КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 9 страница
«10-го ноября мы простились с Соней и тётеньками и рано утром выехали в Москву в коляске на своих лошадях до Тулы. С нами ехал щенок Доры для моего отца. Дорогой у нас соскочило колесо, и мы стояли полтора часа. К счастию проезжал тут один из наших работников; он отдал нам своё колесо, а сам, перевязав что-то, как-то поехал дальше. Погода была плохая. Лев Николаевич не велел мне говорить на воздухе и просил надеть респиратор (маска на рот). […] На другой день к семи часам вечера мы были дома <т. е. в московском доме Берсов. – Р. А.>. Лев Николаевич в письме к Соне (от 11 ноября) описывает наш приезд, а я плохо помню его» (Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Изд. 4-е. Тула, 1964. С. 420).
Не страшно, что Татьяна Андреевнв забыла. Помянутое ею письмо Л.Н. Толстого – в нашем распоряжении:
«Вот мы и приехали, милая моя голубушка. И приехали благополучно и всех застали благополучными. Ехали мы скорее, чем думали, так что подъехали к дверям гоф-медиковым в конце 7-го часа. Не знаю, где кто был, но очутились все с известным тебе визгом на лестнице и в столовой. Андрей Евстафьевич точно такой же, какой был прошлого года, — он очень был рад щенку и поместил его у себя в пристройке. Любовь Александровна потолстела. Очень рада Тане, но я вижу в её глазах и речах неприязненную arrière pensée, [заднюю мысль,] что Таня уезжает с Дьяковыми. Оба родителя, как ты и предполагала, упорно стоят на том, что у Тани не может быть чахотки, — с самоуверенным озлоблением, даже Любовь Александровна. О поездке Тани говорят ещё мельком, не останавливаясь и как бы предчувствуя, что этот предмет ещё будет продолжительнее обсуживаться. — Петя ещё и очень вырос <Пётр Андреевич Берс, которому было тогда семнадцать лет. – Р. А.>. И ещё не весел. Володя <Владимир Андреевич Берс, ему было тринадцать лет. – Р. А.> нездоров, — горло болит, — и имеет пасмурный, но кроткий вид. Стёпа <Степан Андреевич Берс, одиннадцати лет. – Р. А.> весел и доволен; он 3-м в своём классе и надеется быть на золотой доске. Славочка <Вячеслав Андреевич Берс, пяти лет. – Р. А.> на мои глаза всё такой же. Лиза <Елизавета Андреевна Берс. – Р. А.> с Таней внизу, в большой комнате. Володя с Стёпой в вашей пристройке. Петя в няниной комнате и я с ним.
|
|
|
Мы по Таниной методе ничего не ели всю дорогу, и благодаря тому я приехал очень свеж; но теперь напился чаю, поел тетеревов, которых с своим милым, наивным гостеприимством мне нарезывал Андрей Евстафьевич, и теперь лицо горит, устал и ленив. Впрочем и не знаю, что может ещё быть очень интересного. […] Лиза несколько похудела, у ней страшно болел корень зуба, который ей вырезывали, выпиливали с мучительной болью.
|
|
|
Завтра пойду к Башилову, в типографию и в Румянцевский музей читать о масонах. Прощай, душенька, голубчик, знай и помни, что я о тебе не меньше твоего думал дорогой, думаю теперь и буду думать. Прощайте, милые Соня, Серёжа, Таня, Илюша. Целую руку тётеньки. — До завтра» (83, 115 - 116).
