КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 1-го ДЕСЯТОГО ЭПИЗОДА 5 страница
«Поезд опоздал на три часа (потом оказалось, что на пять), так что я потерял целый день. Возвращаться не стоило того. Был у Пущиной. Много интересного от дочери Рылеева. Напишу из Москвы. Поезд пришёл в 4,15 м.
Л. Т.» (83, 244).
В Москву Толстой добрался в ночь на 5 марта. На другой день, в воскресенье, он сходил в церковь к обедне – характерный шаг именно для данного этапа его духовной эволюции! Затем он провёл четыре прекрасные часа в гостях у декабристов П. Н. Свистунова и А. П. Беляева, который передаёт ему рукопись своих воспоминаний. Обедал же Толстой у знаменитого П. И. Бартенева, издателя «Русского архива», выпытывая и выпрашивая у него дополнительную информацию, в особенности всякие документы по декабристам.
Вечером того же дня Толстой отъезжает в Петербург, послав перед тем жене такой не пространный, но информативный отчёт:
«Пишу с Петербургской железной дороги. Устал очень, но, слава Богу, всё благополучно и здоров. Устал я от того, что встал рано, пошёл к обедни, не мог отделаться от Васеньки <Перфильева>, всё с ним спорил. Потом поехал к Свистунову, у которого умерла дочь, и просидел у него 4 часа, слушая прелестные рассказы его и другого декабриста Беляева. Зашёл к Беляеву потом к Бартеневу, у которого обедал, и должен был торопиться на поезд. Целую тебя, душенька, и детей; будь спокойна и не волнуйся. Андрюшу особенно целую» (83, 245).
|
|
|
К вечеру 5 марта относится первое в данном эпизоде переписки письмо С. А. Толстой – её ответ на записку Льва Николаевича из Тулы. Приводим ниже полный текст этого письма.
«Очень тебе благодарна, милый Лёвочка, что ты прислал мне записочку из Тулы, но на мою тревогу о тебе прибавилась ещё сильнейшая; напрасно ты поехал, теперь, конечно, это всё уж кончилось, и ты вероятно или в Петербурге или в дороге туда, но как кончилось твоё путешествие? Сегодня и вчера мой маленький <Андрей> крайне беспокоен по случаю метели, и я, ходя мерными, тихими шагами по детской с ребёнком на руках, с замиранием сердца прислушивалась к завыванью ветра. Вот уже три дня как метель, и я воображаю, как везде задержаны поезда, как ты с непривычки и с своими слабыми нервами устанешь от продолжительного путешествия. И что за неволя была ехать? Ведь к лекции Соловьёва уж ты и так не поспел, а промучился наверное. Буду с нетерпением ждать во вторник письма от тебя из Москвы. И теперь из Петербурга ты вернёшься не раньше субботы, а то уж очень мало тебе времени будет.
У нас без тебя всегда всё хуже. Дети ведут себя дурно; Серёжа и Таня убежали на эту страшную метель в одних платьях, я их обоих наказала, заперла в твой кабинет Серёжу, и в тётенькину комнату Таню. Потом они подрались; Илья и Лёля бросали бумажные стрелы в Серёжу, он рассердился и их побил, они его, — прибежали ко мне в детскую жаловаться. Серёжа за обедом говорит про педагогов: «сидят три чучелы, не могут остановить детей». Конечно, я на это очень рассердилась. После обеда Серёжа сконфуженно взял меня за руку и говорит: «не сердитесь, мама́». Я говорю им всем: «давайте, дети, после обеда будем все дружелюбны, а то что это за воскресенье?» Серёжа ушёл писать свой дневник, Таня тоже притихла, но Илья, Лёля и Маша были неудержимы, прятались под кровати, говорили: «fool», и <гувернёр> Mr Nief стал даже грустен.
|
|
|
Перед сном пришли ко мне Илья и Лёля прощаться в детскую, прилегли на диван и всё повторяли: «как сегодня скучно было», на что я им прочла мораль о совести и угрызениях её, и сказала, что к сожалению должна написать папа о их поведении. Лёля сказал: «припишите, что мы будем с понедельника всю неделю себя вести хорошо».
