КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 11 страница

В первом из писем, 19 марта, Толстой рассказывает следующее:

«Ну вот, моя голубушка, пишу с чувством настолько радостным, сколько это возможно в день похорон. Я очень жалел, что сделал с тобой уговор телеграфировать только в случае дурного. Мне хотелось телеграфировать тебе, что всё гораздо лучше, чем я ожидал. […] Расскажу всё с начала. Приехали мы — я по крайней мере — очень усталый (дорога ужасная) в 12 часов. Дома были одна мама и Лиза, остальные на похоронах. Мама рассказала мне, что Долли умерла скоропостижно, нервным ударом, как предполагают. На счастье Тани, её не было у Дьяковых в этот день, она была у Перфильевых и очень весела весь этот вечер. Дьякова же ходила, одетая, сидела за столом, выпила бульону, вдруг схватилась за голову, покраснела, встала, Дмитрий под руки провёл её в свой кабинет и там она у него на руках стала умирать, хрипеть и через 20 минут умерла. […] Переодевшись, я поехал в дом Лизаветы Алексевны Дьяковой <1806 – 1886. Мачеха Димы Дьякова. Была знакома с Пушкиным. – Р. А.>, куда они должны были приехать и переехать после похорон, и, можешь себе представить странную случайность — я подъезжаю к дому в одно и то же время, как идёт из церкви похоронный поезд мимо дома, и Дмитрий выезжает из ворот дома, присоединяясь к поезду и кричит мне: Машу и Таню оставил тут дома. <Марья Дмитриевна Дьякова, дочь Д. А. Дьякова, и Т. А. Берс, сестра Софьи. – Р. А.> Я заехал к ним, расцеловался и поплакал с этими милыми и жалкими девочками и поехал догонять похороны на Пятницкое кладбище, где и снёс её до могилы. Дмитрий в оживлении и волнении озабоченности. Потом вернулись в дом Дьяковой. Сухотины и попы ели, а мы — Маша, Таня, Софеш <Софья Робертовна Войткевич, гувернантка Дьяковых, пышнотелая красавица, впоследствии жена Д. А. Дьякова. – Р. А.>, Дмитрий посидели в маленькой отдельной комнатке. Жалко очень было смотреть на отца с дочерью, как они целовались и плакали. Андрей Евстафьевич говорит, что они как тетеревяты, у которых убьют матку, сойдутся вместе и пищат. Оттуда я увёз Таню домой и хотел ехать вечером к Дмитрию, но заснул, а он сам к нам приехал с Софеш и Машей. Маша очень трогательна и особенно тем мне очень дорога, что тебя ужасно любит и желает видеть. Очень, очень любит. […] Софеш тоже очень жалка и мила, её все и Дмитрий очень любят и ценят, и она останется у них. Долли, говорят, ужасно испортилась с другого дня.

[…] Тургенев здесь, ужасно лебезит перед Берсами и завтра назвался к ним обедать. Я еду к Дьякову. […] Здоровье моё хорошо, и я теперь вечером, после окончания всего испытываю приятное чувство, что всё прошло лучше, чем я ожидал. Главное, Тани <здоровье> гораздо лучше, чем я ждал. Потом приятно, что Дьяков и Маша рады мне и на меня и особенно на тебя смотрят, как на лучших своих друзей. Я очень рад, что тебя так любят, не я один — тебя знаю. Прощай, моя душечка, целую тебя, детей и тётиньку. […] Прощай, милый, голубушка.

12 часов ночи» (83, 133 - 135).

Второе письмо – с неуказанной датой – датировано приблизительно 20 марта, и, во всяком случае, повествует о событиях именно этого дня:

«Голубчик Соня. Пишу несколько слов, оттого что устал

и голова болит. Провёл день у Башилова, потом у Дьяковых с Таней обедали и до 10 часов. Никого там не было кроме меня, и потому было тихо, приятно, а потом приехали домой, где застали Фукс чету и Башилова. <«Чета Фукс» — Эдуард Яковлевич (1834 — 1909) и Елена Михайловна (1845 — ?). Фукс по молодости либеральничал, участвовал в судебной реформе. В зрелые годы – прокурор Московского окружного суда, позднее – сенатор, член Гос. совета. В романе Л. Н. Толстого «Воскресение» он превратился в “сенатора Вольфа” (см. ч. II, гл. XVI). — Р. А.> Таня покашливает. Она сбирается к нам на страстной. Саша Кузминский за ней приедет. Прощай.

Душенька, целую тётиньку, тебя и детей» (Там же. С. 137).