В следующем письме, писанном вечером 12 ноября Толстой столь подробно повествует о событиях прошедших суток, что избавляет нас от необходимости обыкновенного предварительного комментария. Просто текст письма:
«Вот, мой милый друг, голубчик, второй день и второе письмо. Вот все события дня: Спал я отчего-то дурно — проснулся в 7-м часу, — знаешь, в том нервном раздражении, которое предшествует моему 70-ти летнему состоянию, которое и было. Утром пили кофей все вместе. Таня такая же. Ждали Рассветова, < Александр Павлович Расцветов (ум. в 1902 г.) – медик, знакомый Берсов. – Р. А.> и потому я со двора не выходил. Рассветов приехал, я ему сказал, что умоляю его без учтивости к Андрею Евстафьевичу и без ménagement [не стесняясь] сказать самым резким и положительным образом своё мнение. Пришла Таня, стали её слушать. Меня всегда ужасно волнует это слушанье и разговоры. Рассветов сказал самым положительным образом, что лёгкие Тани в худшем состоянии, чем были прошлого года, что у неё даже, по его мнению, есть начало чахотки, что он советует ехать за границу, и всё то, что мы знали, т. е. régime спокойствия, питания, воздержаний от усилий пенья и т. д. Он посоветовал ещё позвать Варвинского. <Иосиф Васильевич Варваринский (1811—1878) — профессор Московского университета госпитальной терапевтической клиники. – Р. А.>. И Варвинский будет в понедельник. Для меня и без Варвинского и Рассветова сомнения нет в её положении, но, что я и предвидел, Андрей Евстафьевич и Любовь Александровна упорно стоят на своём, что у ней легкие здоровы, а Андрей Евстафьевич толкует о лихорадки, желудке и т. д., но я не дал ему мудрить, и, слава Богу, на существенное-то, на поездку за границу, родители согласны. Бедная наша милая Таня, как она мне жалка и мила. Я впрочем твердо надеюсь, что она оправится. Вчера мне сказал Андрей Евстафьевич, что её крестная мать <Татьяна Ивановна Захарьина, богатая ярославская помещица. – Р. А.> даёт ей деньги за границу, но подробно не рассказал, верно ли и сколько; и понимаешь, что я не распрашивал, как и что, а сказал, что мы даём деньги.
|
|
|
С деньгами очень неприятно […].
|
|
|
В 12 часу я пошёл со двора к Башилову. Застал сначала одну Марью Ивановну и детей. <Мария Ивановна Башилова, рожд. Беленко. С 1853 г. жена М. С. Башилова. – Р. А.> Какие прелесть девочки <Дарья (р. 1857 г.), Марья (р. 1859 г.) и Наталья (р. 1861 г.) >. Все они были страшно больны в скарлатине. Теперь выздоровели. Меньшая девочка была в поносе 3 месяца, и чуть до смерти не залечили, и вылечил Высоцкий чем? Одним молоком сырым. Пришёл Башилов. Картинок он сделал всего только 13. Некоторые, как смерть Безухова и поцелуй, необыкновенно хороши; но вся часть, напечатанная в прошлом году, ещё не рисована, а Рихау < Даниил-Карл Иванович Рихау (1827—1883), художник-гравёр> отстал ещё больше в работе, так что нет возможности кончить картинки к новому году. Так что я решил в нынешнем году картинок вовсе не печатать. О том же, ни [?] к будущему году печатать ли картинки со всем романом, я ещё не решил.
Оттуда пошёл в типографию Каткова. Там мне дали счёт всего печатания в 1200 рублей; вперёд денег я дам только 300 рублей. Завтра получу от них решительный ответ. — Экземпляров 3600. — Потом зашёл на гимнастику, но был такой 70-летний, что ничего не мог делать, да и Берсы теперь обедают в три.
После обеда, за которым была только Катерина Егоровна, <Безе, гувернантка у Берсов. – Р. А.> заснул за ширмами в спальне. Потом, поболтавши, чтобы не пропал вечер, поехал к Элене Горчаковой, но не застал её, и вечер провёл дома.
Знаешь ли, что Саша Кузьминский переводится в Тулу судебным следователем. Я рад, особенно за тебя. Саше <Александр Андреевич Берс. – Р. А.> нашему не телеграфировали, а написали письмо. — Петя мрачен и скучен и ленив. Он стыдится, что в 5-м классе гимназии. Но Стёпа и Володя очень оживлённо толкуют о гимназии и, видно, довольны и хорошо учатся. Завтра, верно, получу твоё письмо. Беспрестанно о тебе думаю, и боюсь, что нынешний раз нисколько не беспокоюсь. Храни вас Бог, целую тебя и твои руки, милый голубчик. Целуй тётиньку и детей» (83, 119 - 120).
Довольно грустно читать обо всех этих непростых хлопотах писателя, зная, что ни подготовлявшееся тогда издание романа, ни иллюстрации Башилова в нём — не осуществились. И даже с «Элен» — Еленой Сергеевной Горчаковой (1824 - 1897), своей дальней родственницей, он, как видим, не сумел тогда пообщаться…
Теми же вечерами: 11 ноября, в пятницу и 12-го в субботу, пишет и отсылает два ответные письма и Софья Андреевна. Но надо иметь в виду, что ею к этому времени была получена только записка Толстого из Тулы, и она откликается именно на неё. В последующем, в связи с задержкой почты, письма её от 12 и 13 ноября — не являются ответами на вышеприведённое письмо Л.Н. Толстого полученное ею только к 15 ноября. Текстами её ответных писем от 13 и 15 ноября мы не располагаем.
