КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 1 страница
(1864 г., окончание)
Переписка супругов продолжилась в августе 1864-го, когда Лев Николаевич поехал на охоту в Чернский уезд Тульской губ. Сперва он заехал к брату в Пирогово, а оттуда, через Чернь – в своё имение Никольское-Вяземское. Пребывая в Черни, 9 августа, уже натешив-шись охотой и общением с грубоватыми мужичка́ми и друзьями-помещиками, он наконец берётся за писание письма и сообщает жене следующее:
«А я-то тебя как люблю! Голубчик, милый.
Всю дорогу ехал до Черни и думал: нет, непременно произойдёт какая-нибудь путаница с письмами и я не получу в Черни. Приезжаю, и бывший прикащик Томаса — такое милое лицо у этого прикащика — говорит: а вы не изволили получить письма? Нет. А я так проголодался, занялся супом, что ещё не спросил. Какое письмо милое, и ты милая.
Я спокоен, и по письму вижу, что ты не в весёлом, но в очень хорошем состоянии» (83, 40).
По этому фрагменту письма Л.Н. Толстого мы видим, что он уже отвечает на какое-то письмо С.А., текст которого, однако, нам неизвестен.
Вероятно, Софья Андреевна выразила своё желание скорее увидеться с мужем, но Толстой намерен продолжить охотиться, а также осмотреть доходное имение, о чём пишет, будто оправдываясь, жене:
«В Никольское не ехать и вернуться к тебе, как я хотел, было совестно и притом нужно, a удовольствия без тебя для меня быть не может, кроме охоты. Охоты же у Киреевского и Фета быть не может. Я обдумал это теперь. Что ежели бы мне ехать к Киреевскому, то надо бы списаться и приехать к его выезду. Я не отменяю срок 15 числа, а только сам постараюсь приехать раньше. Теперь 7 часов, я в Черни. Стало быть, в Никольском только с завтрашнего дня. И надо же осмотреть наконец и узнать хорошенько это именье, которого я не знаю и не видел, несмотря на то, что 5-й год им живу» (Там же).
|
|
|
Прибыв 10 августа в Никольское, Лев Николаевич сразу получил любимый свой писательский подарок: историю трагической гибели двоих людей. Пережив от августовских мух и полученных впечатлений бессонную ночь, он рассказывает весь ужастик жене в следующем письме, писанном 10 или 11 августа:
«Баба скотница упустила бадью в колодезь на конном дворе. Колодезь всего 12 аршин. Села на палку и велела себя спустить мужику. Мужик староста, пчеловод, единственный мне знакомый и милый в Никольском. Баба слезла вниз и упала с палки. Мужик староста велел себя спустить. Долез до половины, упал с палки вниз. Побежали за народом, вытащили через полчаса, оба мёртвые. В колодце было всего 3 четверти воды. Вчера хоронили» (83, 43).
Как известно, этот случай Лев Николаевич поведал потом в «Азбуке», в рассказе «Вредный воздух».
|
|
|
Компанию на охоте и в Никольском Толстому составили помещики Николай Киреевский, Сергей Нарышкин и, конечно, верный Фет, о проделках которых Толстой так же расписывает жене в вышеизложенных письмах, а так же следующем, последнем перед возвращением в Ясную Поляну, письме от 11 (или утра 12-го) августа, в котором сообщал, что планирует выехать утром же 12-го, «и к вечеру почувствую твой арбуз <С.А. снова была беременна… - Р.А.> и увижу твоё лицо милое» (Там же. С. 45).
Теперь обратим внимание на два ответных письма Софьи Андреевны, писанные в ответ на привезённое ей 10-го с почты сестрой Татьяной вышепроцитированное нами письмо Л.Н. Толстого от 9 августа.