И вот, наконец, встречное письмо Сонички, написанное вечером 21-го:

«Боюсь не успеть написать тебе завтра, милый Лёвочка, и потому начинаю своё письмо с вечера, в 11 часов, когда дети спят, и когда особенно грустно и одиноко. А завтра тётенька посылает Ивана <дворового мужика. – Р. А.>, и я уже не могу послать его поздно. Утром, во всяком случае, напишу, всё ли у нас благополучно. А теперь мы все здоровы, дети, кажется, теперь совсем поправились, боль, которая у меня была утром, тоже прошла, и ничего у нас особенного не случилось. Нынче необыкновенной деятельностью старалась в себе заглушить все мрачные мысли, но чем более старалась, тем упорнее приходили в голову самые грустные мысли. Только когда сижу и переписываю, то невольно перехожу в мир твоих Денисовых и Nicolas <персонажи «Войны и мира». – Р. А.>, и это мне особенно приятно. Но переписываю я мало, всё некогда почему-то. А что мне делать?

Завтра никак не могу ещё иметь письма от тебя, и жду этого письма просто с болезненным нетерпением. Ведь, подумай, я ничего не знаю, кроме лаконического содержания телеграммы, а воображение моё уже замучило меня. Знаешь, целый день хожу как сумасшедшая, ничего не могу есть, ни спать, и только придумываю, что Таня, что Дьяковы, и всё воображаю себе Долли, и грустно, и страшно, да ещё, главное: и тебя-то нет, и о тебе всё думаю, что может с тобой случиться. Приезжай скорей. Серёжа нынче говорит: «когда папа́ приедет, так скучно, завтра?» А я говорю: — нет, воскресенье. А он взял свою игрушку гусли и говорит, что когда папа́ приедет, мы будем играть: вы, я и папа́. А Танюшу спросила, что папаше написать, а она говорит: «вот, вот, картинка... и вот были больны, а теперь здоровы». Больше она ничего не могла выдумать. Сейчас она раз кашлянула, и меня всё пугает. Так боюсь опять не заболела бы.

Нынче получила письмо от <сестры> Лизы из Покровского <текст не известен. – Р. А.>, пишет, что Машинькино здоровье хуже и людей нет, и есть нечего и убедительно просят купить в Туле саго или арарут, доктор велел есть. Я думаю, в Туле нет, потому прошу тебя привези для Машеньки из Москвы и саго и арарут, хоть по фунту. Это для грудной болезни. Говорят, что Егор Михайлову отказали, мужик говорил, но это ещё не верно. О выигрыше десяти тысяч и Лиза ничего не пишет. Ну, на нынче будет писать, завтра утром ещё припишу, а теперь скоро пойду спать с моим Илюшей, который мне много облегчает своим присутствием в моей комнате твоё отсутствие. Мысленно целую тебя» (ПСТ. С. 72 - 73).

Накануне возвращения в Ясную, около 23 марта, Толстой составляет проект Условия с типографией Каткова – впоследствии отменённый. Именно в нём впервые рукой Толстого перечёркнуто отработавшее своё «рабочее» название нового романа, «1805 год», и вписано окончательное – «Война и мир».

24-го Толстой возвращается в Ясную Поляну, и, как сообщает тогда же в письме П. И. Бартеневу, «ничего не может делать, кроме окончания своего романа» (61, № 206).

_____________

Фрагмент 7.2.

ПЕЧАТАТЬ КНИГУ, ЛЕЧИТЬ ГОЛОВУ!

(Июнь 1867 г.)

К лету 1867 года относятся два значимых события в жизни всего семейства: 7 июня Сергей, брат Льва Николаевича, наконец-то вступает в официальный брак с цыганкой Машей Шишкиной, с которой фактически жил ещё с 1849 года. И, в сопряжении неизбежности с первой — вторая свадьба, 24 июля: Таня Берс выходит замуж за Александра Михайловича Кузминского, бывшего в то время судебным следователем в Туле. «Все мы чувствовали, что брак этот неизбежен, — вспоминала Софья Андреевна, — и что беспокойный, влюбчивый темперамент моей сестры может вовлечь её в новые увлечения, так уж лучше ей выходить замуж» (МЖ – 1. С. 162).

Голова Льва Николаевича от перенапряжения продолжает болеть. И хотя он и бравирует в письме брату, что «не боится теперь этой боли», всё же решает не пренебрегать лечением — и уже 16 июня снова выезжает в Москву. Тем более, что – «скоро дело делается, да не скоро сказка сказывается!» – Толстой уже выбился из своего «графика» доработки романа. Изменившиеся условия требовали новых переговоров с типографиями о печатании «Войны и мира» отдельным изданием.

