КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 6 страница
Ну, никуда не годный мой муж, но милый и которого я ужасно люблю, теперь я совсем ожила, когда знаю, когда ты приедешь. Как я буду ждать тебя целый день, и постараюсь быть сама здорова, и чтоб дети были здоровы, и чтоб всё было благополучно. А ты, мой бедный, убогий, милый, не унывай, ради Бога, будь бодр, — какая я дура, все мои утешения напрасны, теперь поздно, и я так мало утешала тебя в своих письмах, и пожалуй ещё меньше буду утешать при свидании. Только я так рада тебе буду. Грустно у вас там в Кремле, плохо. А я-то счастливая, какую мне Бог судьбу послал. Только несчастная рука. Лёва, милый, прощай, у дочки животик болит, и нянчить некому; я и так пишу урывочками, и спешу ужасно. Да теперь скоро увидимся, голубчик, друг мой. Уж поздно, детей [никак] не уложим, и сама почти не гляжу глазами. Если застанет тебя это письмо, то одно прошу тебя, ради Бога не падай духом. Я, бывало, так любила, когда ты говорил, что это значит хандра — пустяки. О нас не беспокойся, одна Лиза только нездорова, но на ногах, у ней страшная болезнь во рту. Няня дня через два, три, верно, пойдёт молодцом. Ну, прощай, и так девочку бросила, чтоб писать тебе. Машенька ужасно мнительна и с ума сходит о Лизе, а доктор сказал, что ничего нет. Цалую тебя, покуда ещё будто бы, но скоро в самом деле. Что ты мало пишешь о мама́? Когда-то я их всех увижу. Мне без тебя приходило раза два такое желание увидеть всех своих кремлёвских, и даже грустно делалось» (ПСТ. С. 52 - 54).
|
|
|
Наконец, последние два письма из Москвы от Л.Н. Толстого – ответы на письма Софьи от 5, 6 и 7 декабря.
«1864 г. Декабря 10. Москва.
Два дня не писал тебе, Соня, т. е. пропустил один день. Нынче пишу рано утром с тем, чтобы попало на почту до 12-ти. Не писал же я от того, что, избаловавшись 4-мя днями сряду, в которые регулярно мне приносили твои письма, я, не получая их два дня, был очень неспокоен и всякой день уезжая из дома, думал: а вот-вот без меня принесут телеграмму с каким-нибудь ужасным известием. Вчера получил вдруг два твоих письма: большое и розовое. <От 5 и от 6 декабря. – Р. А.> Оба письма очень хорошие, и я опять ожил духом, и мне верится, что опять счастливо и скоро увижу тебя, а именно: после послезавтра. Дел, дотянув до отъезда, у меня набралось пропасть. И к Каткову, и к Попову, и покупки, и книги. Можешь себе представить, свинья Катков 2 недели держал рукопись <и> не читал её, и просил подождать до вечера; я нынче поеду к нему и обругаю его. Третьего дня и вчера я понемногу писал, диктуя то Тане, то Лизе, и чувствую себя в хорошем духе. Руке становится лучше, и подаёт мне хорошие надежды. Нынче увижу Попова, Гака и Нечаева, с тем чтобы они сказали мне последнее слово перед отъездом. Чай купил 2-х сортов, опять по прошлогоднему. — Твоё хозяйство отлично. Всё, что сделала, хорошо. И то, чтобы возить воду из Воронки, одна из тех хозяйственных вещей, которые очень трудны и очень просты. Вот я приеду, погоди же ты, Анна Петровна, уж я не раз нарушу её спокойствие и чай. — Что это с милой Лизой? Надеюсь, она уж здорова, и Машенька успокоилась. Вчера были в Гильом-Телле. <В Большом театре на опере Россини «Вильгельм Телль». – Р. А.> Я был в духе понимать и наслаждаться 2 первых акта, а потом устал. — Так Серёжа к клеёнке лице прикладывает и агу кричит, посмотрю я.
|
|
|
Ты меня так удивила, объявив, что ты спишь на полу; <из страха выронить во сне из рук ребёнка. – Р. А.> но Любовь Александровна сказала, что и она так спала, и я понял. Я и люблю, и не люблю, когда ты подражаешь ей. Я желал бы, чтоб ты была такая же существенно хорошая, как она; но хочется, чтоб ты была (как оно и есть) более тонкой работы и с бо̀льшими умственными нтересами. Оно так и есть.
