КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 2 страница
<…> Я хочу начать гулять. Постоянная сидячая жизнь в детской, в духоте меня совсем притупила и нравственно и физически. Нынче я почувствовала себя такою вялою, притупленною и так захотелось мне чистого воздуха, что я, несмотря на эту морозную, ясную, бесснежную погоду, начну ходить гулять. Надо освежиться и поднять нервы. А то, пожалуй, без тебя опустишься и труднее будет переносить своё одиночество.
Вчерашний вечер и наше с тобой прощанье, — твой отъезд, всё это мне представляется теперь как сон, такая я сама-то была сонная и в неестественном, напряжённом состоянии. А как нам хорошо было последнее время, так счастливо, так дружно, надо же было такое горе. Грустно без тебя ужасно и всё приходит в голову: его нет, так к чему всё это? Зачем надо всё также обедать, зачем так же печи топятся и все суетятся и такое же солнце яркое и та же тётенька, и Зефироты, и всё. Я нынче весь день внизу, писала изо всех сил и это рассеивает» (ПСТ. С. 24 – 26. Конец письма утрачен).
С «тётенькой» думается, всем всё ясно… А вот про «зефиротов» стоит сказать пару слов. Так в доме Льва Николаевича называли девочек М. Н. Толстой — Варю и Лизу. Название это, вероятнее всего, литературного происхождения. В газете «Северная пчела» 1861 г., № 75 от 1 апреля был напечатан шуточный фельетон «Зефироты», в котором описывались странные существа — полу-люди, полу-птицы, появившиеся в Северной Америке. Автором этого анонимного фельетона был кн. В. Одоевский. Но С. А. Толстая несколько иначе рассказывала о происхождении этого прозвища. Она пишет в воспоминаниях:
|
|
|
«…К нам иногда приезжала из монастыря старая монахиня, крестная мать Марии Николаевны – Марья Герасимовна, и любила рассказывать необыкновенные истории. И вот она раз говорит нам: «Прилетели какие-то не то птицы, не то дельфины, в газетах написано, и от них будут разные бедствия. Животные эти называются Зефиротами».
И вот Лев Николаевич раз смотрит на меня и сестру мою и говорит, шутя, конечно: «Жили, жили мы без вас, без тебя и Сони, с тётенькой и Натальей Петровной, а прилетели вы, как Зефироты, и весь дом поставили вверх дном».
А потом, когда приехали Варя с Лизой, он и их назвал Зефиротами и говорил, что прилетела новая пара их. Так и пошло это прозвище всем нам надолго» (МЖ – 1. С. 136).
* * * * *
Много воды утекло и событий совершилось до того дня 27 ноября, когда Толстой получил это письмо от жены и тут же ответил на него…
Доехав 23-го и успев тут же переговорить с докторами, Толстой шлёт жене успокоительную телеграмму:
«Попов Басов завтра приедут править сказали запущено трудно опасного нет попробовать надо. Тотчас телеграфирую завтра. Толстой» (83, 48).
|
|
|
Но, как видно из Софочкиного ответа, как и того, что написала она его тотчас по получении телеграммы, поздним вечером того же дня, известие отнюдь не успокоило её:
«Сейчас получила твою телеграмму, милый мой Лёва. Ужасно она меня встревожила, но я ждала всего дурного. Бедный, милый мой, что тебе приходится терпеть; пишу тебе, а у самой так сердце и замирает при мысли, что ещё будет завтра, как то справят, перенесёшь ли ты эту операцию довольно сносно. А хлороформ меня ужасно пугает. Не знаю, как я переживу эту ночь и завтрашний день. В голове и на душе Бог знает что. Я-то тебе жалуюсь, вместо того, чтоб ободрять тебя. Да теперь, как получишь письмо, верно уж все будет кончено. А как кончено? Не могу себе вообразить без ужаса этой картины, которая уже была здесь. Хлороформ, и доктора, ломающие руку, и ты бледный, с страдальческим лицом. Господи! кабы всё это могло хорошо кончиться. Лёвочка милый, ради Бога ничего от меня не скрывайте, я всё способна перенесть, но пишите мне чаще и подробнее. […] Всё перечитываю твою телеграмму. Больше всего меня смущает слово: попробуем. Легко сказать. Стало быть, надежды мало» (Из ПСТ изъято. Цит. по: 83, 48 - 49).