У меня всё лихорадочное состояние, постное есть перестала. Вчера была немка, рассказывала, как ты ей шубу прислал, а Курдюмов не поехал по случаю метели и горловой боли. <Гимназист Тульской классической гимназии Евг. Курдюмов – мальчик по вызову, приезжавший заниматься с детьми Толстого. – Р. А.> Сегодня <домашний учитель> Василий Иванович <Алексеев> ездил в Тулу. Мы с ним вчера много говорили о спиритизме и все дети собрались в кружок слушать.
|
|
|
Очень интересуюсь твоим знакомством и разговором с Пущиной. Много ты мне интересного будешь рассказывать. Прощай, милый друг, целую тебя и мама, жду с нетерпением известий.
Соня.
4 марта. 1878.
Воскресенье вечер» (ПСТ. С. 144 - 145).
Дата, проставленная С. А. Толстой, должна быть исправлена: воскресенье в 1878 г. падало на 5 марта, а не на 4-ое. Означение же дня недели считаем правильным, так как в самом письме рассказывается о времяпрепровождении именно воскресного дня.
Необходимо сделать ряд примечаний и по содержанию письма. Упоминаемые в нём лекции В. С. Соловьёва читались философом в эти дни в т. н. «Соляном городке» в Петербурге. Толстой и Соловьёв во второй половине 1870-х взаимно интересовались друг другом и искали знакомства (и взаимно невзлюбили друг друга через много лет!..). Друг Толстого Н. Н. Страхов всё-таки успел организовать для Толстого посещение одной из лекций — о чём мы ещё расскажем ниже…
В свете вышеизложенных обстоятельств следует обратить внимание и на упомянутого в письме нового гувернёра и учителя старших детей Толстых, сменившего изгнанного прекрасного Жюля. Проклятие всех, поздно женившихся мужей: Mr. Nief (Ньеф), статный француз, был на 15 лет младше Льва Николаевича. Ньеф оказался не только внешне привлекательным, но и человеком с довольно романтическим прошлым. Софья Андреевна не без приятности вспоминает его в мемуарах: «…Добродушный, образованный француз, который оказался впоследствии коммунаром, Mr. Montels, бежавшим из Франции, и который раньше никогда не был ни учителем, ни гувернёром, что приятно в нём почувствовалось с самого начала» (МЖ – 1. С. 275).
|
|
|
И подробнее следует остановиться на другом упомянутом в письме педагоге, сыгравшем значительную роль в становлении мировоззрения и судьбе самого Л. Н. Толстого. Конечно, это Василий Иванович Алексеев (1849 —1919), сын псковского помещика и крепостной крестьянки, демократ, сектант-общинник…
Софья Андреевна в мемуарах вспоминает и про него – конечно, уже только как учителя детей, без заметного личного расположения:
«В августе 1877 г., после возвращения из своих поездок, Лев Николаевич, проникнутый в то время воспитанием детей и важностью цели поступления Серёжи в университет, поехал в Москву искать русского учителя. Но вернулся Лев Николаевич, не найдя никого, и, совершенно случайно, как-то раз в Туле встретил мою всегдашнюю акушерку, Марью Ивановну Абрамович и спросил её полушутя: «Нет ли у вас учителя?» — Есть, — отвечала она. — А управляющего в Самарское имение? — Тоже есть. И действительно, оказались у Марии Ивановны двое знакомых, ищущих занятий; оба прекрасные люди, из дворян, оба революционеры того времени, гуманного и либерального направления. Один из них В. И. Алексеев, кончивший курс в университете на математическом факультете, с интересным прошлым. В молодости своей он принадлежал к кружку Чайковского, интеллигентных людей, желающих жить своим трудом на земле [...]. Они все уехали в Канзас и там начали жить и работать. Не помню, долго ли эта община существовала в Канзасе, но она в конце концов распалась. Конечно, перессорились женщины. [...].
Вот этого-то В. И. Алексеева мы и взяли русским учителем к нашим детям. Он был прекрасный математик; дочь моя Таня говорила, что никто ей не дал в смысле общего образования и развития так много, как Василий Иванович. Мы все его любили; характер у него был добрый, большая простота и большая любовь к работе. Он и пилил, и клеил, и шил сапоги, и рубил дрова, и много занимался моими детьми» (МЖ – 1. С. 271).
