ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 1 страница
В июне 1881 года, после того как старший сын, Сергей Львович Толстой выдержал экзамен на аттестат зрелости, дававший право на поступление в университет, в Ясной Поляне был окончательно решён вопрос о переезде осенью всей семьёй в Москву.
План переезда в Москву после того как старшему сыну придёт время поступать в университет, а старшую дочь нужно будет «вывозить в свет», давно уже обсуждался в семье Толстых. «Моя мать, сестра и я стремились в Москву подобно чеховским трём сёстрам», -- писал впоследствии С.Л. Толстой в предваряющей статье к запискам своего учителя И.М. Ивакина (ЛН. Т. 69. Кн. 2. С. 21).
Коренная, настоящая причина такого решения очень даже ясна: Софья Андреевна до 18 лет жила с родителями именно в Москве и впитала в себя с детства все предрассудки, вкусы, пристрастия и гнусный разврат городской (хуже того – московской!)сволочной интеллигентской среды. Толстой, пока воспитывались старшие дети – не мог помешать транслированию многих из этих суеверий и привычек разврата из материнской головы в головы его детей. Да он и сам, как мы увидели, в 1860-70-е гг. ещё разделял с «цивилизованным» миром многие из суеверий, соблазнов и страстей. В результате в семье, действительно, возникла ситуация, описываемая Софьей Андреевной в следующих «самооправдательных» строках её мемуаров:
«Молодая жизнь детей неудержимо шла и стремилась порою к веселью и порою к серьёзным, но личным интересам.
|
|
|
Как мог бы в то время мой сын Серёжа, которому чуть ли не с рождения внушена была важность и необходимость университетского образования, вдруг признать усилия всей его юной жизни напрасными и взяться за топор или соху?
Как могла Таня, любившая живопись, общество, театр, веселье и наряды отречься от всего этого, и остаться скучать в деревне, и ходить на работы? И наконец, где бы я взяла силы с 8-ю детьми отказаться от привычных условий жизни во имя идеала, не мной созданного, а насильно навязанного мне?» (МЖ – 1. С. 336. Выделение наше. – Р. А.).
Да, «без христианства этого», «насильно навязанного» человечеству Богом и Христом, жить жизнью животных было бы во все века приятнее и легче не одной Софье Андреевне, а миллиардам её единомышленников и единомышленниц… да они и прекрасно обходились без него, довольствуясь “уставным” церковным обрядоверием, требуемым от них общественной средой и эпохой.
Сведения Софьи Андреевны нужно и фактически немного уточнить: восьмой из выживших её детей, Алексей, родится уже в Москве, 31 октября 1881 г. Так что на момент решения вопроса о переезде детей было семеро: Серёжа, Танюша, Илюшок, Лёлек, Маша, Андрюша и полуторогодовалый Мишутка. «Семеро у бабы по лавкам, восьмой – в брюхе доспевает». По крайней мере для четверых из них, младших, — переезд, в сравнении с природной жизнью в усадьбе, не сулил ничего хорошего. «Перевес», казалось бы, в их пользу… Но Софья Андреевна добавила свой непреклонный голос, пиша 3 февраля 1881 г. в письме сестре: «Оставаться в деревне ни для кого не считаю хорошим, кроме разве четырёх последних детей» (Цит. по: Гусев Н.Н. Материалы… 1881 – 1885. С. 47). Трое старших плюс мама — тоже четверо… Поровну. Решающее слово, таким образом, должен был сказать глава семьи — сам Лев Николаевич.
|
|
|
Решение не было для него простым. Как было сказано, ещё до идейного перелома, до обретения христианской веры, городская жизнь, и в особенности жизнь тогдашней, буржуазной, торгашеской и интеллигентской, Москвы вызывали в Толстом смешанные чувства тоски, ужаса и омерзения. Например, ещё 20 февраля 1872 г. он писал тётиньке Alexandrine Толстой о Москве вот такое: «…вчера я вернулся из Москвы, где я заболел, с таким отвращением ко всей этой праздности, роскоши, к нечестно приобретённым и мужчинами и женщинами средствам, к этому разврату, проникшему во все слои общества, к этой нетвёрдости общественных правил, что решился никогда не ездить в Москву. Со страхом думаю о будущем, когда вырастут дочери» (61, 281).
|
|
|
Тётинька, жительница столичного Петербурга, сии гоненья на Москву принимала с долей понимания и без особенных возражений. В 1879-м, в письме ей же от 25 марта, Толстой снова жаловался на «ужасную суету» московской жизни, а в письме этого же дня Н.Н. Страхову сравнивал жизнь в Петербурге или Москве с жизнью в душном вагоне (62, 476).