|
|
|
Перед нами «великолепная» иллюстрация того, как Софья умела запугать, «накрутить» себя, создать в своём сознании установку на «негатив», неприязнь к кому-чему-л., ненависть или (как здесь) – на страхи грядущих измышленных, ещё ничем не явивших себя, бед. Она будто напрашивается на дальнейшие утешения от мужа, но тому пока нечем утешить её…
Данную картину может быть и «любящей», но однозначно контрпродуктивной психоакцентуации жены Толстого, можно дополнить дышащей страхами и тоской записью в дневнике Софьи Андреевны от 3 ноября 1864 г.:
«Странное чувство, посреди моей счастливой обстановки постоянная тоска, страх и постоянная мысль о смерти Лёвы. И всё усиливается это чувство с каждым днём. Нынче ночью и все ночи такой страх, такое горе, нынче я плакала, сидя с девочкой, и ясно мне делалось, как он умрёт, и вся картина его смерти представлялась. Это чувство началось с того дня, как он вывихнул себе руку. Я вдруг поняла возможность потерять его и с тех пор только о том и думаю. […] Я бы уж желала, чтоб случилось скорее что-нибудь, потому что, наверное, случится, я это чувствую. Заботы о детях и забавы Серёжей меня иногда развлекают, а в душе нет радостного чувства ни к чему, как будто пропало всё моё веселье. Часто предчувствовала я прежде дурное, недружелюбное чувство Лёвы ко мне; может быть, и теперь он чувствует ко мне тихую ненависть» (ДСАТ – 1. С. 67).
|
|
|
24-го операция была отложена из-за дурацкого (религиозного) праздника – т.н. «Екатеринина дня», о чём и сообщает Толстой в новой телеграмме жене (83, 49). Получив её вечером 24-го, она снова пишет ему письмо – вероятно, сходное по настроению с предшествующим. Текстом его мы не располагаем.
Только 27-го вечером Софья Андреевна получила первое подробное, обстоятельно всё разъясняющее, письмо Л.Н. Толстого от 24-го. Вот оно:
«Опять вечер, у Тане <Т.А. Берс. – Р.А.> на столе пишу тебе, приехав из театра. Уж мне кажется, что я не мог бы заснуть, не написав тебе. Всё, что делаю днём, всё думаю: вот это напишу Соне. Попов vaguement [фр. неопределённо] сказал мне вчера, чрез Петю, <Пётр Андреевич Берс (1849—1910), брат Софьи Андреевны. – Р.А.> на моё письмо, чтобы я приезжал в 1/2 10 в больницу. Я думал, что он согласится делать в тот же день операцию, сговорившись с Басовым, но оказалось, что Екатеринин день у них праздник, и он только хотел показать меня своему ассистенту, a делать операцию решительно отказался до завтра. Ассистент его, который знает больше его, и он сам опять сказали то же, что шансов удачи очень мало. Приехав домой, я рассказал Андрею Евстафьевичу; он стал мне представлять резоны, что править не надо (Любовь Александровна <Любовь Александровна Берс (1826—1886), урожд. Иславина. Мать Софьи Андреевны. – Р.А.> того же мнения). Стали мне представлять примеры Трифоновны с невправленной ногой и хорошо ходящей, мужика охотника в Покровском с невправленным вывихом руки и действующим ею, так, что я в самом деле пришёл в нерешительность, тем более тяжёлую, что 3-й день уже всё в ней, и я уже, было, так хорошо решился, что утром хотел непременно сделать операцию и для того брал с собой Алексея. <Алексей Степанович Орехов (ум. 1882 г.), камердинер, позднее приказчик в Ясной Поляне. – Р.А.> Андрей Евстафьевич уверял и доказывал, что рука, хотя и не на месте, все будет улучшаться и улучшаться и месяцев через 6 дойдёт до совершенной свободы движений. Чтобы выдти из самого скверного состояния нерешительности, я придумал следующее: послать за Анке <Николай Богданович Анке (1803—1872), приятель А. Е. Берса. – Р.А.