КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 1-го ДЕСЯТОГО ЭПИЗОДА 10 страница
Учителя, действительно, Толстой подобрал с умом: Иван Михайлович Ивакин (1855 — 1910), кандидат филологии, тихий, исполнительный и знающий своё дело серенький интеллигентский мышёнокъ, был именно тем, кто был нужен для придирчивой, нервной и подозрительной временами до паранойи Софьи Андреевны. «Белокурый, тщедушный, бедно одетый, застенчивый юноша, с тонким голосом и тонкими пальцами» — вспоминал своего учителя С.Л. Толстой, попутно раскрывая отцов секрет, почему тот выбрал именно Ивакина: тот боялся всего на свете, и предпочитал выказывать равнодушие к материальным выгодам учительства, то есть безропотно был согласен на любую, и самую низкую, плату. Кроме того, Ваня Ивакин был совершенно чужд политики, в особенности – «страшных» для него революционных групп молодёжи (Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1975. С. 76). Впоследствии Ивакин поступил на службу библиотекарем Румянцовского музея и сумел, благодаря феноменальным бесхарактерности и уступчивости, сработаться с знаменитым Н. Ф. Фёдоровым – философом-мистиком, суровым аскетом и истинным фанатиком библиотечного дела.
О Толстом и его деле – всё. Всё, что известно… Гувернантку он подыскал только в следующую, октябрьскую свою поездку: «M-lle Guillod… очень мне нравится, но без музыки» (83, 283) — то есть знающую французский язык, дешёвенькую, но без музыкального образования. Она прожила в семье Толстых ровно год.
|
|
|
Теперь обратимся к письму Сонички ко Льву, по краткости августовской поездки единственному, и состоявшемуся, как можно догадаться, конечно же в его 52-й день рождения, 28 августа 1880 г.
Начинается письмо со странного упоминания о другом письме, отосланном, вероятно в один день с этим и — письмом от князя Урусова. Текст его, к сожалению, не известен. «К сожалению» — потому что, судя по реплике о нём Софьи Андреевны, касается оно некоего общего с Урусовым и женой Толстого дела, чего-то, во что она, как минимум, была посвящена:
«Милый Лёвочка, посылаю тебе письмо Урусова, которое ты ждал; письмо такое, какое я вперёд могла бы продиктовать, т. е. ничего нового. Сегодня все помянули твоё рождение и от того ли, что тебя нет или от нездоровья, но очень на душе грустно. Я вчера напрасно, кажется, двигалась с места, потому что это имело дурное влияние на моё состояние. Как-то ты с своей головой; верно тоже дурно спал, такой был ветер, дождь и холод всю ночь. Вчера я решилась побыть в Туле лучше подольше немного, но сделать визиты, и была и у Бестужевых <родня декабриста М. П. Бестужева-Рюмина; знакомые и гости семейства Толстых. – Р. А.>, и у Кисленских <тоже хорошие знакомцы, семья председателя Тульской губ. земской управы. – Р. А.>. Всех застала, и все были очень любезны; конечно, посидела я везде несколько минут, извинялась и уезжала. У Бестужевых мне сказал Василий Николаевич, что в Тульскую семинарию накануне приехал из Филологического института учитель древних языков, что весь выпуск из этого института пошёл в учителя, что цена им 150 р. с. в месяц, и что их достать очень легко. Если б знать раньше, можно бы спросить, нет ли товарища у этого учителя и выписать бы можно. Дома я застала всё благополучно, Илюша принёс двух бекасов, сегодня и Серёжа пошёл на охоту. А Лёля всё с Сашей за грибами ходит <т. е. Л. Л. Толстой с А. М. Кузминским>, Саша Лёлю что-то очень приласкал, говорит беспрестанно: «ну, газета, какие новости?», приглашает его кофе пить и почти от себя не отпускает.
|
|
|
Сегодня все у нас обедают, и Василий Иванович с семейством тоже.
