КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 4 страница
О писании романа Толстой сообщает, что «совсем расплывается» вследствие обилия уже собранного материала, и пока «ничего не пишется» (Там же. с. 73).
А вот эти двадцать девять слов были кое-как, нетвёрдой рукой, вписаны в письмо самим Львом Николаевичем:
«Прощай, моя милая, душечка, голубчик. Не могу диктовать всего. Я тебя так сильно всеми любовями люблю всё это время. Милый мой друг. И чем больше люблю, тем больше боюсь» (Там же).
Ответом на это письмо Толстого было письмо Софьи Андреевны от 5 декабря, которому, однако, предшествовало её же письмо от 3 декабря, текст которого мы приводим ниже, в соответствующем месте. Письмо от 5-го, а также следующее за ним («розовое», как назвал его Толстой) адресат получил с запозданием, только 9 декабря.
Вот её послание от 3 декабря, частично являющееся ответом на вышеприведённые письма мужа от 29 ноября и 1 декабря:
«Половину письма напишу теперь пораньше, потому что вечером нынче дела много. И ванна, и переноска. Хочу нынче вечером переходить вниз опять, потому что уже сейчас будет готово, а здесь детям холодно. Какой пол вышел чудесный, просто прелесть. Другую половину письма напишу тебе по получении письма. Уж нынче я надеюсь непременно получить известие о тебе, мой милый Лёва, а то уж слишком было бы грустно. Сегодня я опять совсем здорова, и зуб прошёл совершенно, только всё немного охрипла. Серёжа всё ещё плох. Слабит его не часто, но совершенно как вода, и очень бело. Ясно, что молоко, которое он сосёт, проходит насквозь, не перевариваясь. Что всего хуже, что мальчику второй год, и в нём просто ни кровинки, и ручки постоянно холодные. Нынешний раз я не так отчаяваюсь как бывало, потому что он довольно весел, играет, кушает и спит порядочно. Пишу всё подробно тебе, мой милый друг Лёва, потому что это меня очень занимает, и ещё для того, чтоб уж ты ни о чём не беспокоился, а знал бы всю истинную правду. — Нынче утром встала, вижу пороша, ночью шёл снег; я непременно решилась отправиться с собаками и с Лизой, конечно, пешком. Но не успели напиться чаю, как пошёл снег; так и остались. Теперь к вечеру Лиза, бедная, расклеилась. У ней болит голова, ей тошно и железа́ распухли. Так я и осталась без товарища. Когда ты, мой милый товарищ, приедешь опять к нам? Не могу представить себе, что это будет за счастие, когда я тебя опять увижу, милый мой голубчик. Какой ты? В воскресение будет две недели, что ты уехал, а кажется, что прошло уже два года. Так я и не знаю, как твоё здоровье после операции, только телеграмма была утешительная, что здоров и рука на месте. Не испортилось ли что с тех пор. Я всё соображаю, когда можешь ты приехать? Если нужно бинтовать две недели, стало быть ближе этого срока тебе нельзя будет пуститься в дорогу. Кажется ведь только одни сутки езды, а ни ты ко мне, ни я к тебе приехать не можем. Ты девочки нашей не узнаешь, так она выросла и переменилась. Понимать ещё ничего не в состоянии, и всё-таки славная и миленькая.
|
|
|
|
|
|
Как то ты ночь провёл после операции. Мучился ли ты и кто за тобой ходил. Как я всё подробно о тебе всё передумала, и сколько раз страшно становилось за тебя. Слава Богу, что ты взял Алексея с тобой, а то плохо бы было с чужими людьми.