> и просить его, чтобы он со мной вместе поехал к Иноземцову и спросить у Иноземцова, что как бы он посоветовал своему хорошему приятелю, находящемуся в моём положении: делать или не делать операцию. Написали к Анке, я между тем сел писать и чувствую себя нынче вообще хорошо. Написалъ листъ недурно. <«Роман «Война и мир». - прим. С. А. Толстой> Приехал доктор, гимнаст, который ежедневно мнёт живот Андрею Евстафьевичу, показали ему руку. Он сказал, что не понимает, что хотят делать хирурги, что у него были случаи хуже моего, и совершенно получали владение, и уверял, что в 6 месяцов, делая гимнастику по его наставлениям, я могу получить все движения руки. Он повертел руку, и я почти уверен, что он прав. Несмотря на то, раз положивши, я всё оставался в намерении исполнить то, что посоветует незаинтересованный авторитет, как Иноземцев. […] Пасмурно в Кремле. Что за странность Любовь Александровна и Андрей Евстафьевич любят друг друга, и оба как будто взяли себе целью жизни раздражать друг друга из всяких пустяков, портить себе жизнь и всем окружающим, особенно дочерям. Эта атмосфера раздраженья так тяжела даже для посторонних. Верно, что бы ни было, у нас так не будет, милая душенька моя Соня, с своими грудями кормящая за ширмами, какою я тебя всегда вижу. За обедом и всё после обеда придирки, раздраженье с обеих сторон, что всё страшно, всё неловко. Собрались в театр смотреть новую комедию Островского «Шутники», но так как Анке отвечал, что приедет вечером, отложили, опять после столкновения между родителями.
Приехал Анке и отсоветовал обращаться за советом к Иноземцову, и советовал обратиться к Рудинскому,12 главному доктору военного госпиталя, который по его словам знает дело больше Попова и Басова… […]
Любовь Александровна с барышнями уехала в театр, и я поехал за ними. Я застал конец 2-го действия. Из деревни всегда мне покажется всё дико, ломаньем и фальшью, но приглядишься, и опять нравится. Комедия трогательна, даже слишком. […] Я сам добрый нынче вечером, и все мне кажутся добрыми. Приехав, поужинали, и я в кротком и добром расположении, но с страхом за тебя и за всю детскую, иду спать. Ещё нет от тебя письма. Ежели что дурно, телеграфируй пожалуйста, и телеграфируй до тех пор, пока не будет лучше. Прощай, душа, и двух недель не проживу здесь.
24 ноября» (83, 49 - 51).
Без сомнения, Лев Николаевич слишком радужно смотрит в этом письме на свои перспективы: как лечения руки без операции, так, главное, и мирной семейной жизни с «дорогой Сонечкой» — воспитанницей, плоть от плоти и дух от духа, как раз этой, неприятно поразившей его недружелюбием, раздражительностью семейки Берсов!
К 25-му Лев Николаевич успел проконсультироваться с рядом хороших московских докторов: Поповым, Басовым, «незаинтересованным» Иноземцевым, и, наконец, с хирургом Рудинским. По совету последнего, как сообщает Толстой жене в телеграмме от 25-го, он решил на тот момент руку заново «не ломать», не оперировать, ограничившись терапевтическим воздействием (83, 54).
Верная уговору, не дождавшись изложенного нами выше письма, но успев получить все телеграммы, жена шлёт мужу послания и в среду 25-го, и в четверг, 26 ноября. Все они писаны вечером: очевидно, в тщетном дневном ожидании подробных вестей…
В первом из них, большей частью малоинтересном, выразились всё то же негативное жизневосприятие Софьи – в её оценках состояния здоровья травмированного мужа:
«Конечно, приятно мне, что ты избегаешь больших страданий и опасности даже, но грустно также, что уж кончено; ни прежней силы, ни мускулов, ни свободных движений, ничего не будет» (ПСТ. С. 29).