Вчера мы ехали с Таней домой и очень хорошо разговаривали. Прежде, бывало, все свои хорошие мысли и разговоры спешу тебе передать, а теперь прошла эта потребность, но детям надо кое-что, что несомненно хорошо, не лениться говорить. Им кое-что западает, а то такая путаница в их душе, как я вчера Таню-то послушала.
Прощай, милый друг, завтра пошлю за письмом от тебя <получила вышеприведённый телеграфный «рапорт». – Р. А.>. Я вчера ехала с тобой и всё думала, что бы я дала, чтоб знать, что у тебя на душе, о чём ты думал; и мне очень жаль, что ты мне мало высказываешь свои мысли, это бы мне морально и нужно и хорошо было. Ты, верно, думаешь обо мне, что я упорна и упряма; а я чувствую, что многое твоё хорошее потихоньку в меня переходит и мне от этого всего легче жить на свете.
|
|
|
Теперь совсем прощай.
Соня» (ПСТ. С. 157 - 158).
Как видим, оба супруга признают охлаждение личных своих отношений и появление некоторых секретов друг от друга – но Софья Андреевна явно оплакивает прежнее, теперь кажущееся ей таким полным и желанным, взаимопонимание. В воспоминаниях об этих днях 1880 года она записывает: «То, что мы потеряли в то время с Львом Николаевичем ту душевную связь, которая соединяла нас всю жизнь, — страшно огорчало меня. Он или молчал со мной целыми днями, или же на всё нападал, всё осуждал. Когда он в августе уехал в Москву, я поехала его провожать, он дорогой молчал, а я глядела на него и думала, что он по-своему прав, что мысли и стремления его все хорошие и высокие, а я просто не умею и не могу так жить, как он этого хочет…» (МЖ – 1. С. 321).
|
|
|
Последнее суждение Софьи Андреевны совершенно справедливо, но… без сомнения, это был приговор для отношений супругов — не только для 1880-х гг., переписку которых нам только предстоит рассматривать, но и для последних лет жизни Льва Николаевича: после 1906 г., когда эти слова были внесены Софьей Андреевной в рукопись мемуаров… К этому времени «не умею» и «не могу» решительно соединились для неё в одном, резком, как смертный удар палача: не желаю!
* * * * *
Пришла пора подвести некоторые промежуточные итоги наблюдаемым нами в переписке супругов 1860 – 1870-х гг. тенденций. Для Л. Н. Толстого это – специфические «мужские» черты в сопряжении с ментальными и эмотивными особенностями именно «неотмирного», творческого и гениального человека. Неутолимая жажда свободы от фиксируемых общественными установлениями ролей и стереотипов поведения — в сочетании с интимной потребностью в том повседневном уюте, чьей-то заботе и нежности, которую вполне может удовлетворить как раз только подчинение социальным ожиданиям референтных индивиду личностей и общностей. В этом смысле Лев Николаевич и в зрелые годы может быть уподоблен шалуну ребёнку — который порывается и убежать, даже спрятаться, «потеряться» от внимания и ласк матери но в то же самое время и не может обойтись без них.
В этом плане поступок Льва в начале супружеской жизни с Софьей: отдача ей на прочтение ужасных дневниковых записей «грешной» молодости — тоже можно уподобить покаянию ребёнка перед той единственной, от кого он смеет и жаждет получить прощение и душевное облегчение… Делалось это с любовью и доверием, жаждавшим взаимности — которые не могла не ощущать Соня. Но – увы! – она сама была ребёнком, и не в смысле много более молодого возраста, а именно в смысле нрава и воспитания. Мы уже упоминали в начале книги, что её отец, Андрей Берс, в своё время проницательно заметил, что Сонечка не умеет сполна, — без подозрительности, зависти и иных контрпродуктивных мыслей и эмоций — отдаваться радованию жизни, и оттого никогда не будет счастлива в ней (это свойство характера она передала сыну Льву, и, как и маме, они стоили ему нервного и психического здоровья…). Да и сама Софья Андреевна, декларировав в своих мемуарах «правдивость» (за которой ей легче прятать намеренную ложь о муже и её отношениях с ним), неоднократно исповедуется читателю на страницах «Моей жизни» в пороках собственного характера… Замечательный современный исследователь В. Б. Ремизов резюмирует свои наблюдения над патологиями жены Толстого так:
«Чтение дневников молодого Толстого оказалось для Сони роковым. Будучи от рождения крайне ревнивой, эмоционально не сдержанной, склонной к подозрительности, она сама себе воткнула нож в сердце, кровоточащая рана обозначилась на всю жизнь. С годами ревность только возрастала, приобретая гипертрофированные формы. Толстой стал восприниматься Софьей Андреевной как её неотторжимая собственность, на которую никто не имел права посягать, даже в плане дружеского общения. В памяти держалась каждая деталь из прочитанных его дневников, а внутри всегда сидело затаённое чувство страха» (Ремизов В. Б. В поисках бессмертного Храма / В кн. Уход Толстого. Как это было. М., 2017. – С. 677. Курсив наш. – Р. А.).