Вот, по порядку, Софьины письма-весточки из Ясной от 11 и 12 ноября:
«11 ноября 1866 г. Вечером [Я. П.]
Все эти сутки ехала с вами в своём уме, милый мой Лёва, и теперь опять воображаю, как у вас весело, и как все вам рады, и признаюсь, если б не весёлые, милые голоса Серёжи с Таней, то очень было бы грустно и даже скучно под монотонное храпенье Наташи и тётеньки, которые обе спят и дремлят по вечерам. Я нынче весь день почти списывала, и написала мало, потому что рассеяна. А списывать также приятно, как когда в комнате сидит близкий друг, и не надо его занимать, а только хорошо, что он тут. Так и в переписыванье моём, думать не надо, а следишь и пользуешься разными мыслями другого, близкого человека, и оттого хорошо. Бралась я нынче и за разные работы, но нет ещё у меня той потребности деятельности, которая всегда нападает на меня в твоё отсутствие. Только чувствую везде пустоту и лень и недовольство собой и немножко озлобление на других. Ты за это не сердись, — что делать, а я не могу тебе не рассказать всё, что во мне делается, даже если б это тебя не интересовало. Весь вечер свободное от детей время нынче буду читать, это очень приятно, когда в таком духе, как нынче я. Просматривала я «Рудина» Тургенева, и даже мне показалось, что и я уже выросла для него. Совсем мне не понравилось.
Таня и Илюша всё так же, как и вчера, довольно веселы и кашляют только по утрам, а у Серёжи небольшой понос, который, верно, пройдёт завтра же. Я всё в раздумье и хочу послать за англичанкой и всё не решаюсь. Очень тебе благодарна за твою записочку из Тулы. Я думаю, вы и до конца доехали по хорошей дороге, тепло, и собачка, думаю, вам надоела. Таня сейчас ко мне подошла и говорит: «Сымите со стенки папашу, я его погляжу», и утром Серёжа спрашивал: «а папаша что ж не приходил?» Они замечают твоё отсутствие. Ещё бы кто-нибудь не замечал его. Нынче утром, вообрази, подают мне из Пирогова записку к тебе от Егор Михайловича <управляющий М. Н. Толстой. Его Толстой изобразил в «Поликушке» в лице приказчика Егора Михайловича. – Р. А.>. Он пишет, что графиня требует возок, чтоб послать его в Хитрово. Стало быть к барону. Верно, Любочка <Любовь Антоновна Дельвиг, сестра друга Пушкина. – Р. А.> приедет болтать всякий вздор, и Машенька, верно, намеревается ещё жить долго в Пирогове. Мне, признаться, стало даже очень досадно и неприятно. О возке то я не очень сокрушаюсь, и в кибиточке доедет, а о девочках думаю с большим сожаленьем.
Что-то у вас, что Таня, её здоровье, и как найдут её доктора и родители? Всей душой живу с вами, а от себя всё жду: «когда же ты поднимешься?» Так хотелось бы не скучать и быть не гадкой. Теперь бы я ответила Танюше, что «нет, я гадкая». Пиши, Лёвочка, мне побольше. Я так тебя, милый, люблю, и такое я ничтожное существо без тебя. Как мы вчера с тобой прощались, я всё вспоминаю и всё думаю, как радостно будет увидаться. И теперь целую тебя, милый мой друг, будь здоров; не тороплю тебя, потому что знаю, что это будет очень горестно для папа́ и для всех Берсов, и знаю, что и ты сам поспешишь домой. Прощай, душенька. Серёжа нынче не спал, и я всё слышу, как он капризничает, а уже теперь поздно. Прощай» (ПСТ. С. 65 - 66).