11 ч а с о в в е ч е р а. — Сейчас получила два пакета за раз твоих, Таниных и папа́ писем, и вообрази, сидя в ванне читала их. Хоть бы ты ещё когда-нибудь вздумал подиктовать Тане; с таким наслаждением читала я писанное твоим слогом, хотя и не твоей рукой. На счёт руки не совсем ещё утешительно, потому что не совсем ещё она на месте. Наверное ли только, что лучше? А мне-то как грустно стало, Лёвочка, что Любимов унёс твою первую часть <романа «1805 год». – Р. А.>. И так хорошо, а вдруг ещё бы лучше. То бранила, бранила, зачем поправляешь, а теперь самой жаль стало, что продал. Ужасно, свои мысли, чувства, свой талант, просто даже душу продал! Ей-богу, очень жаль, пока не будет совсем напечатано и не оценят порядочные люди. Всё про именины вы хорошо описали, и в день операции суматохи было не мало. Я, читая, совсем перенеслась в ваш мир. А мне теперь мой, яснополянский, — милее. Видно гнездо, которое сам совьёшь, лучше того, из которого вылетишь. Ещё долго не увижу я тебя, мой милый Лёвочка. Всё думаю про себя: дай, Господи, полегче перенесть, дай, Господи, силы побольше. Знаешь, со дня на день всё больше слабею, особенно, как получу письма, да на меня тобой пахнёт, так сделается грустно, такой сиротой я себя вдруг почувствую. А жаль, что не ты мне пишешь. Твои первые письма такие были унылые, что-то не хорошие. Ни одно меня не подбодрило, ни одно не прибавило силы легче перенесть разлуку с тобой. Лёвочка, любишь ли ты всё ещё меня? Это страшнее всего. Признаюсь, я не думала, что так долго ты должен будешь прожить в Москве. Ужасно досадно, что потерял целую неделю; целую неделю напрасно разлучались.
|
|
|
Лёвочка, береги свою руку, хоть уж не напрасно теперь прошло всё это. — Я нынче к вечеру опять уныла. У Серёжи желудок совершенно не варит. Ей богу, не дошло бы это с его бесконечными поносами до паралича в желудке. Ведь ни на что не жалуется, ест, но так и проходит пища насквозь, не перевариваясь. Пожалуйста, спроси папа́, что делать. Я тебе даю честное слово, что если будет плохо, я телеграфирую, а вы телеграфируйте, что делать. А покуда ещё ничего. Может быть и так пройдёт. — Я удивилась твоей бодрости при операции. Слава Богу, что всё так прошло. Теперь, как ждать и желать больше нечего, я жду и желаю тебя видеть изо всех сил. Мы перешли в детскую, устроились немного иначе, но очень хорошо. Я очень устала от ванны и переноски, и потому больше не пишу тебе. Прощай, мой милый, девочка кричит, Серёжа тоже. Хотела ей дать соску, чтоб ещё пописать, да ей это не нравится. Жаль, что не можешь ты писать мне, это меня много бы оживило и утешило. А всё-таки не спеши, голубчик, — береги себя.
|
|
|
Твоя Соня.
3 декабря. Четверг, вечер» (ПСТ. С. 39 - 44).
Теперь – снова в Москву, к Толстому… С 4 по 7 декабря он пишет жене уже каждый день… точнее – не пишет а диктует письма, ибо рука его ещё не способна к письму…
4-го декабря пишутся сразу два послания. Из первого, большую часть которого Т.А. Берс написала от своего имени, мы узнаём, что Толстой (вместе с ней, А.М. Исленьевым и Е.А. Берс) уже во второй раз смотрел в Малом театре комедию Островского «Шутники», и она ему «очень понравилась». Доктора приходят к нему перебинтовывать руку и запрещают пока ехать домой (83, 76).
От имени Толстого в письмо внесено только несколько строк:
«Соня милая моя, совсем я без тебя расстроился, ни спокойствия, ни решительности, ни деятельности никаких, а всё оттого, что без тебя я теряю «équilibre», [фр. равновесие] всё равно, как всё время на одной ноге стоишь» (Там же, с. 77).
Этого же дня второе письмо – достаточно значительно, что подтверждает и тот факт, что первоначально оно публиковалось по копии, которую сделала для себя уже пожилая Софья Андреевна при работе над мемуарами «Моя жизнь».