«Изюминкой» же в просоленной слезами разлуки и страхов эпистолярной “стряпне” жены Толстого стала положительная, но довольно дерзкая, с советами, критика содержания переписываемых ею в эти дни черновиков «Войны и мира»:
«Как хорошо всё, что ты мне оставил списывать. Как мне нравится вся княжна Марья! Так её и видишь. И такой славный, симпатичный характер. Я тебе всё буду критиковать. — Князь Андрей, по-моему, всё ещё не ясен. Не знаешь, что он за человек. Если он умён, то как же он не понимает и не может растолковать себе свои отношения с женой. Старый князь очень тоже хорош. Но мне первый, которым ты был недоволен, нравился больше. Я уж из того составила себе в голове идеал, который не подходит к теперешнему князю. Сцена отъезда князя Андрея — очень хорошо, и с образом княжны Марьи — отлично. Мне было такое удовольствие это списывать. Пишешь ли ты в Москве? Был ли у Каткова? На счёт денежных дел скажу тебе, что оттисками не бери. Все, кто получает «Русский вестник», не купят книжки, а это большая часть людей денежных, которые выписывают журнал. Лучше погоди, может, сам напечатаешь» (Там же. С. 31).
С особенным удовольствием Софья Андреевна фиксирует в своих воспоминаниях, что муж воспоследовал её совету печатать роман не в журналах, а отдельной книгой (МЖ – 1. С. 133).
В послании от 25 ноября Софья Андреевна обещала так же отправить следующее письмо вместе с переписанным материалом к роману. И, видимо, поработала в последующие сутки на славу: уже поздним вечером 26-го она отсылает в Москву переписанные ею начисто черновые листы в сопровождении такого вот небольшого, но очень милого письмеца:
«Вот, Лёвочка мой друг, посылаю тебе моё списыванье и прошу извинения, что ленилась и мало переписывала. Теперь жаль, что кончила; мне это было развлечение, тем более, что ты мне сказал в день отъезда: «ты мне помощница». Я и рада бы писать с утра до ночи и помогать тебе. Писала сегодня с Серёжей к папа́, что оспа у Серёжи fils [сына] не принялась, а теперь посмотрела и, кажется, на здоровой ручке принялась, наверное, и на больной тоже, кажется.
Иван сейчас приехал из Тулы и не привёз писем от вас. Это меня очень огорчило.
Пишите мне, голубчики, это меня бы очень утешало. Завтра, Лёвочка, кроим клеёнку и всё примеряем и пригоняем. Купили сегодня войлок, 6 руб. с. стоило, очень дорого, и краски на флинтусы. Столяр велел.
Что твоя рука, милый мой Лёва? Лечишься ли ты? Принесла ли тебе московская поездка хоть малейшую пользу? Господи, как бы я желала с тобой повидаться, поговорить, посидеть с тобой. Что ты делаешь в Москве, где бываешь, кого видишь. Ужасно, сколько дней только по нескольку слов знаю о тебе, а подробностей никаких, и до сих пор писем нет. Лёвочка, на всякий случай пишу тебе на другой стороне реэстер, что нам нужно из Москвы, если можно, то попроси Таню и мама́ купить. — О себе нечего тебе говорить; ты знаешь меня, знаешь, как я люблю тебя и что мне скучно без тебя» (ПСТ. С. 32 - 33).
На письме Л.Н. Толстого от 25 ноября (83, 55 – 57: № 24) мы так же не будем долго задерживаться: оно, в свою очередь, малоинтересно, большею частью сводясь к подробному расписыванию посещения Толстым врачей, ложно обнадёживших его в тот день возможностью вылечить правую руку без новой болезненной операции. Со свойственной мужчинам бытовой глупостью и трусостью, Толстой хватается за этот, его же денежками проплаченный, обман. Воспрянув духом, он снова пишет роман, попутно критикуя «наскучившее» ему светское окружение: Сухотина, Оболенского, Берса-отца… Достаётся и «дурацкой» скучной пьесе в театре, и сестре жены Татьяне с её пеньем… Под конец письма жене Толстой рапортует: «До сих пор я только и был озабочен, что своей рукой; теперь, когда это дело решено, я завтра добьюсь ответа от Каткова < Михаил Никифорович Катков (1818—1887), ред. журн. «Русский вестник», куда Толстой отдавал в печать первую часть своего романа «Война и мир». – Р.А. > и или у него или отдельной книжкой начну печатать. Матерьялов я много достал здесь. […] Прощай, милый друг. Завтра, может, ещё припишу, а теперь 11-й час, и устал очень; я всё после обеда делал гимнастику своей рукой» (Там же. С. 57).