«Англичанка», о которой упоминает Софья Андреевна в письме – это целая страница в яснополянской истории и жизни семьи Толстых, и страница замечательная! Вот как описывает её явление сама Софья Андреевна в мемуарах «Моя жизнь»:
«В жизни моей в детской произошла тогда большая перемена. Наше знакомство с князем Львовым <кн. Евгений Владимирович Львов (1817—1896) — отец буд. премьера Временного правительства кн. Г. Е. Львова. – Р. А.>, жившим в то время в Туле, с семьёй которого мы были довольно близко знакомы, сделало то, что мы, особенно Лев Николаевич, увидали, как хорошо было воспитание детей Львова англичанкой Дженни Тарсей. Это была очень решительная высокая девушка, уже не очень молодая, прекрасно воспитывавшая детей Львова и очень любившая их. Она была настоящая nurse (няня)… Эта Дженни предложила нам выписать из Англии свою сестру Ханну, на что мы охотно согласились.
И вот в один прекрасный день в ноябре, когда Лев Николаевич уезжал в Москву, явились две англичанки, две сестры, и старшая водворила к нам младшую – весёлую, краснощёкую милую Ханну, с которой я прожила душа в душу целых шесть лет» (МЖ – 1. С. 156).
Ханна Егоровна Тарсей (или Терсей, Hannah Tarsey) (ок. 1845 - ?), дочь садовника Виндзорского дворца, приехала из Англии в 1866 г., пробыла воспитательницей детей Толстых с 1866 по 1872 г., когда, вследствие слабого здоровья, уехала с Кузминскими в Кутаис гувернанткой детей Татьяны Андреевны. Через два года вышла замуж за кн. Дмитрия Георгиевича Мачутадзе. В «Анне Карениной» воспитанницу Анны, девочку англичанку Толстой назвал Ганной.
Письмо от 12 ноября открывается ещё некоторыми подробностями о Ханне и первом её дне в семействе Толстых:
«Милый друг мой Лёва, вообрази, нынче перед обедом вдруг является длинная англичанка Львовых с своей сестрой — нашей англичанкой. Меня даже всю в жар бросило, и теперь ещё все мысли перепутались, и даже от волнения голова болит. Ну как тебе всё это передать? Она такая, какою я её и ожидала. Очень молода, довольно мила, приятное лицо, даже хорошенькая очень, но наше обоюдное незнание языков — ужасно. Нынче сестра её у нас ночует, покуда она переводит нам, но что будет потом, — Бог знает, я даже совсем теряюсь, особенно без тебя, мой милый друг. На этот раз вспомнила твоё правило, что надо подумать, как всё это покажется через год легко и ничтожно. А теперь даже очень трудно. Дети обошлись, Таня сидела у неё на руках, глядела картинки, сама ей что-то рассказывала, Серёжа с ней бегал, говорил, что «она как со мной играет!» Потом Таня представляла в детской, как англичанка говорит, и, вероятно, всё это образуется, но покуда как-то всё это очень неестественно, тяжело, неловко и страшно. Тебя я как-то всё душой ищу, как свою опору, но пускай и без тебя, может быть скорей обойдётся. Одно просто ужасно, что мы совсем не понимаем друг друга.
Я думала, что буду лучше понимать. Сестра её, т. е. Львовская англичанка, смотрит на всё как-то недоверчиво и недоброжелательно, а наша, кажется, добродушна и старается подделаться. Вот завтра напишу тебе, как будет без переводчицы-сестры. — Дети мои здоровы, только один Илюша кашляет, а Таня совсем перестала. Все веселы, не капризны, и спали днём. Я как-то очень сильно жила нравственно нынче всё утро; была очень нервно раздражена, но теперь всё это перековеркалось и все нити ума и сердца направились на англичанку.
