КОМУ – РОЖОК ОХОТНИЧИЙ, А КОМУ-ТО... 13 страница
«Мне неловко, что я не написал тебе ни одного письма. Вот отчего. Во вторник я только что приехал к обеду и успел только сдать рукопись и корректуры. В середу пришли Рис, Бартенев и я написал тебе письмо и послал через Петю на железную дорогу, но опоздал. Нынче, в четверг, я только встал, пишу и посылаю это письмо на железную дорогу, где уже пересылка писем устроена. Главное, я боюсь, что ты будешь тревожиться, не имея от меня известий и сердиться, что я нынче не выезжаю.
Не выезжаю я нынче потому, что несмотря на всю любезность Захарьина и даже именно по случаю того, что я не пациент, а знакомый — я был у него два раза, и он всё откладывал осмотреть меня и отложил до нынешнего утра 12 часов. Стало быть я не могу поспеть к раннему поезду. А с поздним я приеду в 3 часа ночи в Ясную, чего я не хочу. Кроме того обещал и нужно быть у Бартенева вечером нынче. Завтра утром выеду и в 8 часов вечера буду в Ясной.
Машинька и все наши <М. Н. Толстая и семейство Берсов. – Р. А.> милы и здоровы. Прощай, душенька, целую тебя и детей.
Гр. Л. Толстой» (83, 156).
* * * * *
В своих воспоминаниях Софья Андреевна аттестует 1867 и 1868 годы как «период ссор и охлажденья» в своих отношениях с мужем. При этом истоки таких «движений души» своей и Толстого – она полагает тайной (МЖ – 1. С 166 - 167). Можно предположить, что к ссорам и неурядицам семейной жизни супругов вело состояние их психического здоровья. Толстой не вёл с 1865 г. Дневника, а по дневнику Сони можно предполагать целый ряд нездоровых тенденций… усугублявшихся такими драматическими событиями, как болезни детей и матери и два выкидыша. Физические страдания поощряли параноическую мнительность. Осенью 1867 г., вспоминает Софья Андреевна, она пережила двойной ужас от выкидыша: «…Я с страшными страданиями выкинула; но место оказалось приросшим, его несколько дней отделяли клочьями, и мне тогда казалось, что всю внутренность от самой головы из меня вытягивают. Плакала я ужасно, боясь, что у меня больше не будет детей, что я буду урод, что меня бросит муж» (Там же. С. 163). Впоследствии, опасаясь нового выкидыша, она большую часть времени беременности – вплоть до рождения сына Льва – провела в постели, т.к. «боялась превратиться в больную жену и потерять любовь мужа» (Там же. С. 172).
|
|
|
Что же касается психического здоровья мужа — помимо упоминаний о головных болях, в письмах его к жене из Москвы отражена ещё одна явная фобия, подмеченная Софьей. В связи с «арзамасской тоской» 1869 г. (о которой речь впереди) она вспоминает:
«И мысль, и страх перед сумасшествием опять нашёл на него в его поездку в Москву; он спешил домой и говорил, что только дома и со мной он вполне спокоен, а вне дома боится сумасшествия.
|
|
|
Помню, он просил меня не раз, чтобы я отнюдь не отдавала бы его в сумасшедший дом, если он сойдёт с ума, а держала бы дома или во флигеле. И я принуждена была дать ему в этом моё честное слово» (Там же. С. 181 - 182).
И нельзя не упомянуть депрессивных и апатичных состояний, в которые впадал Лев Николаевич в последние годы напряжённейшей работы над «Войной и миром». Иногда депрессия сменялась досадой и даже агрессией. Хрестоматийным и печально знаменитым стал эпизод из воспоминаний жены Толстого, в котором она пишет об обстоятельствах своего второго выкидыша и собственного болезненного состояния:
«Сижу я раз на полу, разбираю лоскутья, входит Лев Николаевич.
— Зачем ты садишься беременная на пол, встань, — сказал он мне.
— Сейчас, только узлы уберу, — отвечаю я торопясь.
— Я тебе говорю, встань сейчас, — громко закричал он и, хлопнув дверью, с бранью вышел из комнаты.
Не понимая, как такая малая вина могла вызвать такой гнев и обеспокоенная этим, я бросилась за ним вниз, в его кабинет. Он сидел мрачный и злой.
— Что с тобой, Лёвочка? — спросила я.
— Уйди, уйди! — злобно и громко кричал он.
|
|
|
Я подошла к нему в страхе и недоумении. Он отстранил меня, схватил поднос с кофейником, чашкой, молочником и прочим и бросил всё с шумом и треском на пол. Посуда вся разбилась вдребезги и разлетелась по всей комнате. Я схватила его за руки, это ещё более его озлило. Он оттолкнул меня, стащил быстро со стены дорогой барометр и, швырнув его мне вслед, разбил вдребезги.
Тогда я с рыданием бросилась в дверь, добежала до своей спальни и неутешно плакала» (МЖ – 1. С. 167).
Это — оборотная сторона официальных биографий многих гениев. Это — цена шедевра, романа, которым ещё долгие века будет восхищаться человечество. И об этом нельзя не сказать… Хотя бы для того, чтобы понимать, отчего любящие супруги делались периодически буквально несносны друг для друга, отчего (помимо деловых интересов) Толстой выезжал в ненавистную ему Москву. И отчего (помимо желания навестить семью) туда отправилась на денёк, но без мужа Софья Андреевна – в начале декабря 1867 года.