Вот первое из писем, 10 августа:
«Боюсь, что письмо это не дойдёт уже до тебя; ты, может быть, уж будешь возвращаться; но всё-таки пусть лучше пропадёт, чем не писать, когда всё-таки, может быть, и получишь. Весёлого мало: Серёжа всё нездоров. Удивляюсь я его бессоннице. Вечером до двенадцати часов не спит, а потом всю ночь вскрикивает и плачет. По вечерам оглядывается, всё что-то высматривает и всё издаёт те звуки, которые он произносит при виде лошадей. Понос продолжается по семь раз в сутки и очень жидко. Нынче, верно, была боль в животе, потому что он очень кричал и ножками сучил. Я покуда только грею ему припарки и больше ничего. Тётеньке <Т.А. Ёргольской. – Р.А.> я вчера обрадовалась больше, чем сама думала. Так она меня хорошо, добродушно и ласково встретила и видно, что искренно. Что это за горе мне будет, когда её не будет на свете. Я её очень люблю. […]
|
|
|
Твоё письмо меня так обрадовало, что передать тебе не могу. Они приехали в ту самую минуту, как я садилась за свой одинокий обед. Я его побежала читать в свою комнату, и даже стыдно было, — всё время от радости смеялась. Уж сколько раз я его перечитывала! Мне тебя даже не жалко, что ты испортился, так я рада, что ты меня всё помнил и что я тебе недоставала. А домой тебя не вызываю, я рада, что нынешний раз я не выхожу из себя от скуки и страха насчёт Серёжи, и рада, что ты из Пирогова не приехал домой. Раз расстались, надо уж сделать дело, чтоб не расставаться во второй раз. Жаль, что опоздал на охоту, а то бы ты повеселился. <…> Серёжа сейчас встал и ещё слабило уже в пятый раз, а теперь только половина двенадцатого. Я ему всё грею припарки. Когда Серёжа спит, я нигде себе места не нахожу, так и тянет всё к тебе, и всё я тебя жду, как будто ты только ушёл не надолго. Серёжа очень скучен нынче, не знаю, от погоды это или от того, что ему хуже. У нас проливной дождь, но, кажется, не надолго. Я немного удивилась, что ты так поздно выехал в Никольское; ведь это было на третий день после твоего отъезда из Ясной. Жаль, что тебе даже не было весело. <…> Первую жертву я сыну сделала, что не поехала с тобой. Мне теперь весело думать о том, как бы мы с тобой вдвоём, совсем одни куда-нибудь поехали пожить, как молодые. Но теперь это уж кончено, никогда этого не будет. Серёжа меня ужасно измучил своей продолжительной болезнью. Просто не даёт отдохнуть даже. Всё понос, понос и понос! Я уверена, что я просто не умею его воспитывать, но что же мне делать! Когда ты что-нибудь решительное говоришь на счёт его, я как будто сержусь, а в душе ужасно рада и дорожу всем, что ты говоришь. И теперь, верно, ты что-нибудь сказал бы дельное, а я теряюсь и не знаю, на что решиться. Я очень часто думаю и не могу себе объяснить, какое чувство имеешь ты к Серёже. Уж верно не такое, какое я, — как любишь ты его? У меня всё только страх и сожаление к нему. Я не могу вообразить себе, что завтра, может быть, ты приедешь. Это было бы очень хорошо, да плохо я на это надеюсь. До вчерашнего твоего письма меня всё мучило, что последнее время между нами была какая-то холодность, особенно с твоей стороны, и даже неловкость, но письмо твоё так просто, так хорошо, что все эти мысли прошли. Мне вчера так всё опять показалось весело, после твоего письма. И время, прожитое без тебя, сократилось, и болезнь Серёжи как будто не стала так опасна, и всё, всё стало лучше, как будто ты сам побывал дома. Я говорю с твоей стороны, а с моей я такие тебе сделала две неприятности, что теперь и стыдно, и ужасно грустно вспомнить. Чем больше я с тобой живу, тем тяжелее мне делается всякая гадость, которую я тебе сделаю. Я всё бы писала тебе, да боюсь опоздать, почта отойдёт; и потому цалую тебя покуда, и уж больше не жди от меня письма; всё равно оно тебя не застанет, пожалуй. А если ты не приедешь завтра в ночь, я ещё беспокоиться не буду, только с 15-го начну беспокоиться. Прощай, милый, может быть, мне привезут нынче от тебя письмо. Если ты не приедешь и поехал к Фету и напишешь, что вернёшься не прежде 15-го, я тебе ещё напишу в среду. Не получишь, так не беспокойся» (ПСТ. С. 15 - 17).