Да, Соничка не сгодилась в жёны сиротке Льву, которому в жене бессознательно потребны были Мама и близкий, доверенный Друг. Как ни цинично это прозвучит, но со своими затяжными «женскими» болячками она оказалась даже не очень-то “качественной” самкой для соития, облегчения полового напряжения и репродукции потомства. И уж совершенно не умела быть Другом — потому что не научилась беспримесно радоваться с близким человеком, доверять миру и ему и прощать его. Вероятно, одной из первых в России она буквально “заболела душой”, т.е. психически, фобией, навязчивым страхом перед утратой имиджа: перед тем, что потомки и даже современники через беседы с Толстым или его Дневник узнают правду о её нраве и поведении. Её собственный дневник быстро, уже с 1860-х и в особенности с 1880-х гг. до конца её жизни, превращается в инструмент подлинной «информационной войны». Он не ведётся, а сочиняется Софьей Андреевной — красиво, привлекательно для предполагаемых читателей (в особенности же — читательниц) и наполняется упрёками, жалобами Sophie, обвинениями в адрес мужа и самооправданиями себя… Конечно, жанр эпистолярного диалога с Львом Николаевичем исключал возможность повторения значительной части этой лжи в прямой адресации к мужу. Но в «сглаженном», приглушённом виде эти обиды, упрёки и самооправдания проникают и в тексты представляемых в нашей книге писем С. А. Толстой.
Софья Андреевна была и осталась горожанкой (и хуже того, москвичкой!) по воспитанию — то есть существом, с детства гнусно развращённым, испорченным и умственно, и нравственно. Среди оснований для её всегдашнего недовольства уже проступает (и ярче всего — в последующие десятилетия, когда Софья Андреевна утратит эмоциональную и экзистенциальную опору в детях) недовольство якобы «навязанным» ей мужем положением домашней затворницы в деревне. Личный секретарь, биограф и христианский единомышленник Л. Н. Толстого Н. Н. Гусев, долго наблюдавший Софью Андреевну, основательно заключал, что она так и осталась городской мещанкой — не только по рождению, но и по образу мыслей. Мучая его, перед подружками и будущими субъективно благорасположенными к ней феминистками-читательницами она выставляла жертвой – себя, и даже через 20 лет после описанных нами событий, к концу 1890-х гг., не оставляя претензий «загубленного дарования», едва ли не конгениального мужу, которому «деспотизм» Льва Николаевича якобы не дал развиться… И тут она также губила сразу троих: мужа, себя и младшего сына Льва, перенявшего от матери «творческие» претензии, выразившиеся в малоталантливой прозе, маргинальной публицистике, откровенно плохих стихах, неубедительных “потугах” в скульптуре и пр.