Тут стоит заметить в скобках, что официально Алексеев был в доме Толстых учителем математики, русского языка, географии и истории. Но ремёсел этот бывший коммунар знал, действительно, немало… На демократизм его убеждений (которые до конца жизни перенял у него Толстой) указывает эпизод, о котором вспоминает В. Ф. Булгаков: Алексеев не хотел сперва служить учителем в доме Толстых, так как «там за обедом прислуживают лакеи во фраках и белых перчатках» (Булгаков В. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие. Тула, 1970).
Внешность Алексеева, переданная в воспоминаниях С. Л. Толстого, чем-то сближает его с «князем-Христом» (или «идиотом») Львом Николаевичем Мышкиным из романа Достоевского:
«Он был немного выше среднего роста, худ и узок в плечах, белокур и не отличался мускульной силой. Под подбородком у него моталась редкая русая бородка, на щеках волосы не росли, его честные голубые глаза смотрели ласково, говорил он плавно и спокойно и почти никогда не сердился» (Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1975. – С. 59).
Здесь же сын Толстого подчёркивает взаимное влияние Алексеева и Толстого друг на друга.
Доподлинно известно, что именно «первый толстовец» (как именует Алексеева Сергей Львович) обучил Льва Николаевича Толстого, великого писателя земли русской, благородному ремеслу сапожника…
Алексеев, как и красавчик Жюль, был на 20 лет моложе Толстого. Но явился в дом Толстых не один, а с сожительницей, которую привёз из Америки и у которой к тому же был ребёнок (позднее выяснилось, что не от него). Сожительницу он сперва выдал за жену, и, вероятно, этим попортил навсегда отношения с Софьей Андреевной. Чем решительнее обращался её муж к Богу и Христу — тем активнее выражалась Софьей Андреевной неприязнь к многоталантливому учителю. Любопытно, что на этот раз изгнала из дома учителя жена, а не муж, не Лев Толстой. Это произошло в 1881 году, когда Василий Иванович поддержал порыв Толстого – написать письмо императору Александру III с христианским призывом простить и избавить от казни «цареубийц», казнивших от имени революционной организации «Народная воля» императора Александра II. Софья Андреевна, боявшаяся для мужа и семьи преследований от властей за это письмо, наорала на кроткого «идиота», осыпав его отборными оскорблениями, и, несмотря на последующие её извинения — ему вскоре пришлось покинуть дом своего друга и благодарного ученика. Умненькая же Sophie — конечно, «завязала узелок на память», поняв, что может подобным же напором «прогибать» под свои желания и собственного мужа.
Но вернёмся к Льву Николаевичу и его питерской поездке 1878 года. Непосредственно в Питер он прибыл 6 марта. Целей этого посещения российской столицы было несколько: 1) достать побольше книг и рукописей для работы над начатым романом; 2) повидаться лично с Н. Н. Страховым, В. А. Иславиным и кое-кем ещё, кто мог бы сообщить значимую для нового романа информацию; 3) повидаться с Alexandrine Толстой; наконец, 4) заключить купчую крепость на покупку участка самарской земли у бар. Бистрома.
В Петербурге Толстой остановился у своей тёщи Л. А. Берс (Эртелевский переулок, дом 7, квартира 1). В первый же день по приезде, 6 марта, он отправился к А. А. Толстой, но не застал её дома. Следом — отправился к дяде жены, В. А. Иславину, занимавшему тогда пост члена Совета министров государственных имуществ. По семейному блаточку он довольно быстро сумел выцыганить у него пять архивных дел 1810 – 1825 гг. по переселению крестьян из центральных губерний (соответственно, для романа о переселенцах). Потом… а потом «второе дыхание» закончилось. Он забил на оперный театр, узнав, что там идёт не любезная ему «Юдифь» столь же нелюбезного Серова, и завалился на хату к тёще, где провёл вечер за игрой в карты с А. М. Исленьевым, дедушкой жены, и непременным Н. Н. Страховым.
Следующим днём, 7 марта, Лев Николаевич осчастливил визитами сразу двоих. Барон Бистром взял с Толстого обязательства выплатить в определённые сроки 42 000 рублей за 4022 десятин прекрасной самарской земли. Оба нашли сделку великолепно выгодной. Кроме того, в этот день и в следующие два Толстой с удовольствием (взаимным!) навещал Alexandrine (А. А. Толстую). Судя по записям её дневника, Толстой смело поведал ей свои религиозные сомнения и выводы. Alexandrine практически пророчит скорое написание им «Исповеди»: «У Льва в зачатии теперь новое сочинение, и я уверена, что в нём теперь отразится эта исповедь его веры или вернее — исповедь его новой веры» (Цит. по: 83, 249).