После послезавтра, на клеёнчатом полу в детской обойму тебя, тонкую, быструю, милую мою жену. — Надо ехать
10 Декабря» (83, 90 - 91).
Сестра Татьяна сделала для Сони в этом письме Толстого небольшую приписку своей рукой:
|
|
|
«И я хочу написать тебе кое-что, милая Соня, вот Лёвочка едет в субботу и просит, чтобы ты в воскресенье выслала лошадей в Тулу. Как это мне всё хочется, чтобы радоваться за тебя, что у вас опять в Ясной весело, живо будет, а так сделается невольно грустно, что я далеко от всех ваших радостей и живостей буду. Лёвочка мне много сократил эти три недели» (Там же. С. 92).
В последнем же, 11 декабря, письме, Толстой рассказывает о трёх «радостях»: 1) об успехе в выздоровлении руки; 2) об успехе у слушателей (А. М. Жемчужников и И. С. Аксаков), которым Толстой читал первые шесть глав своего романа, и в сговоре с Катковым о его публиковании в «Русском вестнике» (300 руб. за лист); наконец, 3) о радости от письма Софьи Андреевны от 7 декабря:
«Душа моя, я радуюсь твоим слезам, понимаю их, люблю их очень, очень, очень. Только страшно, не примешивается ли к ним сожаленье, и не мог ли я сделать, чтоб не было этого сожаленья. Грустно, что о Серёже всё ты не пишешь, что понос прошёл. Не говори и не думай, что я их не люблю. Одно из главных желаний моих, чтоб Серёжа был совсем здоров. Больше я бы ничего не попросил бы у волшебницы. А я не люблю их в сравнении с тем, как я тебя люблю. […]
|
|
|
Как хорошо, когда мы опять увидимся, и я увижу твоё особенное радостное лицо, которое так хорошо делается в эти минуты. […]» (83, 92 - 93).
КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОГО ЭПИЗОДА
__________________
Эпизод 5.
ЛЕВ ИДЕТ НА ОХОТУ
(1865 г.)
Писем 1865 года у супругов не много, и, к сожалению, они не столь, как более ранние, информативны в отношении как биографии и творчества Льва Николаевича, так и, в частности, его отношений с женой.
По счастью, жизнь Толстого с семьёй в годы написания романа «Война и мир» не только детальнейшее изучена биографами писателя, но и отразилась в ряде аспектов в дневниках, которые в этом году вели оба супруга.
Не считая двух записок жене, датируемых приблизительно мартом – апрелем (см. 83: 96 №№ 37 и 38), в основном письма Толстого жене относятся к маю-августу 1865 г., когда он и его семья выезжали из Ясной Поляны. Тексты писем Софьи Андреевны, которыми мы располагаем – все от июля 1865-го… Что же совершилось наиболее значительного во внешней биографии Толстого за месяцы, прошедшие со времени прежнего эпизода его переписки с женой?
В самом начале года, 3-го января, Толстой посылает М.Н. Каткову рукопись конца первой части (всего 28 глав) «1805 года» (будущий роман «Война и мир»), содержащую описание жизни семьи Болконских в Лысых Горах. До конца зимы писатель обдумывает вторую и дальнейшие части своего романа и пишет черновую версию второй части. В марте вторая часть активно пишется. В доме между тем тяжело перебаливает старший сын Толстого Сергей, а 10 апреля в Дневнике Толстого появляется запись и о собственной его болезни… После этого, к сожалению, Толстой прекращает вести Дневник до 19 сентября 1865 г.