С другой стороны, Толстого, слишком поздно пришедшего к Богу и Христу, продолжали удерживать самые цепкие — близкородственные — связи с миром и мирским. Он продолжал любить земной, животной любовью своих жену и детей и не мог решиться на разлуку с ними – даже на такой «бархатный» её вариант, как жизнь отдельно от них, уединённо, в общем их доме в родной усадьбе. Биограф Толстого Н.Н. Гусев называет и сопряжённую с родственной любовью причину: Толстой «всё-таки надеялся на своё хотя бы незначительное нравственное влияние на своих семейных» (Гусев. Там же).
Не сбывшаяся и жестоко поруганная надежда!
Наконец, памятовал Лев Николаевич и вышеприведённые нами слова из беседы со своим духовным наставником (и одновременно учеником) В.И. Алексеевым, где было сказано, что оставление семьи – «соблазн», который нужно в себе христианину побороть.
|
|
|
Итак, решение было принято в пользу проклятого переезда… Толстой, впрочем, выговорил для себя право не участвовать лично во вдвойне противных ему хлопотах по приобретению квартиры и роскошной обстановки для комнат. Софья Андреевна писала сестре 3 марта 1881 г.: «Я решила во всяком случае ехать в Москву… Поеду летом, всё устрою, всё куплю, а в сентябре перееду, да и только» (Гусев. Там же. С. 48). По этим строкам мы можем судить, что решение о своём неучастии в неодобряемом им переезде Толстой принял не позднее начала 1881 г. Жена воспринимала переезд как лично своё предприятие, в котором мнение и голос мужа практически тушевались. «…Перееду, да и только». Сделаю то, что требуют от меня ложь и моды современного общественного устройства – а там пусть всё будет, как будет!
1 июля 1881 года Софья Андреевна выехала в Москву. Не одна, а с 12-летним Лёлей, Львом Толстым-младшим, которого хотела показать стоматологу. В Москве она съехалась со своей сестрой Татьяной, которая для тех же целей привезла в город дочерей. Вместе остановились в доме родни – выехавших тогда из Москвы в деревню кн. Оболенских.
Кроме того, в Москве совершенно случайно оказался старый друг семьи Толстых, интимный друг и возлюбленный Льва Николаевича в далёкой юности — Дмитрий Алексеевич Дьяков (1823 - 1891). Но он «мало мог помочь», жалуется Софья Андреевна в мемуарах, и сообщает кое-что о своих жестоких мытарствах в эту поездку:
«Трудно мне было это чрезвычайно. Никогда я не жила на квартирах наёмных. Дома, у отца, я прожила всю жизнь в казённой квартире в Кремле. Потом, вышедши замуж очень молодой, прожила 19 лет почти безвыездно в Ясной Поляне. Где, как искать дома или квартиры – я понятия не имела и очень робела перед этой задачей. Хотя мне было уже 37 лет, но я была очень неопытна в жизни, а посоветоваться не с кем и помочь мне некому. Хлопоты мои ещё осложнялись 6-месячной беременностью. […] Жара была невыносимая, пыль, треск пролёток, одиночество — всё это было ужасно тяжело. Целыми днями я тряслась в извозчичьих пролётках, влезая и вылезая из них, чтобы осматривать квартиры и дома. Удивительно, что я не родила преждевременно от всего этого» (МЖ – 1. С. 339).
Многолетняя близость и узы привязанности мужа к жене сыграли роль и здесь… Отправив жену в Москву, Лев Николаевич не находил себе покоя. Н.Н. Гусев пишет об этом: «Глубокий идейный разлад, отдалявший Толстого от жены, вдруг отодвинулся на второй план, и он видел перед собой лишь любимого человека, попавшего в трудное положение, которому нужно помочь» (Гусев. Материалы… 1881 – 1885. С. 48).