А нравственно меня с некоторого времени очень поднимает твой роман. Как только сяду переписывать, унесусь в какой-то поэтический мир, и даже мне покажется, что это не роман твой так хорош (конечно инстинктивно покажется), а я так умна. Пожалуйста, ты не смейся надо мной, а у меня очень голова болит, и я не могу даже от этого врать. Только я, ей богу, ничего не лгу, так стараюсь обо всем точно выражаться. — Лёвочка, теперь напишу тебе о том, что ты не любишь, но, право, необходимо. Дело в том, что ты мне оставил 50 р. и у меня почти всё разобрали на верёвки, сани, жалованья, дорогу в Москву и проч. И всё говорят — граф приказал, необходимо нужно. Так что мне не на что будет жить, а пшеницу будто бы граф приказал послать, когда придут новые работники, о которых, конечно, ни слуху, ни духу. Уж не знаю, как я пробьюсь. Лучше всего поспеши, всё-таки, если можно, скорее приехать. Так я запуталась. И хозяйство, и дети, и англичанка, и всё это. Поросяты и масло посылаются завтра рано утром. Тут же шесть бутылок опёнок и масло мама́. Я с подводами не пишу, потому что пишу и так всякий день по почте. Лёвочка, милый, как вы все там поживаете? Так бы вырвалась из всех своих забот и полетела бы в Кремль. Авось завтра получу записочку хоть от тебя, но вряд ли, ещё рано. Нынче я вымыла детей и, если будет очень хорошая погода, начну с ними гулять на днях. Они будут веселее. Одно ещё меня сокрушает, что у Тани пропал весь аппетит. Она кроме молока целый день ничего не ест. Что папа́? большая Таня? Как меня всё это тревожит, и как тяжело. Пишу и слышу, как наша Ханна с сестрой Женни хохочет. Неужели ей не тяжело и не страшно? Женни всё уговаривалась, чтобы я её сестре давала есть, особенно мяса, пять раз в день. Что она так привыкла. И это ведь всё надо сообразить. Напиши мне письмо encourageant [подбадривающее]. Впрочем, оно уже приедет вместе с тобой. Прощай, душенька, как бы я с тобой поговорила, как бы вместе всё хорошо сообразили.
Поцелуй от меня всех моих милых Кремлёвских; и папа́, и мама́, и Таню, и всех детей. Скажи им, чтоб они мне сочувствовали. Разве легко, не знавши самой языка, отдать ей детей и ломать их язычки. Но всё-таки рада, что шаг сделан.
Целую тебя крепко, крепко изо всех сил. Бог с тобой, будь здоров и меня всё помни и люби. Когда-то кончится моё нравственное заключение, т. е. жизнь без тебя.
Соня» (ПСТ. С. 67 - 69).
Ещё не получив этого письма, Толстой 14 ноября, будто почувствовав любящим сердцем, что нужно жене шлёт ей именно подбадривающее письмо. Ответом же на это письмо жены было письмо Толстого только от 16 ноября – с покаянием в непредусмотрительности в отношении англичанки и денег и проклятиями в адрес медлительной почты России.
Переговоры Толстого с типографией не клеились – и не склеились! Ни печатание следующей части романа в «Русском вестнике», ни готовящееся отдельное издание в 1867 году не состоялись. Лишь в июне 1867 года Толстой окончательно договорился о печатании романа с типографией Риса.
Но — не будем забегать вперёд…
Видимо, уже сомневаясь в необходимости доводить переговоры до успеха (спешить с публикацией), Толстой 13 ноября, помимо визита в катковскую типографию, посещает Зоологический сад (высматривая продажное зверьё…) и выставку Общества любителей художеств (на Тверском бульваре). Вероятно, под положительными впечатлениями от этой выставки он окончательно разочаровывается не только в творчестве, но и в личности художника Башилова, и тому «достаётся на орехи» в следующем письме Толстого жене:
«Пишу в понедельник утром — в 7 часов. Вчера вечером потушив свечу, в постели вспомнил, что не писал тебе, и ночью, как будто сбираясь на порошу, просыпался беспрестанно из страха пропустить время, — 8 часов.
Вот вчерашний день. Утренний кофе, как всегда. Потом я отправился к Перфильевым, в Зоологический сад,
К Зайковским, в типографию зa ответом, на выставку картин и на Петровку к Ржевскому <Владелец молочной фермы под Москвой – Р. А.> о телятах. Лиза с вечера ещё хотела увязаться со мной на выставку, но, благодаря тому, что она дрыхнет до 12-ти, я ушёл без нея, и вместо её взял Петю. Право, что за человек эта Лиза! […]
Ну, так я пошёл с Петей. В Зоологическом саду ничего из скотины не нашёл нового. Одну тёлочку Холмогорскую, может быть, куплю весною, когда будет
аукцион. — У Перфильевых застали дома всех, кроме старика. […]
На выставке есть картина Пукирёва, <Василий Владимирович Пукирёв (1832—1890). Автор признанных шедевров, картин «Неравный брак» и «Мастерская художника», приобретённых Третьяковской галереей. – Р. А.> — того, чей Неровный брак, Мастерская художника: поп, чиновник и купец рассматривают картину — превосходно. Остальное всё не очень замечательно. Есть картинка Башилова. Чего то недостаёт Башилову как в жизни, так и в искустве, — какого то жизненного нерва. — То, да не то. […]
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!