На этот раз деловой поездке сопутствовал успех: Толстой отказался от услуг и Каткова и Башилова (тот успел подготовить в печать только 21 рисунок из 70, от него ожидавшихся…) и заключил договор с Вольной типографией великолепного Фёдора Риса — человека, на своём поприще не менее гениального, нежели сам Лев Николаевич, и такого же «затяжного» трудоголика. Корректором и даже — с условиями — редактором рукописей Толстого стал другой его многоталантливый современник — Пётр Бартенев. Рис должен отпечатать 4800 экземпляров нового романа, а Бартенев, в числе прочего, обеспечить продажу…

Теперь – к переписке. Она представлена в июне 1867-го шестью корреспонденциями Л.Н. Толстого (83, №№ 63 – 68, с. 137 - 149) за период с 16 по 22 июня и тремя – С.А. Толстой: письмами за 17, 18 и 20 июня (ПСТ. С 74 - 79). Последнее является встречным в отношении письма Л.Н. Толстого от 20-го же июня, в котором он отвечает на письмо Софьи от вечера 17-го.

Первые два толстовских письма — малоинтересные краткие записки, сделанные с дороги, из Малого Малахова и Марьина. «Всё бы у меня хорошо на душе, если бы не то, что я тебе сказал перед отъездом» — сетует Толстой в первой из них (83, 137). Свидетельство очередной семейной ссоры?.. Во втором — просит лучше следить за пасекой и посылать для этого каждый день мальчика Николку (по кличке Киска), недавно спасённого им из огня сына садовника (Там же. С. 138).

17-го Толстой приезжает в Москву, но не пишет в этот день Софье. Она же — пишет ему большое письмо, ответ на его два кратких дорожных послания.

Вот письмо Сони, писанное вечером 17 июня, очень интимное и искреннее:

«Милый мой Лёвочка, пережила целые сутки без тебя, и с таким радостным сердцем сажусь писать тебе. Это настоящее и самое большее моё утешение писать тебе даже о самых ничтожных вещах. Вчера только что ты уехал, я легла, но проснулась часа через два и уже не засыпала почти всю ночь от сильнейшей зубной боли, которая утром прошла и даже не оставила ни малейших следов. Теперь уже одиннадцатый час вечера, и зубы не болят ни капли, я так рада, что избавилась. Дети тоже все здоровы и Берсы тоже. Утром я всё ходила из угла в угол и чувствовала себя такой одинокой и несчастной. Чай пила совсем одна, потом приехал Александр Григорьевич <Мичурин, сосед, сын крепостного музыканта, в будущем – учитель музыки детей Толстых. – Р. А.>, и очень был огорчён, что не застал тебя. Я его занимала, потом отпустила Ханну купаться с мама́ и Таней (я не купалась), а сама пошла с детьми гулять в сад, что для меня всегда составляет наслаждение. Я им рассказывала сказку, смотрели, поспевает ли земляника, и очень были счастливы. Я им рассказала, что ты поехал в Москву. Таня вдруг оживилась и говорит: «да, поехал, да, поехал». А Серёжа спросил: «нынче приедет?» Перед обедом я была в детской, слышу Петичкин <брата, П.А. Берса. – Р. А.> голос весёлый (а он утром, было, поехал с Кузминским в Тулу), смотрю, Петя с Бибиковым Мишей стоят в столовой. Я Бибикову сказала, что я очень рада его видеть у себя, и они ушли. Это Петя, ехавши по шоссе с Кузминским, встретил весь поезд семейства Бибиковых, привёз с обратным ямщиком Мишу из Ясенков и теперь Миша будет гостить у нас, т. е. у Пети, до той субботы. Петя так счастлив, что весь день смеётся и ужасно оживлён.

