Или ХОЖДЕНИЕ ТОЛСТЫХ ПО МУКАМ.
(Годы 1874 и 1876)
Фрагмент 1.
VEINE (1874).
Уже после того мировоззренческого кризиса, который нам неизбежно затронуть, излагая и комментируя переписку Л. Н. и С. А. Толстых 1874, 1876 и последующих лет, в одном из первых своих христианских сочинений, книге «В чём моя вера?», Лев Николаевич так писал об «учении мира» и о жертвах, которые ему приносят люди в лжехристианском мире:
«Пусть всякий искренний человек вспомнит хорошенько всю свою жизнь, и он увидит, что никогда, ни одного раза он не пострадал от исполнения учения Христа; но большинство несчастий его жизни произошли только оттого, что он в противность своему влечению, следовал связывавшему его учению мира.
В своей исключительно в мирском смысле счастливой жизни я наберу страданий, понесённых мною во имя учения мира, столько, что их достало бы на хорошего мученика во имя Христа. Все самые тяжёлые минуты моей жизни, начиная от студенческого пьянства и разврата до дуэлей, войны и до того нездоровья и тех неестественных и мучительных условий жизни, в которых я живу теперь, — всё это есть мученичество во имя учения мира» (23, 416).
Письма – источник личного происхождения, тесно связанный с духовной, интеллектуальной, творческой, повседневно-бытовой и даже материально-телесной («животной») жизнью участников переписки. Очень бы хотелось, но и нельзя поэтому просто «выдать» читателю тексты писем супругов, не восстановив хоть в самых общих и самых значительных чертах всей этой жизни, как проживали её Толстые с 1871 года, в котором мы оставили их в прошлом Эпизоде.
|
|
|
А изложение это, будь оно самостоятельной темой нашей книги — было бы нравственно тяжёлым по содержанию. Семейство именно, что «страдало за учение мира» — за свои и чужие грехи, буквально в соответствии с тем описанием христианского смысла страданий, которое Лев Николаевич дал позднее в своём глубочайшем и гениальнейшем философском трактате «О жизни».
И все 1800 лет, и спустя эти 1800 (а теперь и 2 000) лет – люди не жили и не живут по учению Христа. Главные силы и материальные ресурсы людей уходили и уходят на обслуживание того, к чему их влекут собственные страсти, соблазны и оправдывающая их мирская ложь. Между тем, даже по пониманию суеверов церкви, — где обман (или самообман, лукавство) людей, там и торжество «лукавого», сатаны, то есть обмана и гибели. Вот почему, кстати, Толстой переживает во второй половине 1870-х всплеск симпатии к суеверной лжи церкви православия, обещающей сакральное «спасение души»…
Как результат – беспомощность и разделение, не братская жизнь людей. Невежество и омрачённость. Взаимные обвинения там, где никто друг перед дружкой не виноват…
|
|
|
Как образчик такого неосновательного обвинения можно привести упрёки Софьи Андреевны в адрес мужа (хорошо известные читателям её дневника и воспоминаний) в неучастии в воспитании собственных детей. В отношении именно его детей — этому противоречат даже многие страницы тех же соничкиных мемуаров, описывающие прогулки, охоты, игры и занятия Толстого с детьми. Особенно несправедливы эти обвинения как раз для 1870-х гг., когда Толстой предпринял титанический труд над составлением своих двух «Азбук», разработке программ для обучения детей чтению, для народных школ и училищ подготовки самих учителей, написал специальную статью «О народном образовании», а в расширившемся после перестройки яснополянском доме и близлежащем флигеле — много занимался лично и с детьми, и с педагогами.
Именно «Азбуками» и педагогической работой 1860-70—х гг. (с позднейшими прибавлениями) Толстой, не пиши он даже своей нетленной беллетристики для взрослых, воздвиг себе памятник, на камне которого можно бы было начертать часто и любовно цитируемые по сей день его слова из письма тётиньке Alexandrine Толстой:
«…Когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить, и кого прежде, кого после вытащить. И тонет тут самое дорогое, — именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе» (62, 131).
|
|
|
Именно поэтому – в числе иных причин – не писался никак начатый Толстым новый роман (будущая «Анна Каренина»), от публикации которого измученная «материальными» страхами Соничка ждала новых доходов семейству, подрастающим детям… Толстой же в своём выборе был продуман и одновременно справедлив: помощи и заботы достойны равно все дети. Нет «чужих» детей, больных или стариков — как не было бы, живи люди по Христу, братской общиной. К тому же про себя (глубоко-глубоко про себя!) он знал теперь, что он точно гений. А для того, чтобы знать, что на детях гениев природа отдыхает — людям XIX столетия не нужна была наука генетика. (Масштаб же гения толстовского таков, что природа отдыхала и отдыхает по сей день на всех почти его, более отдалённых, потомках…).