Начинается письмо с рассказа Льва Николаевича о посещении им Ивана Сергеевича Аксакова (1823 - 1886), с которым, как и с некоторыми другими представителями кружка славянофилов, он в 1860-х на время сблизился. Целью визита было получение от Аксакова для нового романа сведений об Австрии. Аксаков тогда переправил его за информацией к только что воротившемуся из Австрии профессору Нилу Александровичу Попову (1833 - 1891). О готовящемся романе Толстой сообщает жене, что «ничего не писал всё это время», «но многое себе приготовил» и ещё приготовит (83, 79).
В связи с посещением Аксакова Толстой вспоминает прежний визит к нему, в феврале 1864 г., который, как пишет Толстой, обращаясь к жене, «стоил тебе стольких слёз и мне такого раскаяния» (Там же. С. 77).
Вот запись об этом событии самой Софьи Андреевны:
«В предыдущую нашу с Львом Николаевичем поездку в Москву он пошёл вечером к Ив. Сер. Аксакову и обещал заехать за мной в Кремль <на квартиру её родителей. – Р. А.>, чтоб вместе возвратиться домой. Заговорившись у Аксакова, Л. Н. до 4-х часов ночи не приезжал, и я сильно забеспокоилась, плакала и представляла себе всякие несчастные случаи с Л. Н.» (Цит. по: 83, 79).
В книге «Моя жизнь» она вспоминает об этом же так:
«Мать моя меня утешала, но потом сама беспокоилась и хотела уже через полицию искать Льва Николаевича по Москве. Наконец я иду одна домой, в 4 часа ночи; помню, с каким ужасом я проходила тёмные Троицкие ворота, потом дала городовому один рубль и просила меня проводить до Кисловки, где мы тогда жили.
Оказалось, что Лев Николаевич так увлёкся разговорами у Аксакова, что забыл и час поздний, и меня» (МЖ – 1. С. 124).
Толстой же, с самодовольством любимого мужа, вспоминал своё чувство, когда он подъехал к дому, и она, обрадованная, выскочила ему навстречу (83, 77).
И вот такое кстати припомнил:
«И сейчас опять же Аксаков так живо напомнил мне то прекрасное время, когда ты в Покровском сидела с Нилом Поповым на приступочке, и я, притворяясь, что мне ничего, изо всех сил ревновал тебя, и любил, только совсем иначе, чем теперь» (Там же. С. 78).
Эти воспоминания относятся к последним «девичьим» (до замужества) прекрасным летним дням, которые семья Берсов по обыкновению проводила на даче в селе Покровском (и Толстой тогда, конечно, был с ними). Вот раз с соседней дачи, в деревне Иваньково, и заявился в гости к ним профессор истории Нил Попов. «Он был забавен, остроумен, — вспоминает в мемуарах Софья Андреевна, — беспрестанно шутил и играл по вечерам с нами в карты, в короли. Я никогда не любила карт и во всю свою жизнь так и не играла почти никогда в карты. Только потому я иногда садилась играть, что все играли и мне делалось одиноко и скучно одной. <Вспомним тут кстати злобное осуждение в дневнике 1910 г. уже психически больной Софьей Андреевной своего старца-мужа за эту относительно невинную забаву, которой она тогда уже и сама охотно предавалась, дабы дать «отдых глазам», и даже гадала на картах. См. ДСАТ – 2. С. 164 – 165, 184 – 185, 190 и др. – Р. А.> Так было и тогда: Попов был грузный, флегматичный, белокурый человек, не любивший много двигаться, и вот он-то нас и втянул в игру. Его ежедневные посещения наконец стали подозрительны, и я поняла, что должна с ним быть осторожна. Он мне не нравился, и я не любила его; но чувство властвования над серьёзным, зрелым человеком – мне нравилось. Сестру Таню он называл «карамелькой», ей тогда было 15 лет. С Лизой он скучал, а со мной у него был какой-то особенный, бережный и серьёзный тон и старанье как можно больше быть со мной, хотя я и убегала часто от него.