|
|
|
И вдогонку – летит к Толстому ещё одно «одиноко-тоскующее» письмо молодой жены. По всей видимости, в момент его написания (11 августа, «вторник вечером») на руках Софьи Андреевны было только первое (от 9 августа) из трёх анализированных нами выше писем Л.Н. Толстого. Новых значимых событий совершиться не успело, да и настроение Софьи – всё то же:
«Мне нынче что-то так взгрустнулось, милый Лёвочка, вся моя бодрость пропала, и так захотелось скорей, скорей увидаться с тобой. Это всё сделало твоё милое письмо, твоя ко мне любовь и то, что нам всё делается лучше и лучше жить на свете вместе. Мне грустно стало, что ты ещё не скоро воротишься; к тому же Серёжа мой всё нездоров, а причина тому та, что корова больна. У ней так болят ноги, что она даже ходить не может. Но всё это случается как будто нарочно. Он так хорошо стал поправляться; надо же такое несчастье. Ходит он без боли […] но очень жидко и часто. Спал нынче хорошо и ест порядочно. Нынче весь день гуляет, потому что погода чудесная, тепло и тихо. Мой день провела я вот как: встала, как и все дни, в восемь часов, спала первую ночь отлично, потому что Серёжа спал хорошо; потом послала в Ясенки Таню. Она привезла мне твоё письмо, а я всё утро убирала все книги, твои и наши, перетёрла их все, вымыла полки и очень устала. Это до моих родов я убираю их в последний раз; работа не лёгкая. Потом вообще на меня нашёл дух порядка и я ВСЁ стала убирать. До обеда рисовала и идёт очень плохо, но на этот раз хочу выдержать характер и кончить начатое. Обедала ровно в четыре часа. Дворецкий наш очень исправен, мы тоже. Потом я гуляла с Серёжей и была по всем садам. <…> Теперь я буду брать скоро ванну, а ложусь я в десятом часу, потому что вечера без тебя и Серёжи очень грустны и длинны. […]
Тётенька наша <Т.А. Ёргольская. – Р.А.> всё похаживает по дорожкам с зонтиком и всё хочется ей съесть: и персики, и петуха, и яблоки. Она очень в хорошем духе и добра. А нынче так трогательно рассказывала про старину, про смерть всех близких ей, и, знаешь, как всегда — голос у ней немного дрожал и она была в таком трогательном волнении. Я покуда рисовала, а Таня тоже слушала. Лёва, милый, кабы ты скорей приехал. Я уже мечтаю, не застанет ли тебя это письмо в Черни, на возвратном пути. Я не поняла, что это значит, что я не думаю ехать к Фету и Киреевскому <…> Ну, прощай, завтра утром напишу ещё и пошлю это письмо. Цалую тебя, милый» (ПСТ. С. 20, 23).
Всё те же две психологические тенденции видим мы в этих письмах: с одной стороны – спокойная, зрелая, но временами очень эгоистическая независимость мужа, с другой же – внутренняя самонедостаточность, суетливость, страхи и жажда постоянного обладания, неотступного сопутничества – со стороны жены. И та, и другая целокупности черт характеров обоих супругов могут иметь своих и критиков, и симпатантов (в случае Софьи – скорее, романтически настроенных симпатанток) но стоит вновь подчеркнуть, что они утяжеляли отношения мужа и жены Толстых с первых дней совместной жизни и послужили углублению раскола в дальнейшем.
КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ЭПИЗОДА
_________
Эпизод Четвертый.
РУКА И ВиМ
Следующий значительный эпизод переписки молодых супругов относится к ноябрю-декабрю того же 1864-го года. Ему предшествовали не многие события в жизни яснополянского семейства и творческой жизни Л.Н. Толстого, итог которым он подводит сам в единственной в 1864 году дневниковой записи от 16 сентября:
«Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший. Отношения наши с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, т. е. дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно. Я начал с тех пор роман, написал листов 10 печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания. — Мучительно. Педагогические интересы ушли далеко. Сын очень мало близок мне» (48, 58).