|
|
|
И что же Софья Андреевна? А она – вот так вот жалуется на мужа и упускаемые, как ей представляется, прибыли в письме сестре от 10 декабря 1874 г.:
«Роман не пишется, а из всех редакций так и сыплются письма: десять тысяч вперёд и по пятьсот рублей серебром за лист. Лёвочка об этом и не говорит, и как будто дело не до него касается» (Цит. по: Гусев Н. Н. Материалы… 1870 – 1881. С. 191).
И дальше — ещё отвратительней и несправедливей — о работах Толстого для детей:
«А мне Бог с ними, с деньгами, а просто то его дело, т. е. писание романов, я люблю и ценю и даже волнуюсь им всегда ужасно; а эти азбуки, арифметики, грамматики я презираю и притворяться не могу, что сочувствую» (Там же).
Впоследствии, с 1880-х гг., когда Толстой стал христианским учителем взрослых — в изложении забытых миром азбучных истин учения Христа — она научилась притворяться (не меньше «друга» Толстого негодяя В. Черткова), а к презрению добавился обычный страх неверующего человека — перед репрессиями со стороны правительства и полным денежным разорением семьи (в корне своём — первобытный страх животной самки перед трёпкой и перед голодом).
Между тем даже в мелочах она врала: предложение о 500 рублях за печатный лист было получено только ОДНО: от редакции «Русского Вестника» -- и буквально на следующий день после письма Сони Тане, то есть 11 декабря, Толстой заключил выгоднейший договор с этим изданием.
«Анна Каренина» быстро превратилась в новую обузу для Толстого — главным образом, из-за необходимости соблюдать со своей стороны условия договора, сроки и пр. Работа над романом не давала ему столько удовлетворения, как работа с детьми или над «Азбуками» — а изнуряла не меньше «Азбук». Лечебные поездки на кумыс, на приобретённые в 1871 году самарские земли —стали регулярными.
Что же совершилось с женой Толстого в эти годы? Увы! тоже мало радостного. Попробуем, опираясь на её мемуары и дневник, взглянуть её глазами на вехи семейных буден — ибо, без сомнения, она переживала их не менее остро и болезненно, и даже — чаще всего! — болезненнее, нежели муж.
Вереницу несчастий и смертей 1870-х гг., затронувших семейство Толстых, сама Софья именует в мемуарах «вэн» — от фр. “veine” — в значении «полосы» злосчастия и потерь (МЖ - 1. С. 230). Её открыло самоубийство 4 января 1872 г. Анны Степановны Пироговой, сожительницы соседа Толстого, А. Н. Бибикова. «Это был старинный тип экономок и сожительниц русских помещиков, — вспоминала о ней Софья Толстая, — Добрая, спокойная и любящая, ещё совсем не старая, большая и полная, она варила варенье, ухаживала за барином и баловала ребёнка». Но Бибиков решил жениться на гувернантке сына — тем спровоцировав уход из дома и самоубийство Анны, бросившейся на железнодорожной станции Ясенки под товарный поезд со «счастливым» № 77.
Бибиков не счёл себя виноватым и спокойно женился на немке-гувернантке, впоследствии умершей, оставив его вдовцом с тремя детьми. «На нас это событие с Анной Степановной произвело тяжёлое впечатление, и я Бибикова после этого не могла видеть» — добавляет в заключение своего рассказа Софья Андреевна (МЖ – 1. С. 200).
В этом же году, прежде чем взяться за «Анну Каренину», Толстой ещё несколько раз подступается к написанию романа о Петре I… А в семье 13 июня рождается четвёртый сын Петя. В 1873 г. Толстой окончательно «убивает» проект исторического романа о Петре… и в этом же году, осенью, 9 ноября, маленький Петя погибает. «Что-то больно, больно оторвалось; это было почти физическое страдание» — вспоминала жена Толстого (Там же. С. 226).
Для отца же, специфически, с долей отчуждения относившегося к совсем маленьким детям, эта смерть не была столь болезненной. В письме 10 ноября 1873 г. брату Сергею он констатирует: «Если бы выбирать одного из нас восьмерых, эта смерть легче всех и для всех; но сердце, и особенно материнское — это удивительное высшее проявление Божества на земле — не рассуждает, и жена очень горюет» (62, 55).