Впоследствии он говорил, что мечтал на мне жениться, но что “Толстой у меня из-под носа невесту взял”. Кто так выражается, не мог бы меня взять, это наверное» (МЖ – 1. С. 58).
Последнее замечание в письме Толстого связано так же и с описываемым им ниже разговором о любви с подругой Софьи, состоявшемся днём ранее в театре:
«…Я ей внушал, чтоб она не боялась, что её счастье пройдёт, и что они будут меньше любить друг друга; что всё больше и больше любишь, только иначе; этим-то и премудро устроено; а любить всё одинаким образом, надоело бы» (83, 78).
О себе, своём настроении он сообщает жене следующее:
«Два дня сряду получаю письма от тебя и потому спокоен и весел. <Вероятнее всего, речь здесь о письмах С.А. Толстой от 30 ноября и 1 декабря. – Р.А.> […] …Ведь как, кажется, теперь я был бы счастлив с тобою; a приедешь, пожалуй будем ссориться из-за какого-нибудь горошку. Но теперь верно не будем» (Там же).
Наконец, о посещении докторов и лечении правой руки:
«Нынче утром был у Иноземцева. Он сначала мне сказал, что вывиха нет никакого, а что у меня внутренняя болезнь, которую он открыл, посмотрев в увеличительное стекло на мой язык; потом сказал, чтоб я носил хирургическую повязку, а потом сказал, чтоб ещё раз попробовать править. Он совсем сумашедший. Вернувшись домой, застал Вендриха; этот сказал, чтоб отнюдь не носить повязки. Вот и рассуждай. В 2 часа приехал Нечаев и сказал, что править решительно невозможно, a посоветовал распариванье в бане, мази и лёгкая повязка под мышку, уверяя, что этим способом может почти исправиться; вообще обещал, что буду почти владеть рукой; так как его средства все безвредные, то я на них остановился и сейчас иду в ванну. Я сам надеюсь, что буду ещё в силах тебя носить на правой руке и дать тукманку правой рукой тому, кто тебя обидит» (Там же. С. 78 - 79).
Это бодрое и лирическое одновременно настроение продолжает и следующее, от 6 декабря, письмо Толстого, служащее ответом на Сонино, от 2 декабря, «в дурном духе написанное», но всё-таки послужившее мужу «радостью и успокоением». Вот его текст:
«Ждала, ждала из Тулы Ивана Ивановича, который
должен был привезти письмо, так и не дождалась, и села писать тебе, милый друг мой Лёва. Нынче такой что-то скучный день. У Серёжи опять понос, девочка что то весь день кричит, а у меня болит зуб, и горло, и голова. Я вся распростудилась. Вот что значит восемь недель сидеть дома, а потом выйти на зимний воздух. Гулять, видно, надо подождать, жаль, так приятно было гулять. Как только немного легче станет, опять унывать не буду. Нынче целый день всё думала с какою-то грустью и нежностью о тебе. Вспоминала, как ты обо мне всегда заботился, когда у меня что болело, сам грел для меня припарки, растирал опотельдоком горло, а теперь осиротела, и пожалеть-то некому, я и молчу, пожаловаться некому, если что и больно. Как твоё нездоровье? Право, этот Иван Иванович очень поступает неделикатно. Взял Барабана [лошадь], два дня пропадает и не везёт мне, главное, письма. Дай Бог, милый мой голубчик, чтоб ты был теперь здоров, это так важно и нужно для работы твоей, для меня, для детей, для всего решительно. Я всё думаю, хорошо ли тебе, что у тебя на душе, о чём думаешь. Уходит ли тебя Таня? Я на нее надеюсь, она такая добрая и славная. Бедная, я и о ней много думаю. Нынче мне тебе и рассказать-то ничего нет интересного. Хожу целый день как шальная от зубной боли. Вечером одолел народ к Николину дню, денег просят. Отказывать не могу, очень просят, а финансовые дела плохи, так что-то много выходит денег. Староста пришёл