Обо всех своих похождениях 6 и 7 марта Толстой, конечно, отчитался в двух небольших письмах жене (см. 83, 246 – 248). Помимо того, что мы уже рассказали – вот маленькая «личная» приписка для жены во втором (от 7 марта) из этих писем:
«Получил твою телеграмму ночью и не отвечаю, потому что ты верно получишь моё письмо раньше телеграммы. Получил и письмо <От 5 марта. – Р. А.>. Как грустно, что дети себя так дурно вели. Если не получишь телеграммы, не сердись, душенька.
Все Толстые тебя искренно полюбили и хвалят, а я радуюсь.
Не пробуду ни часа лишнего без нужды. Скучно и тревожно здесь, хотя я очень спокоен и степенен.
Целую тебя и детей. Андрюше не вели беспокоиться» (Там же, с. 248).
Софья Андреевна, действительно, ожидала 7-го ответа на посланный запрос о здоровье мужа – о ней она сообщает в письме от 8 марта (см. ниже).
Наконец, уже незадолго до отъезда из Петербурга, 9 марта, Толстой отправляет жене ещё одно небольшое письмо, писанное в ночь на 9-ое – опять же, очень кратко, о событиях с 7 по 9 марта:
«Утром был Бистром. Потом поехал к нотариусу, в <Публичную> библиотеку, к Страхову и в <Петропавловскую> крепость. Потом с <А. А.> Толстой, к которой заехал, к старухе <Прасковье Васильевне> Толстой обедать. Оттуда к Вере Александровне <Шидловской; она же в девичестве – Вера Иславина. – Р. А.>. Там глупая и скучная игра в карты, и вернулся сейчас домой с мама, в три часа. В первый раз собой недоволен за то, что сел в карты и засиделся долго без удовольствия. Надоело ужасно. Завтра, и позднейшее в пятницу, надеюсь кончить с Бистром и уехать. Получил твоё письмо <от 6 марта>. Ужасно радостно. Страшно только за Андрюшу. Целую тебя, душенька, и ложусь спать» (Там же, с. 249 - 250).
Кстати. То, что письма Льва Николаевича из этой поездки были небольшими, сухими, довольно малоинтересными – хорошее свидетельство усилившейся ненависти Толстого к подобным поездкам, к городам в целом и городским впечатлениям. Ему было не просто «скучно и тревожно», а почти невыносимо. Первый день в Петербурге даже ознаменовался каким-то недомоганием. К однозначно негативным впечатлениям от Питера следует отнести и осмотр Толстым Петропавловской крепости, а также две мимолётные встречи с царём. Об этих встречах Толстой рассказал жене, а жена, разумеется, поведала в мемуарах:
«Купчую <на земли Бистрома. – Р. А.> совершали у нотариуса Утина, и Лев Николаевич рассказывал, что, когда он поднимался по лестнице, навстречу ему шёл государь Александр II с князем Горчаковым, к которому он с чем-то обратился, сильно грассируя на слове “mon prrrince”… Государь шёл в фотографию Левицкого, которая находилась на той же лестнице. Увидав чужого человека, у государя сделались испуганные и, как рассказывал Лев Николаевич, недобрые глаза.
Ещё раз пришлось ему видеть государя, когда Лев Николаевич с братом Стёпой проезжал в карете мимо Летнего сада, из которого после прогулки выходил государь, и опять то же впечатление: на него в карету посмотрели злые глаза» (МЖ – 1. С. 278).
В Петропавловской крепости её комендант барон Майдель, типичный «служивый» при должности, так и не смог вникнуть, для чего Толстой хотел увидеть крепость, но не без гордости показал ему кандалы, в которые были закованы в крепости арестованные декабристы, а заодно… поведал о нововведениях пенитенциарной системы — одиночных камерах и пр. Преодолевая отвращение, Толстой попросил было провести в особо охраняемый Алексеевский равелин, на что любезный барон, конечно, ответил радостным согласием, но с тою же неизменной любезностью, не сморгнув, предупредил, что выпустить Толстого оттуда живым он уже не сможет: «войти в равелин можно всякому, а выйти оттуда могут только три лица в империи: император, шеф жандармов и комендант крепости, что и известно всем часовым у входа в равелин» (Из воспоминаний С. А. Берса. Цит. по: Гусев Н. Н. Материалы… 1870 – 1881. С. 475).