Это была первая за 11 лет смерть в доме Толстого… И он повёл себя при этом редком действе несколько необычно, хотя и простительно для привыкшего наблюдать жизнь художника. Софья Андреевна вспоминает, что накануне гибели маленький Петя играл со щенком, которого подарил ему отец:
«Раз как-то собачка эта начала хрипеть, кашлять лающим кашлем, и маленький Петя, навестив собачку, пришёл и объявил, что “амка бобо”.
…Проболев двое суток, щенок издох.
Ровно через три дня […] Петя проснулся с таким же лающим кашлем […] и ровно через двое суток, не просыпаясь, скончался…» (МЖ - 1. С. 226).
Мать не вынесла зрелища агонии ребёнка, а вот Лев Николаевич, сидя у постельки Пети, сосредоточенно наблюдал уничтожение его временного плотского бытия — до последней минуты. Утром приехал доктор, подтвердивший, что ребёнок заразился крупозным воспалением как раз от папиного щенка… (Там же).
В 1872-м, в отсутствие Толстого, в Ясной Поляне бык убил («забрухал», как выражались местные крестьяне) скотника. Толстой едва не угодил под суд. Быка предали казни, но… с навязчивостью ночного кошмара трагедия повторилась через год, в 1873-м, 31 мая — с участием нового скотника и молодого быка… На этот раз семейство Толстых было в сборе — но предпочло, не дожидаясь новых домогательств законников, ретироваться в самарские степи.
Денег в семье мало – они вбуханы в покупку самарских земель. Для «подьёма» нового хозяйства необходимо личное присутствие хозяев и, конечно, удача. В последнем судьба Толстому напрочь отказала: годы 1872-й и 1873-й оказались в той местности неурожайными… настолько, что муж и жена Толстые (в первый, но не в последний раз!) «забили тревогу» наконец на всю страну, подготовив в конце июля 1873 года статью с призывом о материальной помощи самарским крестьянам. Инициатива тогда принадлежала Софье Андреевне (Там же. С. 222). Примечательно, что в эти, относительно либеральные, годы статью охотно опубликовали «Московские ведомости» — те самые, которые позднее, в голод 1891 – 1892 гг., предпримут целую информационную войну с Толстым-христианином в связи с попыткой публикации им статьи «О голоде» — более глубокой, нежели статья 1873 г., содержащей социально-злободневные выводы, в которых выразилось новое, христианское жизнепонимание Льва Николаевича.
Год 1872-й заканчивается для Толстого неприятной и несправедливой критикой «Азбуки» и новым творческим порывом к роману о Петре I. Но, как мы уже сказали выше, с середины марта его захватывает новый, успешный, проект – «Анна Каренина». Задумано и второе, переработанное издание «Азбуки» — несмотря на то, что первое принесло неудачливому автору убыток в 2000 рублей (62, 182).
Стоит добавить, что Толстой, фактически переписав «Азбуку» заново и дополнив огромным количеством нового материала, добился триумфа этого, вероятно, самого трудоёмкого и самого (в 1870-х) полезного своего сочинения. Только при жизни Толстого рассказы из «Новой Азбуки» выдержали больше 20 переизданий!
Но Толстой вновь перенапряг собственные силы… снова его преследовало мрачное настроение. Со 2 июня по 22 августа 1873 г. Толстые на отдыхе и лечении на кумысе — всей семьёй, в своём имении в 130 верстах от Самары.
Софья Андреевна учит в это время английский язык, и довольно-таки радикальным способом: читает на английском (со словарём) сочинения Шекспира. Легко догадаться, кто из персонажей пиес классика особенно запал ей в сердце: «Как я тогда всецело поняла и оценила излюбленный тип Дездемоны! Сколько нас, молодых жён с ревнивыми мужьями, таких же невинных, как Дездемона, не понимающих долго, за что сердятся на нас мужья!» (МЖ - 1. С. 220).
Но Лев Николаевич отнюдь не спешил ревновать или душить в новом имении свою Соню… Зато — душила её жара. Мучили нехватка чистой воды и отсутствие лéдника, по которой причине вся закупленная провизия скоро портилась. Как следствие, у матери и детей начались желудочные расстройства. Не страдали ими только грудной Петя, слуги, гувернантка-англичанка Ханна, да бравый Лев Николаевич, пивший — и в лошадиных дозах! — один только кумыс: «Лев Николаевич, бывало, напьётся кумысу и уйдёт или уедет верхом далеко в степь, где ходит по солнцу, как он говорил, совершенно голый. Он не писал, почти не читал и жил чисто животной жизнью, набираясь сил и здоровья» (Там же. С. 221).