как к хозяйке ко мне доложить, что сани все изъездились, и надо купить новые, а кожи какие-то продать. Я в этом ровно ничего не знаю и не понимаю, и ужасно боюсь распоряжаться. Ещё говорит он, что барды часто не бывает, завод ломается, я только сказала, чтоб он смотрел хорошенько, чтоб поили скотину, а умнее ничего не выдумала. Внизу у нас работают, пол обтягивают. Завтра будет готово, а я опять перейду вниз в субботу, с детьми. Здесь им холодно. Пол чудо как вышел хорош. Только столяр меня всё злит, такой глупый, и болтун, и ленивый. Уж я его как лошадь целый день погоняю, чтоб он работал и не разговаривал. Нынче ночью шёл снег, немного. Верно была пороша; так жаль, что я не могла гулять, а то пошла бы искать зайцев. Вчера Дракон, Дора и Веселый выгнали зайца в лесу, ужасно визжали, но я так и не видала зайца. — Чем же ты теперь занимаешься, милый Лёвочка? Верно нашёл писаря и диктуешь ему, если только рука не очень болит и если ты сам весь здоров. А у меня-то нет теперь работы, сижу и себя обшиваю теперь, чтобы к твоему приезду
быть опять свободной и списывать тебе. Нынче не в состоянии много писать тебе, потому что болит зуб довольно сильно. По своему расположению духа совсем бы не следовало писать тебе, да ты велел всякий день, непременно; теперь и прощай мне и дурные письма. А нынче я чувствую, что пишу тебе дурное письмо, которое тебе будет неприятно. Только я не сердитая нынче, а так, грустно, больно, скучно без тебя. Всё стараюсь о тебе меньше думать, а то всякий раз как очень задумаюсь, непременно перейду на мысль, что если б в карете, да с Таней, так ничего бы и к тебе съездить. Только ты этого не бойся, я такого сумасшедшего поступка не сделаю, мало ли что в голове бродит. И ты нe спеши домой, это я тебя очень прошу; не береди своей руки, а то теперь, когда разбередишь её, уж вправить нельзя будет. Что делать, много терпели, теперь осталось ещё немножко. А это всё была прегрустная и неприятная история.....
Иван Иванович всё не возвращается,.... видно, я уже не дождусь его нынче. Какой он, право, гадкий! Прощай, друг мой милый; целую тебя крепко в кусочки на руках, и в макушку. Будь осторожен, здоров и весел, а меня всё помни и люби. Иван Иванович вернулся, а писем нет. Это очень, очень грустно. Что, душенька, милый мой Лёва, не пишете вы мне чаще? Я получила три письма от тебя и одно от Тани, а написала вдвое. Ну, Бог с вами, теперь кончаю письмо. Очень скучно, что нет от тебя известий, такой нынче несчастный день. Твоя Соня» (Цит. по: 83, 82 – 83).
И вот отрывок ответа Л.Н. Толстого от 6 декабря – слова успокоения и любви:
«Издалека я тебя даже и такою люблю, да и вблизи тоже, другою я тебя не могу представить, как с твоими изменениями живости и нежности и изредка того состояния, в котором ты писала письмо, которое изредка находит на тебя и которое я отношу всегда к физическим причинам, за что ты на меня всегда сердишься. Такое же бывает твоё расположение духа, когда ты вдруг вздумаешь ревновать, как, помнишь, незадолго перед моим отъездом» (Там же. C. 80).
И обещает, что скоро воротится: «через неделю верно буду уж с тобой вместе переноситься из детской на верх. […] С завтрашнего дня намерен твёрдо ходить в струне, хоть не писать, a переделать здесь все нужные дела. В понедельник, вторник и среду взять по ванне, призвать Нечаева, спросить его, что он может теперь сделать и наставление на будущее. В четверг и пятницу остаться и в субботу ехать, чтоб в воскресенье обнять тебя, милую, хоть левой рукой, но обнять и целовать, целовать» (Там же. С. 80 - 81).