После обеда я ходила по хозяйству, смотрела, дан ли корм лошадям, и нашла, что хлеба не давали; я позвала старосту и велела дать хлеба, вообще видели, что я забочусь, а это главное, да? Потом была на скотной, и теперь, после твоей записки, буду и о пчельнике заботиться, даже постараюсь побывать раза два. Вечером приехала линейка, вещи все целы, мама возилась, раскладывала, я шила и с «gamins» [мальчишками] болтала немного. Александр Григорьевич уехал после обеда, и Кузминского нынче нет, приедет завтра, и мне тоже не весело и не естественно с ними обоими, и боюсь, и знаю наверное, что счастья не будет, потому что главного, — любви, нет, — или, если есть, то очень мало. А он не дурной малый, и я его люблю, несмотря на твоё к нему чувство, а дурно одно, что любви нет, и то, что Таня нынче горячо и взволнованно мне доказывала, что пламенной любви быть не может, оттого что давно друг друга они знают, и уже любили друг друга прежде. Что же их супружество? Зачем? Так это всё не ясно и не весело. То ли дело у нас с тобой, как всё и ясно и хорошо; а любви слишком много, уж очень трудно расставаться, и всё за тебя страшно. Неужели Таня сумеет удовольствоваться такой малой и молодой любовью Саши, я понять этого не могу. Вот я знаю, что ты меня любишь, а всё-таки часто думаю: «ещё, ещё», и сомневаюсь, и нужно доказательств, и отыскиваю в тебе озлобление ко мне, чтоб ты мне всё говорил, что любишь, любишь и любишь. — Лёвочка, я нынче очень глупа весь день, оттого что не спала ночь, и моё письмо глупое, и я не умею писать ясно, что думаю, но это так и быть. Воображаю, как ты деятельно принялся за свои дела; как то ты их кончишь? Ради Бога, будь спокойнее, веселее, не ссорься ни с кем, здоровье береги, обо мне побольше думай, и на счёт нас будь покоен, я всех сберегу, и сама глупости делать не буду. А если приедешь пораньше, то ты знаешь, какое это для меня будет счастье. Боюсь тебя об этом просить, но не могу, потому что это составляет мою самую задушевную мысль.

Завтра еду в церковь причащать детей с мама́. Я вообще без тебя буду очень деятельна и подвижна, особенно буду отдавать себя больше детям. Нынче я такая была гадкая и, главное, на Таню досадовала, она на себя взяла какой-то неприязненный тон и вместе с тем повелительный, а мне было досадно. Но с ней я не ссорилась, а только в присутствии мама́ ворчала. А у Тани, бедной, была нынче лихорадка, и мне опять стало за неё страшно, и опять её полюбила. Вот, право, она несчастливая; никогда она не будет вполне счастлива, я это знаю и предвижу. Лёвочка, милый, пиши мне акуратнее всякий день, а то я, право, с ума сойду, если не получу от тебя ни одного письма. Если ещё увидишь папа́, поцелуй его и Лизу <сестру> от меня Лёва, я тебя жду в субботу, au plus tard [самое позднее]. Это на словах, а в душе жду в среду, в четверг, в пятницу и т. д. Прощай, голубчик милый, целую тебя крепко, и нежно, и страстно.

Если будешь ходить в Москве купаться, не делай безрассудств, не плавай, где глубоко. Прощай, иду спать. Где-то ты нынче вечером? Верно уж приехал.

Соня» (ПСТ. С. 74 - 75).

Первое пространное письмо Л.Н. Толстого, от 18 июня:

«У меня на совести, что я не писал тебе вчера, милый друг, но, видно, к лучшему, потому что вчера я бы написал тебе скверное, не в духе письмо. — Ехали мы прекрасно, даже особенно счастливо (на заставе шосейной у меня спрашивают 64 копейки. Я сунул руку в карман и вынул горсть меди, ровно 64 коп.). Потом в вагоне <пересел в поезд Серпухов – Москва. – Р. А.> сделал знакомство с овцеводом председателем кампании, который мне прочёл практический курс овцеводства, такой, какого нигде не найдёшь. Я и не устал, но стала болеть печень, тошнить, и приехав в Москву, несмотря на баню, совсем расклеился. В роде моих желчных лихорадок, как на Святой, но гораздо слабее. Поместились мы внизу. Я у барышень <в доме Берсов>, Бибиков у Пети. <Александр Николаевич Бибиков (1822—1886) – помещик, сосед и приятель Толстого. Трахал Анну Степановну Пирогову, которая потом из-за ревности к нему кинулась под поезд (прообраз Анны Карениной). – Р. А.>. С утра послал я за Башиловым и Бартеневым. Бартенев завтра приедет из Петербурга, а Башилов пришёл (его жена ещё не родила) и говорил, что Бартенев сам назывался взять на себя моё издание. Завтра его увижу, и очень рад буду, ежели обойдусь без Каткова и сойдусь с ним. О картинках на 1-е издание и думать нечего, так сказал Башилов. Потом пошёл на <этнографическую> выставку, которая открыта нынче последний день, и нашёл весьма много уродливого и глупого и мало интересного. Потом поехал в парк <Петровский, где тогда жили Берсы. – Р. А.>, куда с вечера послал письмо Любови Александровны <Берс; была тогда в гостях в Ясной Поляне. – Р. А.> с своей припиской, и приехал в 4. Папа твой хорош и весел, и добр, и мил ко мне, как всегда.

