КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 12 страница
Следующим по времени стало письмо Л. Н. Толстого от 20 июня — ответ на полученные оба (17 и 18 июня) письма С. А. Толстой. Одновременно это письмо — опять же встречное, т.к. Софья Андреевна, не дождавшись новых писем, так же пишет вечером 20-го небольшое послание мужу.
«Почта прелесть — субботнее твоё письмо получил в понедельник, воскресное сейчас, во вторник, приехав из парка. Сижу один в комнате во всём верху; читал сейчас твоё письмо, и не могу тебе описать всю нежность, — до слёз нежность, которую к тебе чувствую, и не только теперь, но всякую минуту дня. Душенька моя, голубчик, самая лучшая на свете. Ради Бога, не переставай писать мне каждый день до субботы. Я не вижу возможности приехать раньше Воскресенья, а письма получаются на другой день.
Что Таничкин кашель? Надень фланель и покутай, — время скверное — летние холода.
То, что ты пишешь о Тане и Кузьминском, меня ещё не так пугает, это размолвка, которая не исключает любовь. Больше всего я в них боюсь чувственности и не люблю, а я подмечал её. Ну, да не нам судить — Бог, как говорит Любовь Александровна и будет Бог, ежели они женятся, a нет, то все и мы будем сами перед собой виноваты. Знаешь, меня мучает мысль, что мы Дьякову, такому отличному нашему и её другу, не сообщили всего. Мне кажется, это надо было сделать. Как ты и они думают?
Благодарствуй за твои все распоряжения и с пчёлами, и с коровами, — это прекрасно. Нынче я в Петровском Разумовском купил тёлку по 3-му году за 50 рублей. Тотчас по получении этого письма вышли в Москву мужика […] и женщину […], чтобы привести её. […]
|
|
|
Теперь о похождениях моего дня. Вчера с вечера ещё была присылка от Захарьина, в которой он велел сказать, что он к моим услугам от 2-х до 4-х и приедет ко мне, если я хочу, или чтобы я приехал. — Я решил последнее, но прежде, чем ехать к нему, я поехал в типографию Каткова и нашёл там, что возможно даже с пересылкой корректур напечатать к 1-му декабря, и что новое издание без картин будет стоить около 4 тысяч но смету ещё не сделал и отложил до завтра. Завтра же готов будет ответ у Бартенева, так что завтра я наверно решу и напишу контракта с тем или другим, — с тем, где дешевле. Бартенев обещается бесплатно держать коректуры, даже если я буду печатать не у него. Из типографии поехал к Самарину и проговорил с ним часа три, и ещё более полюбил его, и уверен в том же с его стороны. Оттуда к Захарьину, и, как на беду или на счастье, по дороге к нему почувствовал начинающуюся головную боль. Захарьин до смешного был внимателен и педантичен; рассматривая меня, заставлял и ходить с закрытыми глазами, и лежать, и дышать как-то, и ощупал, и остукал со всех сторон. Он сказал мне: у вас 1) расстройство сильное нервов, 2) желчные камни в желчном пузыре, — обе эти болезни не опасные и легко излечимые; но, кроме того, у вас может быть 3-е хотя я и не предполагаю, но не могу решить, не исследовав мочи, это — сахарное мочеизнурение. Завтра мне пришлите мочу, и я скажу вам в четверг, что и как вам лечиться. — Андрей Евстафьевич апробовал всё, что сказал Захарьин, и интересуется знать, что он предпишет. Я лечиться лекарствами не буду, и сказал ему, что первое условие моего лечения это жить в деревне, по образу жизни, который он предпишет, или водам последую.
|
|
|
От Захарьина поехал с сильнейшей мигренью в парк, там, помучившись часа 3, заснул, и потом поехал с Лизой кататься в Разумовское, там купил тёлку, и оттуда, возвращаясь назад, заехали в освещённый сад Сакса <М. Сакс держал оркестр. Его «сад» находился в Петровском парке. – Р. А.> и, обойдя этот сад со свойственной этим увеселительным местам скукой, вышли оттуда через 5 минут.
