КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 1-го ДЕСЯТОГО ЭПИЗОДА 1 страница
_______________
Фрагмент 2.
ХАНА ТВОЕЙ ЭКЗИСТЕНЦИИ (1876)
Годы 1873-1875 стали для Льва Николаевича начальными в широко известном кризисе его старого религиозного жизнепонимания и перехода к новому – христианскому. 1875-й, впрочем, начинался ещё «на поддуве» прежних бытовых мотиваций и творческих импульсов. Толстой продолжает свою педагогическую активность, хлопочет об издании книг для народа, да ещё напряжно справляется с договором на «Анну Каренину». Он успевает отдать в печать две полные части романа и 10 глав третьей… Но на этом, с апреля 1875 года, печатание романа прекратилось – до января следующего года.
На общее умственное переутомление наложилось и ещё одно уникальное событие: визит молодого философа В. С. Соловьёва, который, как признавался Толстой в письме Н. Н. Страхову от 25 августа того же года, «расшевелил в нём философские дрожжи» (62, 197). Как и что именно был настроен воспринять из беседы с Соловьёвым Толстой становится ясно из другого его письма Страхову, от 5 мая 1875 г., где есть такие строки: «Какие критики, суждения, классификации могут сравниться с горячим, страстным исканием смысла своей жизни?» (Там же. С. 184).
Искание это, впрочем, было отложено до осени: утомился и болел и Лев Николаевич, и его жена, пережившая в начале года потерю ещё одного младенца-ребёнка, Николушки… Увы! но она снова была беременна – в десятый раз, и, как всегда, тяжёлой, нездоровой и нежеланной беременностью. Толстые снова всей семьёй двинулись на кумыс – на этот раз на прикупленный у барона Бистрома новый участок земли. По дороге они заехали в Москве к доктору Григорию Антоновичу Захарьину (1829 – 1897), гениальному врачу и человеку придирчивому, проницательному, умнейшему и с жёстким, принципиальным характером, который открыто высказал Толстому в лицо, что тот не бережёт свою супругу и строго запретил обременять её переписыванием его клятых черновиков (МЖ – 1. С. 240).
|
|
|
Sophie теперь уже легче перенесла пребывание в самарской жаре, хотя и признавалась, что «очень скучала» (Там же. С. 241). Зато не скучали дети! Лев Львович позднее, в конце 1890-х, украсил автобиографическими воспоминаниями об этой поездке свою повесть для детей «Яша Полянов».
Осенью несчастная Софья Андреевна пережила воспаление брюшины, на фоне которого в ноябре случились преждевременные роды. Девочка, наспех окрещённая Варей, скончалась через полтора часа после рождения…
Наконец, череду смертей этих лет венчает смерть родственницы Толстого, жившей в яснополянском доме – старухи Пелагеи Ильиничны Юшковой, случившаяся 22 декабря 1875 года и оставившая весьма тягостное впечатление.
|
|
|
Без сомнения, болезни и смерти, посетившие большой яснополянский дом, влияли на умонастроение и отношения друг с другом обоих супругов. Не случайно оба ещё в 1874-м, скоро после смерти маленького Пети, «захватили» себя за схожими мыслями —о своей неизбежной кончине… Размышления Сони отражены ею позднее в мемуарах «Моя жизнь», а очень схожие Льва — высказаны тогда же, в его письме от 6 марта 1874 года к Alexandrine Толстой:
«Если потерей любимого существа сам не приближаешься к своей смерти, не разочаровываешься в жизни, не перестаёшь её любить и ждать от неё хорошего, то эти потери должны быть невыносимы. Но если подаёшься на это приближение к своему концу, то не больно, а только важно, значительно и прекрасно. Так на меня, да и на всех, я думаю, действует смерть… Хороня Петю, я в первый раз озаботился о том, где меня положить» (62, 72 - 73).