По времени рождения у Софьи Андреевны следующего ребёнка — 22 апреля 1874 года – можно легко рассчитать, что и кумыс, и прогулки по степи без одежды пошли богатырю русской литературы на пользу, и его прекрасный член, проветренный, нагулянный и налитой, неоднократно находил себе самое законное и сладостное применение…
«…И Ханна, и Лев Николаевич, и все пившие кумыс чрезвычайно пополнели и поправились» — не без зависти вспоминала о финале путешествия Софья. Сама она его не могла терпеть… блевала и от кумыса… и от дурной воды… и от испорченных продуктов… а на пароходе, по пути домой — от качки. Немудрено, что домой она вернулась отощавшей, больной, да к тому же — снова беременной.
От осени 1873 года осталось воспоминание Софьи Андреевны о том, как Толстой с 12 апост… то есть — 12 избранными им учителями народных школ «навезли во флигель <в яснополянской усадьбе; также известен как «флигель Кузминских». – Р. А.> из ближайших деревень ребят, ещё нигде не учившихся, и производили над ними опыты» (Там же. С. 225). Стоит уточнить: то были педагогические опыты. Толстой хотел проверить эффективность разработанной им методики преподавания начальной грамоты. У Сони же все мысли были об «Анне Карениной», которую ей уже полюбилось переписывать (Там же). Кстати сказать, её печальки о деньгах были Толстым в конце года удовлетворены: он продал за 25 000 рублей право на издание собрания своих сочинений (Там же. С. 228). Сам же Толстой был наконец вознаграждён за свою «Азбуку» — избранием 7 декабря 1873 года членом-корреспондентом Академии Наук по отделению русского языка и словесности.
Оба супруга в 1873 году ведут дневник. Записей у обоих не много, но, для полноты психологической картины участников переписки, к изложению и комментированию которой мы подступаем, стоит привести две наиболее характерные.
Вот запись из дневника Софьи Андреевны от 13 февраля 1873 года:
«Лёвочка уехал в Москву, и без него сегодня весь день сижу в тоске, с остановившимися глазами, с мыслями в голове, которые меня мутят, мучают и не дают мне покоя. И всегда в этом состоянии умственной тревоги берёшься за журнал. В него выльешь всё своё настроение и отрезвишься. А настроение моё грешное, глупое, не честное и тяжёлое. Что бы я была без этой постоянной опоры честной, любимой всеми силами, с самыми лучшими и ясными взглядами на всё? И вдруг иногда заглянешь в свою душу во время тревоги и спросишь себя: чего же надо? И ответишь с ужасом: надо веселья, надо пустой болтовни, надо нарядов, надо нравиться, надо, чтобы говорили, что я красива, надо, чтоб всё это видел и слышал Лёвочка, надо, чтоб он тоже иногда выходил из своей сосредоточенной жизни, которая и его иногда тяготит, и вместе со мною пожил той жизнью, которой живут так много обыкновенных людей. […] Я ненавижу тех людей, которые мне говорят, что я красива; я этого никогда не думала, а теперь уже поздно. […] Лёвочка привык бы к самому безобразному лицу, лишь бы жена его была тиха, покорна и жила бы той жизнью, какую он для неё избрал. […] Я сегодня хочу завиваться и с радостью думаю, что хорошо ли это будет, хотя никто меня не увидит, и мне этого и не нужно. Меня радуют бантики, мне хочется кожаный новый пояс, и теперь, когда я это написала, мне хочется плакать…».
И тут же – обещанное ей самой себе отрезвление:
«Наверху дети сидят и ждут, чтобы я их учила музыке, а я пишу весь этот вздор в кабинете внизу» (ДСАТ – 1. С. 87).
Софья Андреевна входила тогда в возраст творческой зрелости. Как можно видеть хотя бы на примере вышеприведённой записи, она многому научилась, в смысле языка и стиля собственных писаний, работая с рукописями мужа, да к тому же не утратила начитанности, вкусов и пристрастий городской по воспитанию девушки. Дети (одного из которых она уже потеряла) – более не закрывают от неё, хоть ненадолго, экзистенциальной недостаточности её бытия. Как сама признаётся в мемуарах «Моя жизнь», с осени 1872 года она решительно «затосковала». Во-первых, ей «захотелось перемены, движения, неразумного, простого, молодого веселья». С другой же стороны, и во-вторых — «хотелось выйти на новую дорожку», найти «радость духовную» в самостоятельном творчестве (МЖ – 1. С. 206 - 207). Быть может, оно и было бы плодотворно, но… здесь жене Толстого некого винить: оба они были воспитанниками своей эпохи и жертвами суеверий общественного традиционализма, отводящего женщине и жене роли «спутницы жизни»… конечно, мужской. Даже её упрёки мужу в мемуарах, писанных в начале XX столетия — это след запоздалых прозрений и сожалений человека всё-таки её поколения, религии и общественной страты.