Это запоздалое желание не вылилось, однако, в большее, нежели пара ободряющих его строк в письме, посланном жене в Москву 4 июля. Приводим ниже полный текст письма.
«Суббота. Полдни.
У нас всё идёт очень хорошо: Ни неприятностей, ни ссор, ни шалостей, — главное, все здоровы. Маленькие <Андрей и Михаил> очень милы и трогательны тем, что, как я говорю Тане <дочери>, они на меня с нею переносят то — или хоть часть того, что они отдают тебе. — Андрюша сей час подошёл (теперь утро дети завтракают) рассказывать о том, как он будет есть яйца; я его спросил, что написать мама? Он задумался, внимательно посмотрел на меня и просиял улыбкой; её то я бы хотел написать тебе. Илюша то в Ясенки, то в Тулу; но часы занятий исполняет. Серёжа с Иваном Михайловичем<Ивакиным> перебирают книги в том доме <т.е. во флигеле>. M-lle Guillod всё ездит с Mania кататься. Таня очень озабоченно и весело хозяйничает. Нынче сбегала к Костюшке <Зябреву, бедному крестьянину Ясной Поляны, семье которого помогал Толстой. – Р. А.>. И Илюша едет в Тулу, чтоб купить пластырьКостюшкиной жене.Кузминские <А. М. Кузминский с сыновьями Михаилом и Александром> приходят обедать, мы приятно разговариваем, но он как будто боится быть мне в тягость, и скоро уходит, и вчера вечером не пришёл. Я — ленив.
Я уверен, что ты свои дела уже кончила. Я счёл, что если 20 домов осмотреть, то можно выбрать, а 20 домов осмотреть можно в 3 дня. — Пожалуйста, рассчитывай на меня. Я поеду и осмотрю, и доделаю, что ты не сделала. Целуй <сестру> Таню и детей. Обнимаю тебя.
НА КОНВЕРТЕ: Москва. Арбатъ, домъ Каринскаго. К[вартира] Оболенскаго. Е. С. Графинѣ Софьѣ Андревнѣ Толстой» (83, 288 - 289).
Мило, как муж и жена здесь будто «поменялись местами», и Лев Николаевич “рапортует” супруге о детях и домашних делах – о том, что было обычным, даже иногда досадовавшим его в молодости, содержанием писем Софьи Андреевны к нему!
Расчёт о «20 домах в три дня» — кажется, довольно суров. Но дело тут не только в том, что самому Льву ни разу в жизни не пришлось беременным метаться по городскому (хуже того – московскому!)летнему пеклу. Это – принципиальное и вполне понятное равнодушие к предприятию, схожее с тем, которое имел бы приговорённый к смерти к жалобам готовящего его казнь палача («головку напекло… пальчик зашиб, сколачивая эшафот… а верёвка-то на плахе – слишком коротка-а-ая!..»). Разница только в том, что к жертвам этого, в угоду мира делаемого, предприятия – Толстой НЕ МОГ и не сумел бы отнестись без сострадания и заботы. Даже к Софье, собственной палачихе, только много лет позже разоблачённой в лицо ближайшим и многолетним его другом, В.Г. Чертковым…
Двумя днями раньше, 2 июля, Софья Андреевна написала и отослала мужу своё письмо с описанием трудностей поиска московской квартиры. В ранней публикации её писем Софья Андреевна сделала к этому письму следующее примечание: «Письмо из Москвы в Ясную Поляну. Я ездила купить или нанять дом для предполагаемой жизни в Москве» (ПСТ. С. 165. Выделение наше. – Р. А.).
Приводим ниже текст этого письма С.А. Толстой.
«Пишу тебе, милый Лёвочка, усталая, после дня беготни по домам и квартирам. Описывать тебе всего подробно невозможно; не могу сказать, чтобы я потеряла храбрость и надежду найти что-нибудь, но и счастлива я не была. Дома продажные или огромные, около 100 тысяч, или маленькие, около 30-ти. Квартиры и дороги, и неудобны; кроме того страх, что холодны, а спросить не у кого. Видела я два дома по 65 и 70 тысяч; флигеля можно отдавать внаймы, но дома самые для жизни слишком роскошны. Два дома я нашла превосходные. Один от Арбата в Хлебном переулке, дом Калачёва. Продаётся с мебелью за 26 тысяч; баснословно дёшево. Для нас всё, — и дом, и мебель, и службы, и двор, — лучше желать нельзя. Если нанять (с мебелью, иначе не отдают), то просят 2500. Вероятно уступят. Но я уверена, что в этом доме что-нибудь да не то, уж слишком дёшево продаётся и так удобен. Завтра буду узнавать о нём в лавочках, у жильцов, и разными путями, и, если одобрят, надо взять.