Ты спрашиваешь, отчего я не вернусь раньше воскресенья? Завтра, ежели я кончу с Катковым, четверг и пятницу я просижу в парке, поправляя первую часть, которую я обещал оставить им. Кроме того, я желаю, и мнѣ нужно, прочесть несколько глав исторических Погодину, Соболевскому, Самарину, Щебальскому. Завтра я поеду собирать этих господ. Ещё нужно разменять или заложить билеты на 1000 рублей. Впрочем, я нарочно пугаю тебя. Мне самому жить хочется, а без тебя мне не то что грустно, страшно, хотя и это бывает, но главное — я мёртвый, не живой человек. И слишком уж тебя люблю в твоём отсутствии. Так, что глупо. Прощай, милая, голубчик.
|
|
|
Непереписанное продолжение романа осталось дома или нет?» (83, 142 - 144).
И – встречное письмо Сони:
«20 июня, вторник, 12 часов вечера.
Мы совсем помешались на барах, милый Лёвочка, проиграли до двенадцати часов ночи, и устали страшно. Несмотря на то, непременно нынче хочу написать тебе, чтобы послать завтра утром. Вероятно, это письмо будет моё последнее, потому что ещё ты и не можешь получить. Я всё ещё не имею от тебя известий, зато завтра жду и телеграммы, и письма. Мы все здоровы, Илюша только немного хворает, но серьёзного ничего нет.
Сегодня мы купались, ездили в берсовской линейке, которая очень легка и хороша. После обеда приехала княгиня Львова с мужем и, несмотря на её глухоту, я, право, с ними провела очень приятный вечер. Немного погромче говорили, но она очень милая и приятная; особенно была нынче и любезна, и весела. Кажется, наша жизнь, обстановка и особенно молодёжь произвели на них приятное впечатление. Они провели вечер, пили чай, гуляли немножко, и уехали как-то нехотя и не спеша. А я теперь без тебя и им была рада больше, чем при тебе. Я не конфузилась, не боялась, что тебе за меня будет что-нибудь стыдно; и вышло всё очень хорошо. Как уехали Львовы, так мы и принялись играть в бары, да так завлеклись, что оторваться не могли. Теперь народ весь молодой ужинает, а я тебе всё болтаю. До купанья нынче с детьми гуляла, и с ними было так хорошо и весело. Потом с ними же ездили купаться и, вообрази, плотину прорвало и вода ушла, так что мне по колено. Её уж починили, но дело не надёжно. Я так это письмо тебе пишу нехотя, потому что одна мысль, что оно ещё может быть застанет тебя в Москве, и я не увижу тебя три или четыре дня, — меня приводит в озлобление, даже и в отчаяние. Но я креплюсь, оттого, что чувствую, как важно дело, для которого ты поехал, но всё-таки скучно. Как я боюсь, что ты Кузминскому покажешь охлаждение или поссоришься с ним. Теперь мне уж поздно предупреждать тебя, но вообще он мне стал как-то страшен и даже неприятен. Что твои дела, мой милый, после удовольствия узнать что-нибудь о тебе, почувствовать немного тебя, твоих мыслей в нескольких словах телеграммы, я особенно ещё жду с волнением, как ты решил с своим романом. Дай Бог, чтоб тебе всё удалось и уладилось бы, как ты больше всего желаешь. Прощай, милый, душенька, ради Бога приезжай скорее или выпиши меня к себе. Впрочем нет, ничего не надо, делай, как можно и как хочешь, меня не слушай. Цалую тебя, друг милый. Вероятно, это моё последнее письмо к тебе. Верно завтра в телеграмме назначишь мне день своего приезда.
|
|
|
Соня» (ПСТ. С. 78 - 79).
Последующие два письма Толстого, 21 и 22 июня, уже достаточно малоинтересны, посвящены, главным образом, деловым и хозяйственным вопросам, а также прежним неблагожелательным сплетням о Кузминском и Тане Берс. В письме от 22 июня Толстой описал окончательную договорённость касательно печатания романа «Война и мир»: «…Приехал Рис, типографщик, и с ним подписал условие и дал ему 500 рублей задатка. Рис этот молодчина, практический и аккуратный немец. Бартенев, которому я даю 10% за публикации, продажу и склад книг, тоже аккуратнейший человек и знающий дело, так что, мне кажется, лучше нельзя было устроить издание, все будет стоить около 4500 р.; окончено будет в 1-ых числах ноября, корректуры буду держать я сам и потом Бартенев — в смысле исправности и даже правильности языка, который я ему смело разрешил поправлять. Экземпляров напечатается 4800 и продаваться будут по 8 руб. за экземпляр; из этого 30% отдадутся: 10 — Бартеневу и 20 — книгопродавцам. Против прежнего проэкта я даю лишних 5% Бартеневу за своё спокойствие. Теперь нужно мне оставить поправленную всю 1-ю часть и некоторую долю 2-й, а для того нужно часов 6 здорового и спокойного времени, которое я надеюсь найти до субботы» (83, 147 - 148).