Следующее по хронологии, от 5 декабря, письмо Софьи с новостями из яснополянской жизни Толстой в своём ответе 10 декабря назвал «большим». Писалось оно отчасти днём 5-го, отчасти – вечером, после получения Софьей Андреевной письма мужа от 2 декабря, того самого, в котором 29 слов он сумел нацарапать больной рукой сам…
Вот содержание «большого» письма, полученного Толстым в один день с предшествующим, 9 декабря:
«Сейчас пришла домой, целое утро ходила по хозяйству. Вот тебе подробный отчёт. Сначала отправилась я к овцам. Там всё хорошо очень, все по местам: молодые, старые, бараны, валухи, всё это по особенным загородкам. У молодых нашла только я две старые овцы; немец <скотник> говорил, что они были плохи, и он хотел их поправить. Корм был, чисто там очень. Видела твоего Рамбульетовского барана; он чудо как хорош, сыт, и шерсть прекрасная. Я немцу говорила, чтоб он старался, он уверял, что очень старается и, кажется, действительно, хорошо. Английские свинки у него очень сыты и хороши, я их даже сама руками пробовала. — Затем я отправилась к Анне Петровне <Анна Петровна Банникова служила продолжительное время скотницей у Толстых. – Р. А.>. Ну, тут очень плохо. Телята, особенно три бычка так худы, что все рёбра видны. Бычки, которых надо было поить одним молоком, щипят сено, которое разбросано и топчется под ногами. Я ей сделала серьёзный выговор; она была очень сконфужена и даже разговаривала не так хорошо. Бычков молочных я велела привязать, чтоб они не допускались до сена, велела лучше поить, подобрать сено. Но я думаю, что бычки уже испорчены и мясо их не будет так бело и хорошо. Затем я отправилась к свиньям. По-моему, свиньи очень сыты — жирны, но корма у них тоже я не нашла. Анна Петровна уверяла, что уже кормила их, и нельзя же поминутно, чтоб был корм. Копыловский бычок тоже плох. Она при мне дала ему немного овса, а сено было раскидано по всей закутке, и он топтал его ногами. И за это я сделала выговор. Па́шковский бычок очень сыт и хорош. А какой красавец, — прелесть. У больной коровы была, она уже ест хорошо, и ей лучше. Больше больных нет, все здоровы. У коров четвёртый день нет барды, завод стоит и Анна Петровна уверяет, что они оттого спали с тела. Действительно, при мне поили коров; только что нальют воды, а она и замёрзнет. У коров чисто, солома только овсяная валялась, я велела её загрести, — да сено привезённое валялось кое-как у ворот. У лошадей не была, потому что Кондратий уехал за водой, да я и не понимаю ничего. Очень понравилась мне тёлочка Копыловская, прелесть как мила. Ну, потом я пошла по своему птичьему хозяйству. Это тебе не интересно: скажу тебе только, что у меня уже больше недели несутся две курицы, приезжай кушать свежие яички. Нынче вообще, я в тоне настоящей хозяйки, и уже перестаю конфузиться и поддаваться разговорам разных Анн Петровн. Забыла я сказать, что Анна Петровна уверяла, будто телята худы оттого, что у них понос. Но это её же вина. Отчего бы быть поносу, если они в теплой избе и поятся тёплым молоком. Ещё Анна Петровна говорила, что коровы не пьют воды потому, что она из пруда очень воняет. Не знаю, умно ли, нет ли, но я велела возить из Воронки. Если и не умно, так недолго, Бог даст опять пойдёт завод. Верно, прочтя всю эту хозяйственную болтовню, ты будешь надо мной смеяться, скажешь: «вот какой дельной представляется». Я таки признаюсь, что немного и придаю себе важности, но всё-таки стала кое-что понимать, благодаря моим прогулкам с тобой по конюшням, варкам, скотным, и проч. Ну, теперь о хозяйстве, — в с я.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 80; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!