Другой, очень удобный, на Сивцовом-Вражке, графини Капнист. Но 2400 без мебели, без прачешной и подозрительный для теплоты. Кажется старый; кроме того в подвальном этаже жильцы, что не удобно. — Как мне часто хочется с тобой посоветоваться, такой я себя чувствую беспомощной и так страшно одной что-нибудь решать.
Ехала я одна в купе, спала плохо; в Москве увидала, что со мной ехал Дмитрий Алексеевич <Дьяков>; он заезжал ко мне, но без меня. <Леонид Дмитриевич> Оболенский был дома, мы пили чай, потом пришёл Пельнор < жид, барыга по недвижимости, типа наших риелторов. – Р. А.>, ему больше 60-ти лет, кончил курс в Моск. университете, приличный и неприятный. Ему хочется продать дом Репина, делами которого он занимается <дом в Кудринском переулке; Репин – фамилия подрядчика при его строительстве. – Р. А.>; а дом и прочный, но противный. Рекомендации Пельнора все плохи. <«Развести» на залежь не удалось. Дочка А. Берса была неопытной, но наследственно-умной тёткой в таких делах. – Р. А.>
Обедала я одна в огромной и пустой зале Славянского Базара, в 8 часов почти вечера; ела только бульон и холодный ростбиф, потому что обедов уж не было. Оттуда поехала к Пете, его не застала, он поехал провожать Перфильева в Петербург на железную дорогу. Ольга нынче встала, ей 10-й день. У них час посидела, в половину десятого вернулась, застала Таню, поговорили и разошлись. В конторе достала ещё адресы, завтра еду опять. Постараюсь взять с собой Дьякова, он на счёт прочности даст совет.
Прощай, милый друг, пиши: Арбат, дом Коринской, квартира князя Оболенского. Я тебе, кажется, адреса не сказала.
Будьте все здоровы и берегитесь. Мне очень тоскливо, но я берегусь, спала нынче днём часа полтора. Теперь с Таней и детьми будет веселей и легче. Целую вас всех.
Соня.
Посылаю письмо завтра утром, а теперь 11 часов вечера» (ПСТ. С. 162, 165).
По приписке мы видим, что письмо было отослано Софьей не ранее утра 3 июля, так что очевидно, что Толстой ещё не успел получить его, пиша 4 июля своё, вышеприведённое нами, письмо. Ответил он, как только получил письмо жены, телеграммой (к сожалению утраченной), а 6 или 7 июля (датировка приблизительна, по содержанию письма) следующим кратким посланием, в котором чувствуется удерживаемый им “барьер неприятия” главной цели жениной поездки:
«Как ты знаешь уже из телеграммы, всё у нас вполне благополучно. И дети ведут себя хорошо. Из письма твоего вижу, что в первый день ты была не в духе, да сверх того и неудачи.
Дай Бог вам только быть здоровыми, а то уж верно в следующие дни всё было лучше. Когда ты получишь это письмо, вы уже будете на отъезде и всё уже будет прошедшее.
Если вы здоровы и будет концерт в пятницу, я бы советовал пробыть.
Целую вас и люблю» (83, 290 - 291).