Произошло и ещё одно событие, имевшее неприятные, едва не трагические, последствия. Получил развитие ещё прежде начавшийся роман между Сергеем Николаевичем Толстым и Татьяной Берс…
В середине мая внимание Толстого отвлекают тревожные слухи о возможности неурожая и крестьянских бунтов в России. Он лично решает навестить имения родственников Пирогово, Никольское-Вяземское и Покровское для наблюдения над ситуацией с хозяйствами и урожаем. 18 мая Толстой со всей семьёй, а также сестрой жены Татьяной и своей сестрой Марией с её детьми выезжает в имение Пирогово. Обустроив семью, он отправляется на самостоятельные хозяйственные рекогносцировки в сёла Покровское и Сергиевское (ныне это г. Плавск в Тульской обл.). Из Сергиевского 19 мая он отправляет жене безответное письмо с описанием деревенского несчастья:
«До Сергиевского ехал я по ужасной погоде. Об этом жарком, удушающем ветре вы не можете себе представить. Мне сделалось страшно, что я задохнусь. Кроме пыли, в воздухе был дым, который я почувствовал, 6 вёрст не доезжая Сергиевского.
Пошёл дождь и холодный ветер, я заехал в избу, отдышался и узнал, что Сергиевское горит. Я приехал, пожар ещё был во всём разгаре, но дальше не распространялся, потому что ветер стих. Сгорело больше 50 домов на этой и той стороне реки. 4 трупа сгоревших уж найдено, а не досчитываются ещё человек 6 детей и взрослых. Сапожник с женой найдены сгоревшими под печкою, куда они забились от страху. Я теперь жалею, что я не посмотрел. — Черёмушкин <богач-торговец. – Р.А.> не сгорел; за дом от него остановилось. Я застал у его ворот толпу народа пьяного и пьющего водку, которую он им подносил. Пьяных пропасть по всему селу, так что общее зрелище больше гадкое, чем жалкое» (83, 97).
20-го мая Толстой навестил друга детства Дмитрия Алексеевича Дьякова (1823 – 1891) в его имении Черемошне, о чём известил жену во втором безответном письме (Там же. С. 98 – 99). Это тот самый прекрасный Димочка Дьяков, который, по признанию Льва Николаевича в Дневнике от 29 ноября 1851 года, вызывал в нём, вместе с рядом других красивых мужчин, понятное и естественное половое влечение и желание плотской интимной связи: «…Я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из Пирогова, и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладострастие…». Среди других любовников названы Сабуров, виолончелист Зыбин, Оболенский, Блюмсфельд, Иславин…, но Толстой тут же признаётся: «Из всех этих людей я продолжаю любить только Дьякова» (46, 237 - 238).
Где-то после 21-го Толстой возвращается в Ясную Поляну.
Наконец, с 28 июня по 25 июля Толстые с сестрой Софьи, Татьяной Берс, проживают в имении Никольском-Вяземском, а с 25 июля – в Покровском. Из Покровского Толстой выезжает с визитами всё к тому же Д.А. Дьякову, а вместе с ним – в роскошнейшее имение И.Н. Шатилова, в огромной библиотеке которого Толстой ищет газетные материалы по 1812-му году. А от Шатилова, официально за тем же самым – историческими материалами для романа – Толстой выезжает 26 июля в орловское имение Воин, к Петру Петровичу Новосильцеву (1797 - 1869).
* * * * *
Но оставим теперь ненадолго Льва Николаевича наедине с этим старым тайным советником и камергером, знатоком литературы и покровителем многих её авторов… Обратимся к некоторым записям супружеских дневников этого же года. У Софьи Андреевны дневник – без сомнения, информативней. Толстой в 1865-м вносит в свой Дневник преимущественно краткие, даже лапидарные записи о внешних событиях. Соничка же, как мы уже сказали, – быстро учится на переписываемых ею рукописях мужа. Дневник её постепенно превращается в тот подкупающе-интимный «роман в письмах потомству», которым останется уже до конца… Вряд ли уже в те годы жена Толстого не задумывалась, что и её, жены писателя, письма и дневниковые записи могут привлечь внимание будущих поколений.
Итак, вот лишь некоторые характеристические отрывки из её дневника (где возможно – будем дополнять их немногочисленными в этом году и отрывочными записями из Дневника Льва Николаевича).
25 февраля.