В то же время представленные нами выше два десятилетия переписки супругов характеризуются их сближением на двух поприщах: родительской любви к детям, их возращения и воспитания, а также – хозяйственной суеты, денежных расчётов и трат. Толстой этих лет не менее падок до денежной наживы и собственности, чем хищная, расчётливая и жадная дочка Андрея Берса. Он высчитывает свои гонорары, торгуется за каждый печатный лист — всё это, конечно, «бальзам на душу» Софье Андреевне. Но впереди — 1880-е, религиозный переворот и христианская переоценка ценностей в сознании Льва Николаевича, не сулившие этой дочери обрусевшего немца-лютеранина ничего приятного и приемлемого с позиции внушённого ей семейным воспитанием жизнепонимания.
КОНЕЦ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ЭПИЗОДА
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ КНИГИ
___________________
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(Годы 1881 – 1885)
Эпизод Пятнадцатый
КОГО БОГ НЕСЕТ, А КОГО И ДЬЯВОЛ ВОДИТ…
(Лето 1881 г.)
ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРК
Приступая к изложению и анализу содержания третьего десятилетия Переписки знаменитейших яснополянских супругов, мы встречаемся лицом к лицу с новыми трудностями. Если прежде, для 1860-х и 1870-х годов, трудность составляло — собрать достаточно информативного материала, могущего осветить жизнь и отношения Софьи Андреевны и Льва Николаевича Толстых как участников эпистолярного диалога, то именно с рубежа 1880-х информирующих источников становится много — и даже избыточно много для нашей темы. Даже одни только подробные в эти десятилетия дневники обоих супругов могут позволить, при осторожном их использовании, нарисовать достаточно точную картину отношений. Огромна и библиотека исследований, так или иначе связанных с письменным диалогом мужа и жены Толстых. Оно и понятно: самих писем в 1880-е гг. пишется ими друг другу значительно больше, и в них, как «верхушки айсбергов» проступают массивы многочисленных устных диалоговых и конфликтных общений Сони и Льва, выражающие тот эмоциональный накал и те не только бытовые рационализации, но и экзистенциальные и метафизические смыслы, которые углубившийся семейный раскол приобрёл с начала 1880-х гг. для всех его главных участников.
Биографические подробности семейной драмы Толстых, разразившейся открыто и жестоко именно в 1881-м, слишком известны нашему (т.е. весьма просвещённому) читателю, да и не могут, исходя из заявленной тематики нашей книги, занимать значительное самостоятельное место на её страницах. Скажем сравнительно немногое…
По меткому наблюдению биографа, личного секретаря, друга и единомышленника Толстого, Николая Николаевича Гусева, «пока влияние христианского учения проявлялось только в изменении характера Толстого, в том, что он становился добрее, мягче, спокойнее, Софья Андреевна в общем была довольна этой происшедшей в нём переменой» (Гусев Н.Н. Материалы… 1881 – 1885. С. 11). В письме брату, С.А. Берсу, от 2 февраля 1880 года она хвасталась о муже: «Лёвочка стал христианин самый искренний и твёрдый. Но он поседел, ослаб здоровьем и стал тише, унылее, чем был» (Цит. по: Там же). Именно заботой о здоровье Толстого пытается «умаслить» Софья читателей и критиков своих дневника и мемуаров. На деле, подчёркивает Н.Н. Гусев, неприятие религиозных умонастроений мужа связывалось у неё совершенно с иным: христианство истинное (не церковное) не сводится к языческой праведности, доброму расположению к людям, а требует того «трудного», о чём записал Толстой ещё в 1879-м в своей записной книжке: перерождения духом, которое «не вдруг возможно» (48, 324), но зато и – необратимо уводит человека христианина от прежних экзистенций личного и общественного бытия.
В письменных высказываниях Софьи Андреевны в 1881 г. о «новых» религиозных убеждениях мужа постепенно проступают раздражение и неприязнь, в некоторых случаях кощунственно переносящиеся ею с личности и поступков супруга – на Христа и его учение.
Рассмотрим для примера лишь несколько таких высказываний.
В начале 1881 года, 20 января, в письме сестре, Т.А. Кузминской, Софья Андреевна, как и годом ранее в цитированном выше письме С.А. Берсу, только лишь выражает обычное своё беспокойство «головными болями, почти ежедневными», мужа, напряжённо работавшего тогда над «Соединением и переводом четырёх евангелий», а в целом — даже ощутимо довольна, что супруг её не интересуется «ничем светским» (Гусев Н.Н. Материалы… 1870 – 1881. С. 658).