Словцу: «мучительно» не очень стоит тут доверять. Слишком сквозит “между строк” типичная мужская, самячья и аристократская самоудовлетворённость: и своими творческими успехами, и налаженным хозяйством, и подрастающим первенцем-сыном, и выдрессированной женой…
И, дабы венчать свой «успешный» год типично по-мужски: извращённой потехой насилия, кровопролития, упоением властью над жизнью и смертью живых существ – 26 сентября Толстой выезжает на рыжей кобыле к соседу, помещику Александру Николаевичу Бибикову, в его имение Телятинки, дабы вместе с дружком, «повеселее», провести «традиционную» осеннюю охоту.
Но на этот раз самодовольному мучителю молодой жены и матери и убийце живых существ не пофартило: в живых остался, но и то, что такое настоящее «мучительно» — слава Богу, испытал сполна!
Дело было так. С Толстым на охоту отправились две борзые собаки, которые вскоре учуяли зайца, погнались за ним, и безумец, с криками «ату его!», тут же ринулся вскачь за собаками. Лошадка угодила ногой в водомоину. Но её Господь берёг: седок свалился с неё раньше её самой, и лошадка упала мягко, на него, а потом убежала, не получив повреждений. А вот господин барин-помещик и убивец зверушек — вывихнул себе при падении правую руку. Страдая от самой ужасной боли, с трудом («почти ползком», как передавала потом в воспоминаниях жена), он воротился на шоссе. К его счастью, мимо проезжал яснополянский мужик, который и подбросил его до деревни. Боясь напугать беременную жену, Толстой воспретил везти его сразу в усадебный дом. Позвали деревенскую мастерицу костоправного дела, бабку Акулину, которая тут же, шутя, вправила дуралею его многоценную писательскую длань. Но, конечно, не доверяя, как цивилизованный человек, деревенскому невежественному шарлатанству, Лев Николаевич велел призвать «на всякий случай» городского доктора.
Соня, как потом вспоминала, чуяла неладное, волновалась. У неё пропал аппетит, и она всё время выбегала на крыльцо. Наконец, мать её, гостившая как раз в доме Толстого, прибежала к дочери с уже ожидавшимся ею неприятным известием. Вместе с мамой Соня бросилась в избу, где застала как раз тульского «профи», уже упоминавшегося выше Шмигаро, на пару с дюжим фельдшером. Отругав Толстого за доверие ничтожным бабкам-костоправкам, тот, с решительностью средневекового палача, взялся за свою весьма чёрную работу:
«Зрелище в избе, когда я отворила дверь, было ужасное. Лев Николаевич, по пояс обнажённый, сидел среди избы, двое мужиков его держали, доктор с фельдшером грубо и неумело старались поставить на место руку, а Лев Николаевич кричал громко от сильных страданий» (Толстая С.А. Моя жизнь. 1. С. 124).
Отняв мужа у мучителей, жена и мать свезли недотёпу охотничка к родным пенатам…
«Всю ночь он мучительно-громко стонал, — вспоминает далее Софья Андреевна, — Я сидела с ним, и он иногда, сидя, засыпал, как-то положив голову ко мне на плечо» (Там же).
Утром в дом полуживого, обезумевшего от страданий помещика был призван другой тульский доктор, некто Преображенский: один из тех, кто, за хорошую мзду, ездит именно в такие дома, а не в деревенские избы. «Приехав, он умело и быстро, под хлороформом вправил Льву Николаевичу руку и спокойно забинтовал её так, что боли сразу стали гораздо легче» (Там же. С. 124 - 125).
Через несколько дней, 4 октября, отстрадать своё, бабье, пришлось и Софочке: у неё родилась долгожданная девочка, названная Таней. На этот раз мать смогла удовлетворить мужнины претензии — кормить ребёнка своей грудью…
Ситуация осложнялась тем, что Шмигаро с подельником, «вправляя» Толстому руку, сделали ему сложный перелом, который очень медленно заживал. Ничего не поняв и не научившись, аристократический безбожник (держа ружьё, по-видимому, одной здоровой рукой), продолжал таскаться на охоту – теперь преимущественно на птичек… «И вот в один прекрасный день, — вспоминает Софья Андреевна, — он сделал неловкое движение и сбил руку с места. […] После этого рука совсем перестала подниматься, худела и не заживала» (Там же. С. 125. Выделение наше. – Р.А.). Звать снова тульского доктора Преображенского, да краснеть, объясняя, какой он неуёмный бобик охотничий — Толстому было стыдно. И он решает совместить жизненно и творчески необходимое: выезжает в Москву с целью сбора архивных материалов для нового романа, и, конечно, для лечения руки у лучших (во всяком случае, самых дорогих) московских хирургов. Легко догадаться, что местом проживания была определена семья Берсов — Софьи Андреевны.