25 июня Толстой, более-менее удовлетворённый итогами поездки, возвращается в Ясную Поляну. Как все кабальные, обременённые договорными обязательствами — спешит закончить рукопись и корректуры. В июле и в сентябре — ещё две поездки в Москву, не сопровождав-шиеся перепиской супругов.
КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 7.2
Фрагмент 7.3.
ЦЕНА ШЕДЕВРА
(Конец 1867 г.)
25 сентября, прихватив 12-летнего шурина Стёпу Берса, автор «Войны и мира» выезжает — за полезной информацией и просто за вдохновением — на Бородинское поле. К этой поездке относятся три письма жене Л.Н. Толстого (83, №№ 70 - 72) и одно – от неё: малоинтересное, с известием о новой болезни детей, нигде полностью не публиковавшееся. Среди толстовских же писем, относящихся до этой поездки, остановимся только на последнем, «отчётном», писанном 27 сентября, уже после посещения Бородино. Приводим отрывки из него.
«Сейчас приехал из Бородина. Я очень доволен, очень, — своей поездкой и даже тем, как я перенёс её, несмотря на отсутствие сна и еды порядочной. Только бы дал Бог здоровья и спокойствия, а я напишу такое бородинское сражение, какого ещё не было. […] Видел тебя во сне, лёжа в монастыре, и так ясно, что вспоминаю о сне, как о действительности, и с страхом думаю о тебе. […]
Получил твои два письма. […] …Стало хорошо на сердце от твоих писем, от того, что есть тебя в них. И всё лучшее твоё ты кладёшь в письма и мысли обо мне. А в жизни часто заглушает это и тошнота, и чувство спора. Я это знаю. […]
Письма твои, душенька, для меня огромное наслажде-ние…
В Бородине мне было приятно, и было сознание того, что я делаю дело; но в городе мне невыносимо, а ты говоришь, что я люблю шляться. Я бы только желал, чтобы ты в 1/10 так любила деревню и ненавидела праздную суету города, как я» (83, 152 - 153).
Увы! мечте Льва Николаевича о таком единомыслии с женой никогда не суждено было осуществиться… Кризис их отношений в течение лета 1867 года только усугубляется, чему свидетельством – записи в дневнике и мемуарах Софьи Андреевны. Не без зависти наблюдала она полноценно творчески занятого, преисполненного вдохновения человека, который «жил весь в мире мысли, творчества и отвлечённых занятий и удовлетворялся вполне этим миром, приходя в семью для отдыха и развлечения» (МЖ – 1. С. 163). С её точки зрения, у него и совсем не было жизни, если не считать охоты и прогулок, но и на них он предпочитал оставаться наедине со своими мыслями (Там же. С. 163 - 164). И Софья Андреевна была права, когда грозным предвестием грядущих их размолвок сочла вот эту запись в Дневнике мужа от 27 ноября 1866 г.: «Поэт лучшее своей жизни отнимает от жизни и кладёт в своё сочинение. Оттого сочинение его прекрасно, а жизнь дурна» (48, 116). По сути, весь «послекритический» Толстой, Толстой 1880-1900-х годов – в попытках преодоления этого разрыва текста и жизни, соделания из собственной жизни своей ЛУЧШЕГО из реалистических шедевров. Ни Софья Андреевна, ни большинство современников не поняли этого титанического замысла Льва и сетовали, что он-де мало пишет «художественного»…
Запись от 29 августа в дневнике С.А. Толстой – свидетельствует сама за себя:
«Мы ссорились, ничего не прошло. «Виновата, что до сих пор не знала, что любит и может выносить муж». И всё время ссоры, одно желание – как бы скорее и лучше всё кончилось. И всё хуже, хуже. Я ужасно колеблюсь, ищу правды, это мука – у меня не было ни одного дурного побуждения. Ревность, страх, что всё кончено, пропало, вот что осталось теперь» (ДСАТ – 1. С. 81).