А вот в записи её дневника, сделанной несколькими днями позже, 31 января, в связи с просьбой редактора «Русской мысли» Юрьева описать причины отхода Льва Николаевича от писательской художественной работы – уже проступают «между строк» несколько иные мотивы:
«Л.Н. серьёзно занимается только зиму <1878 – 79 гг.>. Изучив материалы, набросав кое-что для «Декабристов», он не успел ещё написать ничего серьёзного, как уже наступило лето. Чтоб не терять времени и вместе с тем здорово его употребить, он стал делать продолжительные и длинные прогулки по проходящему от нас в двух верстах шоссе (Киевский тракт), где летом можно всегда встретить множество богомольцев, идущих со всех концов России и Сибири на богомолие в Киев, Воронеж, Троицу и прочие места.
Считая свой язык русский далеко не хорошим и не полным, Л. Н. поставил в это лето своей целью изучать язык в народе. Он беседовал с богомольцами, странниками, проезжими и всё записывал в книжечку народные слова, пословицы, мысли и выражения. Но эта цель привела к неожиданному результату.
Приблизительно до 1877 года религиозное настроение Л. Н. было неопределённое, скорее равнодушное. Неверия не было полного никогда, но и веры определённой тоже не было. Это страшно мучило Л. Н. (он написал свою религиозную исповедь в начале нового сочинения).
Придя в близкое столкновение с народом, богомольцами и странниками, его поразила твёрдая, ясная и непоколебимая их вера. Ему стало страшно за своё неверие, и он вдруг всей душой пошёл той же дорогой, как народ. Он стал ходить в церковь, есть постное, становиться на молитву и исполнять все церковные обряды. Это продолжалось довольно долго.
Но Л. Н. скоро увидал, что источник добра, терпения, любви в народе не исходил из учения церкви; и он сам выразился, что когда он увидал лучи, он по лучам добрался до настоящего света и увидал ясно, что свет в христианстве — в Евангелии. Всякое другое влияние он упорно отвергает и с его слов делаю это замечание.
«Христианство живёт в преданиях, в духе народа, бессознательно, но твёрдо». Вот его слова.
Тогда же мало-помалу Л. Н. увидал с ужасом, какой разлад между церковью и христианством. Он увидал, что церковь как бы рука об руку с правительством составили заговор тайный против христианства. Церковь молится и благодарит бога за побитых людей, празднуя победу, тогда как в Ветхом завете сказано: «Не убий». А в Евангелии: «Люби ближнего, как самого себя». Церковь выносит и покровительствует даже присяге, а Христос сказал: «Не клянись». Церковь дала людям обрядность, которой люди должны спасаться, и поставила преграду христианству; истины ученья о Царстве Божьем на земле затмились тем, что людей усиленно убеждали о их несомненном спасенье посредством крещенья, причастия, постов и проч.» (ДСАТ – 1. С. 507 - 508).
В этом описании чувствуется не только попытка сохранить беспристрастность, но и значительная доля интереса, может быть даже некоторые симпатия и признание в отношении нового мировоззрения супруга, непредставимые для традиционно-православного сознания. Но Софья Андреевна, подчеркнём ещё раз, была городской (хуже того — московской) воспитанницей семьи лютеранина…
И она продолжает в дневнике так:
«Вот что пришло в голову Льву Николаевичу. Он стал изучать Евангелие, переводить его и комментировать. Работа эта продолжается второй год и доведена, кажется, до половины. Но он стал, как он говорит, счастлив душой. Он познал (по его выраженью) “свет”. Всё миросозерцание осветилось этим светом. Взгляд на людей стал таков (как он сам говорил), что прежде был известный кружок людей своих, близких, а теперь миллионы людей стали братьями. Прежде было именье и богатство своё, а теперь кто беден и просит, тому надо давать» (Там же.С. 508).
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 61; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!