Хотеть не значит мочь… И даже скромные таланты — не подмога. Не без нотки зависти она сопоставляет в записи дневника 17 апреля того же года собственную пустоту — с кипучей деятельностью творческой самореализации мужа: «Так же, как в природе, так и в моей душе холодно, мрачно и грустно. Лёвочка пишет свой роман, и идёт дело хорошо» (ДСАТ – 1. С. 88).
И вот, для сравнения, записи в Дневнике Льва Николаевича от 6 ноября и 28 декабря того же, 1873 года — свидетельство его душевного здоровья, личностной, творческой и интеллектуальной зрелости:
«Я с молода стал преждевременно анализировать всё и немилостиво разрушать. Я часто боялся, думал — у меня ничего не останется целого; но вот я стареюсь, а у меня целого и невредимого много, больше, чем у других людей. Орудие ли анализа у меня было крепко или выбор верен, но уже давно я более не разрушаю; а целыми остались у меня непоколеблены — любовь к одной женщине, дети и всякое отношение к ним, наука, искусство — настоящие, без соображений величия, а с соображением настоящности наивного, охоты — к деревне, порою к севру <дорогому фарфору. – Р. А.>... и всё? Это ужасно много. У моих сверстников, веривших во всё, когда я всё разрушал, нет и 1/100 того» (48, 67).
«28 дек. Если человек думает, что его жизнь есть только преходящее явление — звук лиры Платона, то это происходит от того, что жизнь всех других людей представляется ему только звуком лиры, но если он любим или любит, значение своей жизни станет для него глубже» (Там же. С. 68).
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
В своём диалоге «Федон» Платон воспроизводит ряд контраргументов противников учения о бессмертии души. Так, если душа такова, какой её рисует Сократ в диалоге, то она подобна форме кувшина или налаженности струн лиры. Если разбить кувшин или разломать лиру, то и форма кувшина погибнет, и гармония звуков лиры исчезнет. С другой стороны — если душа и более прочна, чем тело, и способна жить вовсе без него или перевоплощаться в разные тела, то почему не предположить, что настанет момент, когда душа износится и наконец погибнет. – Примеч. Романа Алтухова. ]
Теперь обратимся непосредственно к 1874 году и переписке супругов этого года.
В начале года Толстой продолжает свои педагогические проекты (продвигает свою методику обучения грамоте и свои программы преподавания для народных школ и училищ) и писание романа «Анна Каренина». 2 марта он лично отвозит в Москву, уже на публикацию, первую часть нового романа. Жена меж тем переписывает начисто вторую…
Череда смертей продолжается: Софья Андреевна вспоминает в мемуарах, что в этот период умер в Петербурге её брат Володя, а у сестры Тани родилась мёртвая девочка (МЖ – 1. С. 230). В июне умирает старенькая воспитательница Льва Николаевича, тётинька Татьяна Александровна Ёргольская (а чуть раньше – ухаживавшая за ней старушка Аксинья Максимовна). Эту смерть, конечно, Толстой особенно близко принял к сердцу: в минуты её смерти он покинул дом. Напротив, Софья Андреевна оставалась в комнате тётиньки до конца. По её свидетельству, умерла эта прекрасная женщина, как праведница: «агонии почти не было… ни хрипов, ни стонов — только дыхание всё реже и реже, и всё затихло» (Там же. С. 233).
Вконец вымотанный работой и негативными впечатлениями, 30 июля 1874 года Толстой выезжает в самарское имение. На этот раз Стёпа Берс остаётся дома, с Соней, а спутником Льва Николаевича становится собственный его подросший, 11-тилетний старший сын Серёжа… Ехали тем же путём — через Москву, затем — от Нижнего Новгорода пароходом по Волге до Самары, оттуда – 130 вёрст на лошадях до хуторских земель...
Первые письма в этом эпизоде переписки принадлежат Льву Николаевичу. Доехав с сыном до Москвы, он отправляет жене короткое, но информативное «отчётное» послание, датированное исследователями — не позднее 31 июля. Пишет он о том, что остановился, по обыкновению, в доме Перфильевых на Пресне; о деловых и денежных предприятиях с издателем и книгопродавцем; о том ещё, как Перфильевы повели Серёжу в Зоологический сад, и он сам — не удержался — увязался с ними…
Концовка письма — о себе и о сыне:
«Серёжа спал мало и был раскисши, но я уложил его спать, и он теперь спит. Сейчас подниму его обедать и ехать.