Как видим, Софья Андреевна несколько преувеличила своё влияние на писательские планы мужа в ту пору, и вариант с публикацией романа отдельным изданием тот обдумывал в то же время независимо от её советов… В следующем письме, от 27 ноября (83, 58 – 60: № 25), он признаётся, что не решается издавать сам из-за хлопот с типографией и цензурой.
Вот наиболее интересная часть этого письма, ответ Толстого на письмо от 22 ноября:
«За обедом позвонили, газеты; Таня всё сбегала, позвонили другой раз — твоё письмо. Просили у меня все читать, но мне жалко было давать его. Оно слишком хорошо, и они не поймут, и не поняли. На меня же оно подействовало, как хорошая музыка и весело, и грустно, и приятно — плакать хочется. Какая ты умница, что пишешь, чтобы я никому не давал читать романа; ежели бы даже это было не умно, я бы исполнил потому, что ты хочешь» (83, 59).
И “на закуску”, с тем же чувством затаённого мальчишеского превосходства и тщеславия:
«Чем больше я сталкиваюсь с людьми теперь, выросши большой, я убеждаюсь, что я совсем особенный человек, и отличаюсь только тем, что нет во мне прежнего тщеславия и мальчишества, которое редко кого оставляет» (Там же. С. 60).
Самое главное: что обман лечения гимнастикой рассеялся, что руку всё-таки будут ломать хирурги А.П. Попов и Ф.Е. Гаак – Толстой не сообщил. Об этом Софья узнала в день операции (28 ноября – не случайно, «счастливая» цифра, по поверью Толстого!) от отца, А.Е. Берса.
Примечательный «театральный» факт, так же отмеченный Толстым в письме: накануне «дня икс», «памятного 28-го», он снова посещает Большой театр, где попадает на представление итальянской труппой замечательной оперы Россини «Моисей» (в СССР её чаще именовали «Зора», а в наши дни – «Моисей в Египте»). Ему «было очень приятно и от музыки, и от вида различных господ и дам», которые для него «всё типы». Тогда самыми актуальными типами, без сомнения, были те герои оперы итальянского классика, которые были представлены его соотечественниками на сцене. Вероятно, именно под впечатлением от оперы Толстой и решается на довольно болезненную и рискованную операцию руки…
Т. А. Кузминская, сестра Сони, так описала операцию в своих мемуарах: «Лев Николаевич очень спокойно приступил к операции, но не мог заснуть от хлороформа. Возились долго. Наконец, он вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами; откинув от себя мешочек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату: «Друзья мои, жить так нельзя... Я думаю... Я решил...» — он не договорил. Его посадили в кресло, подливая ещё хлороформ. Он стал окончательно засыпать. Сидел передо мной мертвец, а не Лев Николаевич. Вдруг он страшно изменился в лице и затих. Двое служащих, по указанию Попова, тянули из всех сил руку Льва Николаевича, пока не выломали неправильно сросшуюся кость. Это было очень страшно. Мне казалось, что без хлороформа операция эта была бы немыслима. Меня охватил страх, что вот он сейчас проснется. Но нет, — когда рука безжизненно повисла, Попов ловко и сильно как бы вдвинул её в плечо. Я как сейчас вижу всё это, такое сильное впечатление произвела на меня эта операция [...]. Когда он очнулся, то пожаловался на боль в руке. Я просидела с ним весь вечер. Он страдал от тошноты — следствие хлороформа — и долго мучался ею. Когда же он через два-три дня писал Соне про операцию, он не упоминал о своих страданиях. Я спросила его: — Ты скрываешь это от неё? — Да нет, да я не особенно страдал. Я думал, будет хуже» (Кузминская Т.А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. – М., 1986. – С. 332 - 333).
Лишь на следующий день несчастный Лев, оклемавшийся от звериной дозы хлороформа, сообщает жене об успехе операции: сначала телеграммой (83, 61: № 26), а затем и письмом (83, 62 - 65: № 27), которое, по абсолютной невозможности писания, Толстой продиктовал той же самой, так переживавшей за него, сестре Софьиной, Татьяне Берс. Сама Таня от себя приписала следующее, небезынтересное:
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 62; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!