Знакомая шопенгауэровщина… Знакомая как читателям «Анны Карениной» по образу Конст. Левина и его пресловутым «исканиям», так равно и читателям «Исповеди» Льва Николаевича. Опять, кажется, нет различия — откуда процитировать — для иллюстрирования того, к чему приводят подобные умонастроения. Через четыре года, в «Исповеди», Толстой так опишет своё (и Левина в романе…) экзистенциальное удушье — частого (у мыслящего меньшинства людей) спутника возрастного кризиса зрелости:
|
|
|
«…На меня стали находить сначала минуты отчаяния, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать. Сначала находили только минуты, в жизни же отдавался прежним привычкам, но потом чаще и чаще, и потом, в то время как я писал, кончал свою книжку «Анна Каренина», отчаяние это дошло до того, что я ничего не мог делать, как только думать, думать о том ужасном положении, в котором я находился» (Из 1-й ред. «Исповеди»; 23, 494).
Как и Левин в романе, Толстой спрятал сам от себя слишком завлекательный для самоубийства «снурок» (верёвку) и перестал брать на охоты ружьё – чтоб не застрелиться (23, 12; ср.: «Анна Каренина», ч. III , гл. XXXII ).
Вышеупомянутый майский 1875 г. визит В. С. Соловьёва не прошёл для Льва Николаевича даром. В письме Н. Н. Страхову от 25 августа Толстой признавался, что беседы с Соловьёвым объяснили ему его «самые нужные для остатка жизни и смерти мысли», и мысли эти для него так «утешительны», что если бы он «имел время и умел», он бы постарался и другим передать эти мысли.
В том же письме Страхову и в письме этого же дня Аф. Фету Толстой высказывает мечту: поскорее дописать «скучную, пошлую» «Анну Каренину», дабы «опростать себе место — досуг», для других, «более забирающих» его занятий (см.: 62, №№ 195 и 197). Он даже выкраивает себе минуты для заметок и размышлений, заглавия которых говорят сам за себя: «Для чего пишу?», «О значении христианской религии», «О будущей жизни вне времени и пространства», «О душе и жизни её вне известной и понятной нам жизни», конспект так и не написанной, к сожалению, работы «Психология обыденной жизни» и др.
|
|
|
Но дело было не в одной «Анне Карениной» и нехватке времени: Толстой не готов был ещё проповедать новое понимание жизни. Ему не хватало главного: независимого религиозного мировоззренческого «фундамента». Ни попы господствующей церкви, ни философы, не могли помочь ему в обретении такового основания. И Лев Николаевич продолжал метаться…
Софья Андреевна не только не могла помочь ему на его пути к Богу и Христу, но и не понимала необходимых в жизни мыслящего человека и достойных уважения причин для этих его метаний. Подобно кошурке, собачонке или лошадке, она только эмоционально, «нервами» реагировала на поведение «хозяина» и по-своему страдала:
«На меня настроение Льва Николаевича, по-видимому, действовало удручающе, и светлая семейная жизнь моя начинала омрачаться. Я была одинока, с трудами непосильными, которые я несла во всех областях семейных обязанностей, а Лев Николаевич мне часто говорил, что для него всё кончено, скоро умирать, ничто не радует, нечего больше ждать от жизни… Завяла моя личная жизнь, всё и мне стало тяжело» (МЖ – 1. С. 252).
Задержимся ещё ненадолго на этом воззрении жены Толстого на его экзистенциальный кризис. Сходные мысли и настроения мы находим в записи её дневника от 12 октября 1875 года. В ней Софья Андреевна пытается понять причины апатичного и подавленного настроения мужа. Урождённой горожанке (хуже того – москвичке!), ей кажется, что причиной является обстановка Ясной Поляны, «слишком уединённая деревенская жизнь», вызывающая в ней «унылую апатию»:
«Проснёшься утром – и не встаёшь. Что меня поднимет, что ждёт меня? Я знаю, придёт повар, потом няня будет жаловаться, что люди недовольны едой и что сахару нет, надо послать, потом я с болью правого плеча сяду молча вышивать дырочки, потом ученье грамматики и гамм…» (ДСАТ – 1. С. 88).
Ей даже снится «настоящая», по её мнению, городская жизнь:
«…То я иду в какую-то церковь ко всенощной и молюсь так, как я никогда не молюсь наяву, то я вижу чудесные картинные галереи, то где-то чудесные цветы, то толпу людей, которых я не ненавижу и не чуждаюсь, а всем сочувствую и люблю» (Там же. С. 89).