Именно в эти дни в сознании Софьи Андреевны окончательно формируется и остаётся уже до конца дней её совместной жизни с Толстым – установка на «не любовь, а требование любви», как сформулирует через 43 года Толстой, на эгоистическую неудовлетворённость жизнью и чрезмерную зависимость от отношений с мужем и детьми. Вот как эти установки вербализируются ею в записях дневника от 29 августа, 14 и 16 сентября:
«12 сентября.
Правда, что всё пропало. Такая осталась холодность и такая явная пустота, потеря чего-то, именно искренности и любви. Я это постоянно чувствую, боюсь оставаться одна, боюсь быть наедине с ним, иногда он начнёт со мной говорить, а я вздрагиваю, мне кажется, что сейчас он скажет мне, как я ему противна. […] Иногда на меня находит гордое озлобление, что и не надо, и не люби, если меня не умел любить, а главное, озлобление за то, что за что же я-то так сильно, унизительно и больно люблю. […] Что нужно, чтоб привязать? На это средств нет. Мне внушали, что надо быть честной, надо любить, надо быть хорошей женой и матерью. Это в азбучках написано – и всё это пустяки. Надо не любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать всё, что есть дурного в характере, потому что без дурного ещё не было и не будет людей. А любить, главное, не надо» (Там же. С. 81 - 82). Свой характер жена Толстого честно аттестует, как дурной, а свою любовь к мужу считает «унизительной и глупой» (Там же. С. 82).
«14 сентября.
…Я нынче решила себе, что и так можно жить; какая-то поэтическая, покорная жизнь без тревог, безо всего, что называется физической, материальной жизнью, с самыми святыми мыслями, с молитвами, тихой затоптанной любовью и постоянной мыслью о совершенствованье. И пусть никто, даже Лёвочка, не прикасается к этому моему внутреннему миру, пусть никто меня не любит, а я буду всех любить и буду сильнее и счастливее всех» (Там же).
Конечно, в такой позе человеку долго устоять невоз-можно, и эта установка на мнимую любовь ко «всем» и тайне от мужа – не была исполнена Соничкой никогда. И не было этого – «счастливее всех»… да и не могло быть.
Наконец, 16 сентября, в канун дня своих именин, Софья Андреевна делает в дневнике такие признания:
«Мне не веселья нужно, не музыки, не танцев, сохрани Бог […] – мне только нужно его желание, его радость сделать мне удовольствие, видеть меня весёлой… Сильно чувствую, что я нелюбима, ничтожна, дурна и слаба. […] Я вся живу в детях и в ничтожной самой себе. […] Неужели меня и дети любить не будут? А я так требую и так не умею приобретать чью бы то ни было любовь» (Там же. С. 82 - 83).
С этой откровенной картиной особенно контрастирует творческая продуктивнейшая активность Льва Николае-вича в эту же осень 1867 г. В самом начале ноября он отсылает П. И. Бартеневу рукописи уже третьего тома «Войны и мира» и обещает вскоре доставить и четвёртый… С 6 по 10 ноября он снова в Москве (впервые выехав туда из Тулы по железной дороге!) – с теми же целями, что и в летнюю поездку: по делам печатания «Войны и мира» и для совета о своём здоровье с всё тем же Г. А. Захарьиным.
Переписка этих дней представлена в публикациях всего парой писем с каждой из сторон, но и они показательны: в них выразилось настроение усталости Толстого и охлаждение, раздражение Софьи после целого ряда спровоцированных ею супружеских ссор…
Выехав из усадьбы, первое своё, дорожное, письмо Толстой посылает 6 ноября из Тулы. В нём, в частности, Толстой сообщает:
«Железная дорога идёт завтра утром в 6 часов, чему я очень рад. Посижу у Тани <Кузминской> […] и буду в Москве завтра в час [...]. Ехать в пролётке было скверно и холодно и я рад, что еду в Москву и покажусь Захарьину. У меня не заболела ни грудь, ни кашель, но не ловко в лёгких и надо показаться. [...] В середу пошли на железную дорогу к обер-кондуктору спросить от меня письмо. Я напишу тебе» (83, 154 - 155).