21 ноября состоялся отъезд, которому предшествовала взаимная договорённость: слать весточки друг другу, по возможности, всякий день.
Первое из «костоправной» серии писем Софья пишет вдогонку мужу — в 10 ч. вечера 22 ноября, отсылая его по «родному» московскому адресу, которого муж ещё в те часы не достиг. Оно не длинно, но интересно и информативно, приводим его полностью, с необходимыми пояснениями.
«22 ноября. Воскресение. 10 ч. вечера [Я. П.]
Только что уложила свою девочку, милый Лёвочка, и теперь засела писать тебе, пока не засну над письмом. Девочка что-то очень бунтовала, а у мальчика сильный понос нынче, т. е. шесть раз, хотя он ночь спал очень хорошо. Может быть это к лучшему, а впрочем очень грустно всё-таки. Оспа начинает краснеть, но оспы я не боюсь. Вот тебе рапорт о твоих собственных детях, больше о них сказать нечего. Теперь спят, как херувимчики, а няня на лежаночке пьёт чай <старушка Татьяна Филипповна, нянчившая ещё маленького Льва… - Р. А.>. Как-то тебя застанет это письмо? Хорошего я ожидаю мало, дай Бог тебе только силы всё получше перенесть. Завтра посылаю за телеграммой к Серёже и на телеграфную станцию; жаль, что мы не условились, куда ты пошлёшь телеграмму. Лёва, голубчик, пожалуйста, пиши мне всю истинную правду; я знаю, что после восьми недель очень трудно и больно, и, пожалуй, опасно вправлять вывих, но надеюсь, что всё-таки кончится всё хорошо. Ты о нас не думай, а, главное, думай о себе, лечись хорошенько, может быть в Петербурге есть специалисты лучше, чем в Москве. Теперь верно ты уже приехал, если карета довезла исправно и не сломалась нигде. То-то Берсы наши тебе рады были. Я совсем переношусь к вам с тех пор, как воображаю тебя уже не в дороге, а в Кремле. И легче мне стало, не так грустно. Вот как ты уехал нынче, пришла я к деткам и как посмотрела в кроватки, так и прошло то маленькое чувство досады на них, которое испытывала, когда прощалась с тобой. Девочка сейчас же проснулась и я долго сидела, кормила её и всё думала о том, что я очень счастливая, благодаря тебе и что ты мне много хорошего внушил. Спала я очень дурно на этой кушетке, а утром ушла наверх, где стало так скучно, что я заснуть не могла. Машенька <сестра, М.Н. Толстая, гостившая тогда со своими детьми в Ясной Поляне. – Р.А.> переходить ко мне не хочет. Мысль, что везде дует, в двери и окна, так глубоко вкоренилась в неё, что ей кажется, что в мою дверь дует, а у ней зубы болят. Пусть делают, как хотят, а ей было бы удобнее. Об отъезде она, слава Богу, не говорит. Я очень рада, и боюсь, что она оттого уедет, что ей неудобно. Дети <М.Н. Толстой. – Р.А.> сегодня целый день смотрели картины и приходили в восхищение, а я нынче весь день писала <да, то самое, «Войну и мир» в черновиках!.. ПРЕКРАСНОЕ, кстати сказать, лекарство от стресса! – Р.А.>; надеюсь скоро кончить, и пользуюсь просто всякой секундой времени, чтоб написать хоть одно слово, — всё подвигается. Как кончу, — перешлю немедленно. Хотела я тебе напомнить, что ты сам говорил. Не читай никому своего романа, никому, кто может быть судьёй тебе. Помни, что тебя уже не раз сбивали, а теперь дело серьёзное, кто-нибудь скажет глупость, а ты к сердцу примешь. Если тебе что понадобится переписать, дай мамаше, она славный писарь, да и охотно будет писать. Что́ Таня, заботится ли она о тебе? Как иногда страшно подумать, ка́к ты далёк от нас и ка́к много может теперь быть с тобой разных неприятностей.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!