Лиза тоже очень мила. Рассказывали они мне про Гидройца и его цинизм, — это ужасно, неимоверно и я тебе расскажу это с аханьями. <Ромуальд Гедройц (1842—1899) – нищий граф, выскочка из Польши, подженившийся на уродливой, горбатой, но ОЧЕНЬ богатой Варваре Бреверн. Получил в распоряжение её денежки и приобрёл чин камергера. Напомним здесь кстатии, что Л.Н. Толстой взял в жёны Софью Андреевну фактически «по любви», без существенного приданого. – Р. А.>.

Потом поехал к Захарьину; <Григорий Антонович Захарьин (1829—1895), врач. – Р. А.> его нет дома, но в Москве, и я оставил ему записку, прося назначить мне время, когда он меня примет. Ежели он пришлёт ко мне сказать когда, то это будет значить, что он намерен обратить на меня внимание, и тогда поеду к нему; в противном случае послезавтра куплю «Киссинген» <популярная марка минеральной воды. – Р. А.> и по совету Андрея Евстафьевича начну пить и пошлю в Ясную. Потом поехал к Самарину <Юрий Фёдорович Самарин (1819 —1876), писатель и общественный деятель; славянофил. Толстой искал тогда с ним сближения, как с предполагаемым единомышленником. – Р. А.> и тоже не застал дома, хотя <он> и в Москве, и оставил свой адрес.

Вчера, подъезжая к Москве, как я увидал эту пыль и толпу и почувствовал жар и шум, так страшно и гадко стало, что захотелось поскорее бежать к тебе под крыло. Я всегда тебя ещё больше люблю, когда от тебя уезжаю. А 3-го дня, как только я выехал за Засеку и обдумал хорошенько положение наших женихов, < Т. А. Берс и А. М. Кузминский> мне такие пришли мысли, что чуть не попросил Бибикова вернуться, чтобы сказать им кое-что, но вспомнил слова Любови Александровны, что всё воля Божья, и вспомнил, что она там, и успокоился. Ах, поскорее бы, поскорее они бы были счастливы и покойны так, как я, а не тревожны и неопределённы, какими я их оставил.

Нынче к вечеру мне лучше, и завтра надеюсь быть здоров. Этот припадок тоже удача. Ежели бы его не было, я бы не подумал о Захарьине и не пил бы вод, которые, вероятно, он предпишет и которые всегда полезны. Что твои зубы? Неужели ты купаешься? Как ты мне мила; как ты мне лучше, чище, честнее, дороже, милее всех на свете. Гляжу на твои детские портреты и радуюсь.

Я, верно, скоро уеду и потому, что мне всё удачно идёт (64 к.), и потому, что без тебя нет во мне никакой экспрессии.

Целуй детей, тётиньку и всех и вся. Прощай, голубчик.

Воскресенье вечером» (83, 139 - 140).

В этот же день, в воскресенье 18-го, Софья Андреевна посылает мужу второе письмо, полным текстом которого мы не располагаем. Судя по опубликованному отрывку, она разделяла первоначальный скепсис мужа в отношении брака своей сестры с А. М. Кузминским:

«Мы сейчас играли в бары, и было бы очень весело, если бы опять не Таня с Кузминским. Дела их всё хуже и хуже. Таня, бедная, даже плакала нынче очень горько, руки холодные, похоже на лихорадку, и вырвалось, таки, у ней, что Саша с ней груб, ничего тонкого понять не может, обращается с ней очень дурно; а по моему он её не любит, и вообще любить не способен, и я на него зла, и он мне неприятен, и даже желаю от всей души, чтобы у них дело разошлось, хотя я знаю, что это просто убьёт Таню. Но если он и женится на ней, из страха остаться подлецом, то тут счастия не будет, я в этом твёрдо уверена, и так грустно, тяжело и жалко Таню. А дело всё в том же, в чём вечно оно будет и что я вчера писала, — в любви..... Бары сначала шли весело, а потом Кузминский надулся, будто бы устал. Таня уже была сама не своя, убежала домой, ну уж и все скоро разошлись. Теперь Таня с Кузминским дуются друг на друга: Таня убитая, а Кузминский недовольный..... Таня уныло поигрывает Шумана мелодию, которую играла Долли [Дьякова], и со мной даже неестественно разговаривает, так ей, бедной, не хорошо и не весело. И невеста — опомниться не могу! Одному я радуюсь, что Саша тоже не весел, и может быть, у них ещё уладится, и они помирятся, хотя, в сущности, и не ссорились» (83, 144).

Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 163; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!