Приехал <князь> Леонид <Оболенский> и помешал дописывать письмо. Впрочем, писать пока нечего. Серёжу разбудил. Он заспан, но не лишён аппетита. Обедает один подле меня. Целую тебя, детей и друзей» (83, 217).
Вдогонку первому — уже с парохода на Волге — 1 августа отправляется в Ясную второе послание от путешественников. На этот раз — это письмо Серёжи маме, с большой припиской Льва Николаевича.
Серёжина половинка:
«Милая мама, мы теперь на пароходе, и мой почерк оттого дурен, потому что пароход очень шатается. Мы попали прямо на нижегородский поезд; нам было довольно просторно, потому что в нашем отделении сидел немец и жид. Я спал на полу, но я выспался лучше чем на диване. Утром мы приехали в Нижний. Там была ужасная теснота, потому что там ярмарка. Мы попали на пароход Александр II, который очень велик и он двухэтажный. Мы теперь между Нижним и Казанью и должно быть приедем после завтра утром в Самару. В этом пароходе очень большая рубка и каюты не внизу, а наровне с рубкой. Мы сейчас чуть не сели на мель. Человек, который меряет, даже сказал, что там четыре с половиной фута. Прощайте, милая мама, целую вас и всех. Ваш сын Серёжа» (83, 218).
…И следом – Лёвушкина половинка письма:
«Ну вот, он всё написал.
Ехать нам хорошо и общество простое и не неприятное.
Главное хорошо то, что пароход ходит всю ночь, и мы в субботу утром будем в Самару. Это сократит путешествие, но всё-таки не жди меня раньше 15-го. Может быть, больше придётся пробыть на хуторе. — Я, было, очень устал, но на пароходе уже успел отдохнуть.
Серёжа очень мил, и это путешествие нас сблизит. Я всё время на него смотрю с умилением. Я говорил, что скучно на пароходе; но теперь отрекаюсь; сижу на балконе, смотрю и радуюсь, и думаю о том, как на будущий год мы все поедем. Только бы у тебя было всё благополучно. Господин сходит в Василь-Сурске и обещался отдать на почту письмо.
Прощай, душенька, до свиданья. С Серёжей тоски у меня не будет. И всё время я, как в семье. Л.» (Там же).
Из Самары, уже 3 августа, маленький Серёжа написал маме ещё одно письмо — в том же непосредственном и искреннем роде — избавив папу Льва от необходимости лично описывать некоторые неприятности, возникшие в пути:
«Наш пароход сегодня ночью столкнулся с другим пароходом и сломал нашему колесо, а сам сел на мель. Я и папа ничего не видали и не слыхали, потому что мы спали..... Наш пароход опоздал, потому что ему надо было чинить колесо и потому, что в некоторых местах очень мелко» (83, 219).
Папке осталось, как и прежде, только чиркануть от себя приписку:
«Ночь плохо спал и потому проспал в Самаре, да и пароход опоздал, так что в Самаре очень торопился и не успел послать тебе это письмо. Дописываю его теперь, в субботу в 2 часа в Дубовом. Не знаю, как оно дойдёт, но я принял все меры. Заходил в Самаре в дом Тимрота, и там ключница мне сказала, что она слышала, что у нас на участке хлеб особенно в сравнении с другими дурен. Очень обидно, если это правда. Мы до сих пор живы, здоровы и веселы» (Там же).
Это, собственно, и все послания Толстого жене из этой поездки. Она не была ничем особенно примечательна… вероятно, кроме, пожалуй, «не парадной» и не лестной отнюдь психологической зарисовки отца, оставленной сыном Сергеем в мемуарах по воспоминаниям всего путешествия:
«...Отец разбранил молоканина <сектанта. – Р. А.> Ивана Дмитриевича, арендовавшего часть нашего имения, за то, что он припахал к своей арендованной земле десятин тридцать.
Помню выражение отца, меня удивившее: “Я не для того купил имение, чтобы кормить вашего брата, <нецензурное выражение> — мужиков”» (Толстой С. Л. Очерки былого. – Тула, 1975. – С. 44).
Это при том, что сам «хозяин» не работал на этой земле, да и нанял для управления имением весьма бездарного, малограмотного крестьянина Тимофея из Ясной Поляны, которого всегда настороженная жена Толстого подозревала в недобросовестности… (Там же).