Теперь у нас на очереди сразу три послания от тоскующей в отлучке мужа Софьи Андреевны.
Сперва – письмо от 6 марта, которым Софья Андреевна «ужасно обрадовала» Льва Николаевича, если судить по его уже приведённому выше ответу от 9 марта:
«Пишу тебе второе письмо, милый Лёвочка. Что тебе интереснее, то пишу прежде; а именно, что все дети здоровы и мне сегодня лучше, лихорадочного состояния почти не было. Но не могу не писать тебе всякий день bulletin о моём сынке, так он меня всю поглощает. Он, бедный, нездоров, у него жарок и расстройство желудка; он так надувается, что в третьей комнате слышно и меня это очень смущает, но, Бог даст, обойдётся, ночь он спал прошлую очень хорошо и день был не слишком беспокоен, а это сделалось к вечеру и я ему грею припарки на животик. Дети себя вели лучше, за обедом, было, Серёжа начал придираться к Лёле, я его остановила и сейчас же переменила разговор, глядя на него очень пристально. У нас произошла мгновенная игра в глазах, и мы поняли друг друга и он утих сейчас же. Александр Григорьевич был, на Илью жаловался, что очень в классе шалил и поставил ему единицу, Илюша же говорит, что оттого, что у Александра Григорьевича болели зубы.
После обеда я вышла на воздух, мне надо было в кладовую сходить, и меня охватило таким приятным чувством от воздуха, от заходящего яркого солнца, и напомнило те старые впечатления весны, которые наводили на меня, бывало, приятную грусть и ожидания чего-то очень хорошего. Теперь я боюсь этих впечатлений и всегда их отгоняю; мне не надо выходить из своего тесного мирка забот и воспитания больших и малых детей.
Где ты теперь, как доехал и что делаешь? Я не думала, что мне будет так страшно за тебя. Но ты не спеши домой, ты так редко уезжаешь, а я буду очень терпелива без тебя во всём.
Заходила к Алексею <Орехову, управляющему имением. – Р. А.>, ему гораздо лучше. Прощай, милый друг, целую тебя и мама́.
Соня.
Танино платье-то на мерку я забыла уложить, теперь не знаю что делать» (ПСТ. С. 147).
Следующее письмо, от 7 марта, начинается пересказом Софьей некоего религиозно-мистического сна, на который Лев Николаевич вряд ли обратил тогда достаточное внимание (а следовало бы!):
«Не могу удержаться, чтоб не написать тебе, милый Лёвочка, то, чем я проникнута сегодня до глубины души. Верно моё одиночество и страх о тебе делают меня такой нервной и усиливают во мне веру в разные предрассудки; но я совсем больна от виденного мною в прошлую ночь сна. Будто я с Лёлей и Машей подхожу в Страстную пятницу к большому собору, и вокруг собора ходит огромный позолоченный крест; когда он обошёл три раза, он повернулся ко мне, остановился, и я увидала распятого Спасителя чёрного с ног до головы. Какой-то человек обтирал полотенцем Спасителя, и Спаситель вдруг весь побелел, открыл правый глаз, поднял, отставив от креста, правую руку и указал на небо. Потом мы будто пошли с Лёлей и Машей по шоссе и покатилось крымское яблоко по траве и я говорю: «не берите его, оно моё».
Когда я проснулась, было пять часов, я дрожала, как в лихорадке, у меня стучали зубы и я рыдала. Во сне ещё я сказала себе: «Это мне Бог посылает крест — терпение, и от меня откатится яблочко какое-нибудь». Все так толкуют мой сон и наяву. Спать я больше не могла; теперь у меня болит грудь и спина, и всё плакать хочется. Конечно, мой страх и беспокойство — всё отношу к тебе, милый мой; но надеюсь, что все мои кошмары от нездоровья, что-нибудь во мне не ладно. Скорей бы уж ты приехал.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 74; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!