не пируется христианину во время чумы религиозного и нравственного разложения миллионов его современников — как не поётся соловью на срубаемом дереве… Плохи те времена, когда религиозно чувствительному к Божьей правде-Истине человеку важнее обличать, нежели услаждать чьи-то досужие вкусы. Много хуже, когда из таких «времён» слагаются целые столетия лжехристианской жизни – и люди не понимают, виня Бога в своих несчастьях… и гонят, зашикивают пророка, дерзнувшего им (а не бедным «царям земным») напомнить о Христе…
* * * * *
Нет, это ещё не завершение Шестнадцатого эпизода нашей книги. Логически и биографически — к нему примыкает состоявшаяся в последнюю неделю августа 1881 г. ещё одна поездка Софьи Андреевны в Москву и связанные с нею ещё три — включая снова два встречных, под 26 августа! — письма супругов.
Итак, 24 августа С. А. Толстая уехала обратно в Москву, чтобы обустроить снятую там, в Денежном переулке, квартиру и заказать мебель для гостиной. В этот раз дела у неё спорились веселее (да и оставалось их меньше, нежели в предшествующую московскую поездку…), о чём она, в числе прочего, и рапортовала 26-го мужу:
«Милый Лёвочка, не успела написать утром и пишу в 6 часов вечера. Доехала я очень хорошо, потому что спала всю дорогу до Москвы и кондуктор меня разбудил уже, когда подъезжали. Со мной в отделении на другом диване спала севшая в Туле неизвестная, но очень порядочная дама, до самой Москвы. Мы с Иваном поехали к Пете <П. А. Берсу> и застали всех здоровыми; но не приехали они на спектакль, потому что Дженни <гувернантка> была больна, а сегодня лежит от жара и тошноты <дочь П. А. Берса> Натуся.
После того, как умылась и чаю напилась, поехала на свою квартиру. Там очень хорошо, всё готово, только в спальню наклеили обои слишком ярко-голубые. Я ли ошиблась, или не то прислали — не знаю.
Садик расчистили плохо, но сносно; в нём 40 саженей. Краской совсем не пахнет, чисто и светло. Ездила я вчера с Ольгой <Берс>, кое-что купила, вечер провела у Полиньки <П. Ф. Перфильевой>, которая дала советы, но мало. Там были Истомины и Петя с женой. К вечеру я утомилась и уехала в 12-м часу. Здоровье было отлично весь день. Перфильевы очень оба любезны и милы.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 55; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!