К чести Льва Николаевича можно лишь то сказать, что он подобным образом вёл себя в 1870-х, тогда как Софья Андреевна — оставалась столь же недемократичной, мелочной и жадной собственницей до конца своей жизни.
12 августа Толстой уже отправился с хутора домой, в Ясную Поляну…
Теперь – о письмах мужу Софьи Андреевны. Их в эти дни было всего два. Первое – от 2 августа – как можно догадаться, было встречным по отношению к вышеприведённым письмам Льва и Серёжи. Вряд ли жена могла получить ко 2-му более, чем одно, первое (московское) из этих писем мужа. Но в тексте нет упоминания и о нём – вероятнее всего, Софья Андреевна писала письмо от 2 августа до его получения.
Приводим, по порядку и с необходимыми комментариями, тексты обоих писем Софьи Андреевны Толстой.
Письмо от 2 августа:
«Вчера ещё хотела я написать тебе, милый Лёвочка, но зубы до того болели, что я таких страданий и не запомню. Два нарыва, один снаружи, другой изнутри, и всю ночь я просидела и глаз не закрывала. К утру в шесть часов нарыв прорвался и я заснула. Таня спит у меня, т. е. сестра Таня, нам вместе веселее, она поставила железную кровать у окна, и ей не жутко и мне веселей. Вечера сидим втроём: я, Таня и Стёпа и пьём чай и ужинаем на круглом столе в твоей комнате <нижнем кабинете. – Р. А.>, где дверь на балкон, которую так никто и не знает, как называть. И тут у нас разговоры и рассказы разные, и нам не скучно, хотя как только вспомню о тебе и Серёже, то станет так грустно и главное страшно.
Сегодня утром, как встала, вдруг вспомнила, что именины Стёпы и вспомнила твои слова, что мы не празднуем его праздников, и, несмотря на бессонную ночь, вдруг решилась сделать пикник; велела печь венский пирог, всем детям объявила, все были очень рады и оживлены, и после обеда мы все поехали. Стёпа, Таня и Вячеслав верхами на двух самарских и на Колпике, а остальные в катках. Пикник был около Козловки, но на новом месте, пили за здоровье Стёпы, именинника, потом за отсутствующих, потом за отъезжающего Вячеслава; всё это праздновалось бишовом, который мы взяли с собой. Потом пили чай, смотрели на поезда; курьерский прошёл к большой радости детей, и через два часа опять были все дома.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
В письме упоминаются семейные блюда Толстых — “бишоф”, померанцевое вино, и “венский пирог” — вкуснейший сливочный пирог с вареньем, излюбленное блюдо праздничного стола Толстых, рецепт которого красуется в «Поваренной книге» С. А. Толстой:
«Один фунт сливочного масла тереть четверть часа в одну сторону; в оное положить 10 желтков, тереть четверть часа, потом туда же положить один фунт муки и, наконец, во всё это положить сбитые белки. Из этого теста сделать две лепёшки. Их же положить на круги, вырезанные из бумаги, намазав между ними вареньем. Потом сделать глазурь, и им покрыть весь пирог. А затем уже по глазури сделать украшения» (Поваренная книга С. А. Толстой. Тула, 1991. С. 15). ]
Дети себя ведут очень хорошо, и хлопот с ними очень мало. Ученья эти дни не было, так как было ужасно жарко, а то первого был праздник, то нынче именины Стёпы, а завтра уезжает Вячеслав, а провожают его две Тани <Т. А. Кузминская и Татьяна Львовна. – Р. А.> и маленькая Маша Кузминская. Илюша тоже просился и плакал, но я боюсь отпускать много детей сразу, его обещал взять Стёпа и оставить его у бабушки Пелагеи Ильиничны <жившей тогда в Туле при женском монастыре. – Р. А.>, пока он будет у учителя. Я никуда сама не поеду и ничего не предпринимаю без тебя, хотя бы следовало и оспу привить маленькому <Николаю>, и детскую выбелить и проч., но что-то дела у меня никакие не клеятся, да и двухдневная зубная боль меня совсем отуманила. Теперь, слава Богу, совсем прошло.
В ту ночь, когда вы были на Нижегородском поезде, была страшная гроза, и я ужасно о вас тревожилась, и теперь пишу тебе и думаю с такой тоской о том, всё ли у вас благополучно. Теперь вы на пароходе, ночь чудесная, тихая и тёплая, и верно ты тоже думаешь о нас так же, как и я о тебе. Стёпа без тебя что-то взволнован и всё уходит; вчера на охоте был и убил утку и курочку. А то третьего дня ездил и убил дупеля и двух бекасов.