Среди прочего, обращают на себя внимание такие строки:
«Мне немножко грустно, что перед отъездом у нас было... но кажется, мы хорошо простились, и я не увёз ни малейшей тени досады — надеюсь и ты» (Там же, с. 155).
Письмо в считанные часы домчало до Ясной Поляны из близкой Тулы, и вечером того же дня Софья уже написала мужу такое ответное послание:
«Получила я твоё письмо с лошадьми, милый Лёвочка, и самой очень захотелось написать тебе. Это письмо, верно, до тебя дойдёт, а нет, так так и быть. Я ужасно была рада, что ты мне написал и, главное, что написал так. Какая же тень досады может у меня быть на тебя? Я после всякого, даже маленького столкновенья только пугаюсь и чувствую себя кругом безвыходно виноватой, но только всегда потому очень жалкой. Нынче очень было грустно, что ты, как будто, с досады уехал, и я очень обрадовалась, что ты на меня не сердит. Как я жду решения Захарьина о твоём здоровье и лёгких, которые меня ужасно мучают. Только об этом и думаю целый день.
Ханна завтра едет в Тулу, и мне это очень неприятно. Без тебя я так свято исполняю всякую твою волю, и нынче весь день лежала, и все обедали и чай вечерний пили вместе в гостиной за круглым столом, и я лёжа. — Мне смешно, что я пишу тебе, а ты ещё в Туле. Я больше для своего удовольствия пишу. Получу ли я от тебя с обер-кондуктором? Не вышло бы какой путаницы. Ради Бога, не студись. Я-то поправлюсь, чувствую себя очень хорошо, а ты-то какие мне о себе известия привезёшь. Только для твоего здоровья я рада, что ты поехал. Больше не для чего не в состоянии я легко жертвовать такой пустотой, скукой, страхом и чувством одиночества, какое я испытываю с той самой минуты, когда ты отъезжаешь от дому, до той, когда я тебя опять увижу.
Сейчас Ханна меня прервала, показывая в мышеловке пойманную мышь, и вчера меня это радовало, а нынче сердит, что развлекло мысли о тебе, которые теперь только и приятны мне.
Знаешь, после всякой ссоры, когда я рассержу тебя, меня особенно удивит не то, что у меня характер дурной (я это знаю), но то, что как может мой дурной характер отозваться на тебе, которого рассердить, обидеть или огорчать я так чувствую себя неспособной, так этого никогда не желаю, и так всегда этого пугаюсь. Ты верно этой путаницы не поймёшь, но мне очень ясно. Прощай, целую тебя. Не опаздывай на железную дорогу из Москвы, я так тебя буду ждать» (ПСТ. С. 79 - 80).
Своё обещание выслать ещё одно письмо по приезде в Москву Толстой смог исполнить только 9 ноября. И, конечно, поплатился за это: накануне, 8-го, Sophie, так и не дождавшись вестей «с обер-кондуктором», выслала ему краткое письмо, начинающееся с упрёка:
«Никогда, Лёвочка, не надо обещать того, что не чувствуешь себя в состоянии исполнить. Целый день вчера с волнением и радостью ждала обещанного письма с обер-кондуктором; и вместо того беспокойство, бессонная ночь, и всякие чёрные мысли, которых я так боюсь, и никакого письма. Если б не обещал письма — я была бы спокойна, и только бы терпеливо ждала тебя. Тебе это легко кажется, — ты на всё умеешь смотреть легко, но это потому, что я тебе и вполовину столько не интересна и не дорога, как ты мне. Это старая песнь, которую я терпеть не могу. — У нас все здоровы. Мне очень хочется упрекать тебя, но я удерживаюсь, потому что ты, может быть, не виноват, а виновато что-нибудь другое. Приезжай скорей, а то ничего о тебе не знать — очень грустно» (ПСТ. С. 81).
То, что Толстой отписал жене во встречном письме от 9 ноября, конечно, должно было привести её к пониманию и примирению:
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!