Итак, метания и тоску он предоставил рабыне мира и мирской лжи, сам же — со спокойствием приговорённого ожидал развязки предприятия. Предсказуемо благополучная (для жены), она не заставила себя ждать, и описана Софьей Андреевной в следующем, и заключительном в данном эпизоде, письме мужу, писанном весьма оперативно – уже 3 июля, вечером:
«Хотела телеграфировать тебе, милый Лёвочка, чтобы спросить твоего совета, а то просто голову можно потерять от нерешительности. Сегодня нашла я на Пречистенке в Денежном переулке дом кн. Волхонской, по-моему очень удобный и прекрасный и по месту, и по расположению. Но Дмитрий Алексеевич говорит одно, Таня — другое, Оболенский — третье; кроме того, свои сомнения — и не знаешь, что делать. Этот дом и продаётся за 36 тысяч, и отдаётся за 1550 р. с. без мебели. Дешевле квартиры найти невозможно, и то все удивляются. Продажных домов много, но на это я не решусь; все без исключения не выгодны. Завтра утром Петя с подрядчиком осмотрят дом Волхонской и дом прежний, Калачёва. Кроме того посмотрю ещё два дома под Новинском продажных, и одну квартиру с мебелью за 1800 р. с. Завтра хочу всё кончить и в ночь уехать; я устаю и боюсь за беременность, а всё равно рискую и теперь, и хоть через месяц напасть и на дурное, и на хорошое.
Сегодня обедали все вместе в Славянском Базаре, вечер провели все у Пети. У Перфильевых не была, утро занята, вечером слишком устала. Лёлю привезли напрасно, зуб молочный; но я рада, что не одна; ездим вместе и домой поедем вместе, и спим в одной комнате.
Пишу на всякий случай, если останусь ещё день кроме завтрашнего; а если всё кончу, то уеду в ночь завтра и приеду раньше письма.
Таня и девочки здоровы, но им придётся для зубов прожить ещё дня четыре, что огорчает Таню, но делать нечего, зубы оказались очень плохи.
Надеюсь, что вы все здоровы, что Таня хозяйничает и малышков не забывает; ведь она тоже МАМА Таня. Что поделываешь ты, старшие мальчики, Маша? Письма ещё не было и не могло быть.
Я всё думаю, как бы вас всех получше устроить; но трудно всем угодить, — кому-нибудь да будет плохо; а большие дома и квартиры не по нашим средствам.
Прощай, милый друг, целую вас всех.
Соня» (ПСТ. С. 165 - 166).
Итак, дом кн. Волконского был снят Толстой и уже в нём семья Толстых прожила первую, пыточную для Льва Николаевича, московскую зиму 1881—1882 г. После 3 июля Софья Андреевна ещё задержалась для распоряжений о меблировке снятого семейством дома. Ей городская квартира, конечно, сразу полюбилась. Как она признаётся в мемуарах, особенно ей «понравился большой кабинет, выходящий на двор окнами, и совершенно в стороне от других комнат. Но этот-то великолепный кабинет впоследствии приводил в отчаяние Льва Николаевича тем, что был слишком просторен и слишком роскошен» (МЖ – 1. С. 339).
«Московская» трагедия Толстого заключалась в том, что фактически принудительный переезд его в город совпал с обретением им как раз такого состояния сознания, такого религиозного понимания жизни, при котором тысячи лет, напротив, мудрецы и пророки бежали из городов. Вся же предшествовавшая жизнь Толстого — писателя и общественного активиста — прошла преимущественно в ограниченных для художественных впечатлений и общественной активности условиях усадьбы. При этом интеллектуальная и духовная эволюция Толстого протекала по линии всё большего, от возраста к возрасту, неприятия не только крупных городов, но и в целом всей разбойничьей (в отношении трудящегося народа) и садо-некрофильской (в отношении и Природы, и людей) городской буржуазной лжехристианской цивилизации в целом. «Вехой» на этом пути был первый восторг и радость 9-тилетнего мальчика-Толстого, которого родители привезли в первый раз в невиданный прежде большой город (любование с приязнью изнутри, как маленького, непосредственного Обитателя города). Другая «веха» — этико-патриотическое и эстетическое любование Москвой зрелого Мастера, автора «Войны и мира». Это уже взгляд извне, взгляд, скорее, Прохожего, Чужака (stranger), но по-старому — пока приязненный; взгляд потасканного жизнью и «закалённого в боях», отошедшего на покой этакого плутарховского “мужа и воина”, симпатизирующего ещё лживым мирским суевериям о «необходимости» государства, полисов, крепостей, оружия, войска, военной «обороны», дрянных военных «побед»… Взгляд, однако, из усадьбы, располагавшей человека творческого к философским и религиозно-богословским рефлексиям.
Отношение к городам Толстого 1870-х гг. мы обозначили выше, в предыдущих эпизодах книги.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 55; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!