«Я так часто бываю одна с своими мыслями, что невольно является потребность писать журнал. Мне иногда тяжело, а нынче так кажется хорошо жить с своими мыслями одной и никому ничего о них не говорить. И чего-чего не перебродит в голове. Вчера Лёвочка говорил, что чувствует себя молодым, и я так хорошо поняла его. Теперь здоровая, не беременная, я до того часто бываю в этом состоянии, что страшно делается. Но он сказал, что чувство этой молодости значит: «Я всё могу». А я всё хочу и могу. Но когда пройдёт это чувство и явятся мысли, рассудок, я вижу, что хотеть нечего и что я ничего не могу, как только нянчить, есть, пить, спать, любить мужа и детей, что есть всё, в сущности, счастие, но отчего мне всегда делается грустно, как вчера, и я начинаю плакать. […] Он никогда теперь не бывает весел, часто я раздражаю его, писание его занимает, но не радует. […] Лёвочка удивительный, ему всё, всё равно; это ужасная мудрость и даже добродетель.
Дети – это моё самое большое счастие. Когда я одна, я делаюсь гадка сама себе, а дети возбуждают во мне всевозможные лучшие чувства. […] С детьми я уже не молода, мне спокойно и хорошо» (ДСАТ- 1. С. 68).
В дальнейших записях Сони эта экзальтированность интеллектуальной и психологической несамостоятельности только нарастает. Запись 6 марта ужасна:
«Серёжа болен. Вся я как во сне. […] Лёвочка молодой, бодрый, с силой воли, занимается и независимый. Чувствую, что он – жизнь, сила; а я только червяк, который ползает и точит его. […] С Лёвочкой последний надрез чувствуется сильно. Жду, сама виновата, и боюсь ждать; ну как никогда не воротится его нежность ко мне. Во мне благоговение к нему, но сама так низко упала, что сама чувствую, как иногда хочется придраться к его слабости» (Там же. С. 68 - 69).
В мемуарах Софья Андреевна разъясняет мысль о «надрезе», попутно оправдывая своё поведение в отношении мужа, следующим образом:
«Раз он мне высказал мудрую мысль по поводу наших ссор, которую я помнила всю нашу жизни и другим часто сообщала. Он сравнивал двух супругов с двумя половинками листа белой бумаги. Начни сверху их надрывать или надрезать, ещё, ещё… и две половинки разъединятся совсем.
Так и при ссорах: каждая ссора делает этот надрез в чистых и цельных, хороших отношениях супругов. Надо беречь эти отношения и не давать разрываться.
Трудно мне было обуздать себя, я была вспыльчива, ревнива, страстна. Сколько раз после вспышки я приходила к Льву Николаевичу, целовала его руки, плакала и просила прощения.
В его характере этой черты не было. Гордый и знающий себе цену, он, кажется, во всей своей жизни сказал мне только раз «прости», но часто даже просто не пожалеет меня, когда почему-нибудь обидел меня или замучил какой-нибудь работой. Странно, что он даже не поощрял меня никогда ни в чём, не похвалил никогда ни за что. В молодости это вызывало во мне убеждение, что я такое ничтожное, неумелое, глупое создание, что я всё делаю дурно. С годами это огорчало меня, к старости же я осудила мужа за это отношение» (МЖ – 1. С. 144 - 145).
Осудила… И приговорила к многолетним мукам и смерти вне родного дома – добавим от себя.
Толстой между тем 7 марта записал: «Соня была больна. Серёжа <сын> очень болен, кашляет. – Я его начинаю очень любить. Совсем новое чувство» (48, 59).
Но по следующим записям жены никак нельзя сказать, что она совершенно «выздоровела» от тех настроений, которые Толстой по привычке приписал физическому недомоганию:
8 марта.
«Серёжа поправляется, болезнь прошла. Лёва очень хорош, весел, но ко мне холоден и равнодушен. Боюсь сказать не любит. […] Я стала думать, не ходит ли он к А. […] Пора бы его знать. Разве могло бы быть это спокойствие, и непринуждённость, и неискренность» (ДСАТ – 1. С. 69).
«А.» здесь – без сомнения, Аксинья Александровна Базыкина (1836 - 1920), пышнотелая яснополянская красавица-крестьянка, бабёнка самого жизнерадостного поведения.
9 марта.