Няню всё соблазняюсь изгнать, она мне иногда неприятна и очевидно живёт непрочно и неохотно. Таня завтра в Туле поищет другую. Как-то вы с Серёжей путешествуете и довольны будете своей поездкой? Чего я ни передумала эти дни, и представить себе не можешь. И ещё двенадцать дней такого беспокойства! Наша жизнь идёт как при тебе, купаться ездят всякий день, а я так скучаю, что не могу; купанье-то меня и простудило. Ложимся мы без тебя рано и я ставлю на столбик свечку и читаю английский роман Wood, который ты читал и думаю всё о тебе и Серёже. Сейчас меня отрывали от письма и звали кормить, и я прихожу писать не так, как бывало, с удовольствием, а напротив, со страхом, что письмо мне напоминает отсутствие вас двух и растравляет во мне все мои тревоги. Стёпа сидит тут же и ест говядину с огурцами» (ПСТ. С. 127 – 128. Конец письма утрачен).
И второе письмо Софьи, от 6 августа — так же с вестями из дома и с «традиционной» порцией негативных эмоций в начале письма:
«Беспокойства мои на счёт вас замерли, потому что заглушились беспокойствами о меньшом <Пете>. Он трое суток был очень болен; страшный жар, который я не могла ничем устранить; наконец сегодня я решилась этого трёхмесячного крошку обложить горчишниками, и это ему помогло. Я рада, милый Лёвочка, что могу тебе написать, что ему лучше, хотя знаю, что даже смерть маленького тебя бы не огорчила для него, а только по отношению ко мне.
И я эти дни, без тебя, дни и ночи ходила, как сумасшедшая; все мои горести, вся боль при потере Пети опять поднялась с новой силой. Слава Богу, теперь опасности нет, но я опять не могу успокоиться, пока вас двух, моих самых дорогих, не увижу опять дома.
Мне только и хочется писать о том, как агукал вечером оживший мальчик, как я его растирала, как ночь он всю спал у меня на руках; но всё это ты выслушиваешь и читаешь из снисхожденья.
Старшие дети себя необыкновенно хорошо ведут. Вчера и нынче Илья и Таня пришли в расположение духа аккуратности, убирали свои игрушки и куклы; Илюша всё приобретал коробки для помещенья мячика и игрушек, купленных им в Туле вчера с Стёпой. Погода у нас чудесная, дети купаются с Таней всякий день, даже Лёля и Маша Кузминская. Ученья, конечно, не было. То праздники, то была моя, а потом мальчикова болезнь. Сегодня я была внизу у ребёнка, а дети всё плясали лезгинку, и Таня большая с Настасьей <девочкой из крестьян Ясной Поляны. – Р. А.>, говорят, тоже плясали; а дядя Костя <Константин Александрович Иславин (1827—1903), дядя С. А. Толстой. Толстой в молодости был дружен с К. А. Иславиным, называя его в дневниках «Костинькой». – Р. А.>, приехавший третьего дня вечером, им играл. Завтра утром он уезжает. Таня ужасно сердится на мужа. Он обещал приехать четвёртого, а не приехал, и не дал знать, почему. Теперь мы с ней не знаем, когда и ждать его.
По моим расчётам я должна иметь телеграмму из Самары после завтра, восьмого. И смутно я надеюсь, что вы приедете немножко раньше пятнадцатого. Какое счастье, тогда уж долго не придется расставаться. У меня ужасно душа наболела и, хотя беспокоиться не следует и нельзя долго, но минутами так страшно, что я опять прихожу в страх, что схожу с ума и одна начинаю повторять какую-нибудь бессмыслицу.
Стёпа очень мил, внимателен, заботлив и тих. С восторгом приезжает с охоты и всякий раз что-нибудь привозит. Занимается своими делами, т. е. космографией и латынью, и очень смотрит за Ильёй. Алексей <слуга, сопровождавший Сергея и Льва до Москвы. – Р. А.> вчера приехал из Москвы, привёз вино и купил мне всё очень дурно; но я осталась равнодушна, не до того было.
Привёз он мне 340 рублей. Остальные деньги из 400 истратил на вино, дорогу и башмаки. Что-то наши самарские дела?
Обо всём стараюсь думать, чтоб отогнать то мрачное, что лезет на ум.
Ну, прощай, милый, до свиданья. Целую Серёжу и жду вас всеми силами души.
Соня» (ПСТ. С. 129 - 130).
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 101; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!