С этой поездкой связан заключительный для 1867 г. фрагмент переписки супругов. Несмотря на кратковременность поездки, Толстая успела отписать 3 декабря супругу (а может быть, больше для собственного удовольствия?) письмо, в котором он мог узнать некоторые подробности поездки:
|
|
|
«Сидела с мама́, всё переговорили; теперь уже два часа ночи, и я пишу тебе, милый Лёвочка, письмо, которое придёт вместе со мной. Надо уже всё рассказать по порядку, а то собьёшься в подробностях и разнообразии впечатлений.
В Туле застала Кузминских в суете и укладываньи. Таня и плакала и миндальничала, и всё было, как всегда. Приехали вовремя; в воксале суета и народ, так всё мне непривычно. Ехали мы в первом классе с одним только старичком лет пятидесяти. Нам было очень хорошо и не холодно. В Серпухове ели бульон и рыбу; стояли только восемнадцать минут; я в ужас прихожу, как детей, просто невозможно, везть. Стоянки так малы, что поесть большому, не только ребёнку — некогда. Дорогой всё мне представлялся вопрос: зачем я еду? Теперь уж он мне не представляется, так тут все рады мне. После Серпуховского обеда в вагоне учинился скандал. Дали билет первого класса лишний архимандриту, и он занял наши места с другим попом. Саша сказал, что это наши места, начались разговоры, мы стоим; потом поп ушёл, и архимандрит остался; весь вагон и дамы стали уступать архимандриту место и ухаживать за ним, и роптать на кондукторов, и немного и на нас.
Приехали в Кремль в половину одиннадцатого; папа́ спал, Лиза ждала Кузминских, а мама́ с мальчиками была в театре, и с Толстыми, и с Дьяковыми, которые ещё не знают, что мы приехали. Папа́ оделся и он болен, вышел к нам, ужасно обрадовался, долго, пока одевался, не верил, что я приехала. Скоро подъехала и мама́, и так и ахнула, увидав меня. Мы и теперь всё болтаем, а уже три часа ночи, и письмо мое непоследовательно, не могу писать и болтать. Мама́ третьего дня видела Серёжу у Машеньки, и довольно холодно с ним немного поговорила. Захарьин сказал, что у Машеньки горловая болезнь, что она не хороша, вдыхает какие-то пары. Завтра расспрошу всё у Дьякова; покуда мне это сказала мама́, но всё неопределённо. Она выезжает, но всё хандрит. Не могу больше писать, некогда, да и мысль, что письмо придёт после меня, руки отнимает писать.
Я о всех вас стараюсь не думать, страшно, и упрекаю себя. Больше никогда одна не поеду. Спаси вас Бог, я не останавливаюсь на всех страшных мыслях, которые мне о вас приходят. Лёвочка, что твоя голова и здоровье.
Целую тебя и детей, и тётеньку» (ПСТ. С. 81 - 82).
Собственно говоря, это всё. Все «скользкие» темы отношений обойдены: и в письме Сони, и во встречном — Льва: последнее было связано с договором о встрече по возвращении и высылке в Тулу (к вокзалу) лошадей.
«Посылаю за тобой лошадей и Ханну. Сам не еду по тому, что с тех пор как ты уехала, я не выспался ни одной ночи и голова не мигренно, а нервно. Совсем было собрался, но боюсь, что уставши ездой, испорчу сам для себя и для тебя удовольствие тебя встретить — милую мою.
Ещё хуже боюсь, что ты не приедешь с ранним поездом, тогда я в своей нервности с ума сойду в Туле от тревоги.
Посылаю тебе твой салоп, непременно закутайся им, и главное, лицо — нос — щёки.
У нас всё так хорошо, как желаю, чтобы у тебя было» (83, 157).
Только Соничка воротилась — уезжает в конце месяца в Москву Лев… снова в гости, снова по поводу публикации, и снова к Захарьину… Все признаки того, что отношения их были далеки от идиллических, хотя оба периодически пытались себе внушить, что всё у них не только в норме, но и лучше, чем у многих других. Характерна здесь запись дневника уже следующего, 1868-го, года, писанная явно в минуты какого-то «просветления» в неумеренно депрессивной голове Сони и достаточно «позитивная», чтобы нам можно было завершить ею весь Эпизод 1867 года:
«31 июля.
Смешно читать свой журнал. Какие противоречия, какая я будто несчастная женщина. А есть ли счастливее меня? Найдутся ли ещё более счастливые, согласные супружества. Иногда останешься одна в комнате и засмеёшься своей радости и перекрестишься: дай, Бог, долго, долго так. Я пишу журнал всегда, когда мы ссоримся. И теперь бывают дни ссоры; но ссоры происходят от таких тонких, душевных причин, что если б не любили, то так бы и не ссорились. Скоро 6 лет я замужем. И только больше и больше любишь. Он часто говорит, что уж это не любовь, а мы так сжились, что друг без друга не можем быть. А я всё так же беспокойно, и страстно, и ревниво, и поэтично люблю его, и его спокойствие иногда сердит меня» (ДСАТ – 1. С. 83).
КОНЕЦ СЕДЬМОГО ЭПИЗОДА
_________________
Эпизод Восьмой.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 71; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!