«У меня насморк, я гадка, жалка. […] Лёвочку я боюсь. Он так часто замечать всё, что во мне дурно. Я начинаю думать, что во мне очень мало хорошего» (ДСАТ – 1. С. 69 - 70).
Напомним: до официального диагностирования психиатрами паранойи у Софьи Андреевны – ещё целых 45 лет… Но в 1910 г. Толстой знал, с чем имеет дело (хотя и не было ему от этого легче…), в 1865-м же – только записал 9 марта в Дневнике следующее:
«С Соней мы холодны что-то, жду спокойно, что пройдёт» (48, 59).
И, наконец, 11 марта:
«С Соней мы опять хорошо» (Там же).
Но это он так решил для себя – после ласк и поцелуев, подаренных ей 10-го (ДСАТ – 1. С. 70). А ей опять, уже 16-го марта, «головная боль мешает что-нибудь делать» и – «несносный тик». 20 марта – «лихорадка и ужасная боль в голове» (Там же. С. 71). Кроме того – злой бред о муже, связанный с чтением критики на его повесть «Казаки»:
«Перед Лёвочкой чувствую себя, как чумная собака. […] Мне больно, я пропала для него. […] …Я – граница всему, а жизнь, любовь, молодость, всё это было для казачек и других женщин. Дети ужасно меня привязали к себе. Я вся отдалась детям. […] Лёвочкой любуюсь, — он весел, силён умом и здоровьем. Ужасное чувство видеть себя униженной. Мои все ресурсы орудия, чтоб стать с ним наравне, — это дети, энергия, молодость и здоровая, хорошая жена. Теперь я для него – чумная собака» (Там же. С. 71 - 72).
Тяжелейшая нагрузка работы и депрессивное состояние жены наконец повлияли и на Толстого. 10 апреля он упоминает в Дневнике о собственной болезни, и кстати тут же прибавляет:
«Соню очень люблю и нам так хорошо!» (48, 62).
Картина очевидна. Депрессию в связи с поиском своей жизненной стези в молодом возрасте пережили оба супруга. Правда, Толстой тогда – ещё не был женат… Именно этому периоду поиска и обретения себя в творчестве принадлежит его известное стихотворение, странно перекликающееся с дневниковыми и мемуарными жалобами Софьи Андреевны:
Когда же, когда наконец перестану
Без цели и страсти свой век проводить,
И в сердце глубокую чувствовать рану
И средства не знать как её заживить?
Кто сделал ту рану, лишь ведает Бог
Но мучит меня от рожденья
Грядущей ничтожности горький залог,
Томящая грусть и сомненья.
(20 ноября 1854 г.;1, 302)
Радует, что этот лермонтовский, запоздало-юношеский бред уже не характерен для зрелого Толстого 1860-х, но удручает, что им наполнены даже старческие мемуары его «спутницы жизни». Обратим внимание: Толстой взывает к себе и упрекает только себя…
Очень некстати ударом по болезненно-нежной психике Софьи Андреевны стал отказ брата Толстого Сергея от брака с её сестрой Таней. «Серёжа обманул Таню. Он поступил как самый подлый человек. […] А были уже 12 дней жених и невеста, целовались, и он её уверял и говорил ей пошлости и строил планы. Кругом подлец» -- безапелляционно выводит она в дневнике под 12 июня, т.е. уже живя в Никольском (ДСАТ – 1. С. 74). На деле всё было чуть-чуть иначе: Таня Берс сама отказала Сергею, когда узнала, что он планирует продолжить сожительство с цыганкой Машей Шишкиной, недавно родившей ему дочь. Сергей принял отказ и деликатно прекратил посещения Ясной Поляны. Толстой в письме брату справедливо охарактеризовал его поступок как «великодушный» и «высокий» (61, 87).
* * * * *
Теперь – непосредственно к переписке супругов 1865-го года. Мы оставили Толстого в имении Воин Мценского уезда Орловской губернии – в гостях у ходячего архивариуса и кладезя меморатов эпохи Александра I, старика Новосильцева. Вырвавшись только после 2-х часов пополудни из гостеприимных объятий архиразговорчивого хозяина, Толстой отправляет жене вот такое небольшое письмо-отчёт:
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 170; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!