И, конечно же, более всех повинен в её тоске именно Лёвочка:
«…Я тесно и всё теснее с годами связана с Лёвочкой, и я чувствую, что он меня втягивает, главное он, в это тоскливое, апатичное состояние. Мне больно, я не могу видеть его таким, какой он теперь. Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто помирился с этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть, а я не хочу её в нём, и он сам так долго жить не может. […] …А когда я думаю о будущем, о выросших детях, о их жизни, о том, что у них будут разные потребности, что их надо воспитать, и потом подумаю о Лёвочке, то я вижу, что он с своей апатией и равнодушием мне не помощник, он к сердцу ничего не может принимать, и вся внутренняя, душевная ответственность, все страдания в неудачах детей – всё ляжет на мне… Если бы люди не надеялись – жить бы нельзя, и я надеюсь, что Бог ещё раз вложит в Лёвочку тот огонь, которым он жил и будет жить» (Там же).
Запись эта объясняет, в частности, то, отчего Соня с пониманием и даже некоторыми завистью и неохотой провожала мужа в городские его поездки 1876 года — в Москву по делам публикации «Анны Карениной» или в Оренбург для покупки лошадей… С поездкой в Оренбург, состоявшейся с 3 по 20 сентября 1876 года, и связан следующий фрагмент переписки супругов, к рассмотрению которого мы приступаем теперь.
Итак, 3 сентября 1876 года Толстой вместе с племянником Николаем Валериановичем Толстым, сыном сестры, которому в то время было 25 лет, выехал из Ясной Поляны по железной дороге в Москву, оттуда – в Нижний Новгород, на пароход до Самары, а из Самары, вновь по железной дороге, до Оренбурга. Цель поездки была достаточно прозаической: покупка лошадей для предполагавшегося конского завода.
«Очень не хотелось мне отпускать без себя надолго Льва Николаевича, – признаётся в своих воспоминаниях Софья Андреевна, – но я чувствовала, что ему надо развлечься, встряхнуться, перенестись совсем в другую обстановку и жизнь. […] Мы трогательно прощались, и с дороги он мне писал нежные письма. […] В то время ещё ничто не нарушило нашего счастья и любви. Во всём мы были заодно и согласны: и в воспитании детей, и в жизни в деревне, и в наших верованиях всяких – и религиозных, и житейских. […] Нам так грустно было расставаться и хоть на время нарушать ту связь, которая так любовно держала нас всех вместе, что для всякой, даже короткой разлуки надо было делать большое усилие» (МЖ – 1. С. 255 - 256).
Софья Андреевна описывает здесь 1876 год, то есть только подходит к описанию «посткризисных» лет – сожительства с Толстым. Но лукавит – уже «по полной программе»… Из вышеизложенного нами читатель мог видеть, что никакого «во всём заодно и согласны» в жизни супругов не было – пожалуй, с самого 1862 года. Ни в отношении к деревенской жизни, ни в отношении к воспитанию детей, ни – тем более! – в отношении религиозного искания Истины.
Ну, а насколько «нежны» (как утверждает Софья Андреевна) были письма и телеграммы, посланные Львом Николаевичем жене в дни оренбургской поездки – предлагаем судить самому читателю…
Только погрузившись в Нижнем Новгороде на пароход, Лев Николаевич находит силы и время для первого из серии посланий Софье Андреевне в эту поездку. Письмо от 4 сентября – самое пространное из нескольких «оренбургских» писем Толстого и, действительно, содержит некоторые интимно-личные фрагменты, на которые и ссылается в мемуарах Софья Андреевна. Приводим, с необходимыми комментариями, весь его текст.
«4 сентября, суббота, 12 часов дня.
Доехали до Москвы, — не видали времени. <Н. М.> Нагорнов встретил нас с Варенькой <Варвара Валерьяновна Нагорнова, племянница Л. Н. Толстого, жена Николая Михайловича Нагорова, ставшего тогда доверенным помощником Толстого. – Р. А.> и Леонид <Оболенский>. Нагорнов привёз 1200 рублей. <Доход от продажи сочинений Л. Н. Толстого. – Р. А.> Распростились с Машенькой <М. Н. Толстой>, которую мне очень жаль, и поехали на Нижегородскую. <Имеется в виду тогдашний Нижегородский железнодорожный вокзал. – Р. А.> Несмотря на то, что мы взяли мест во 2-м классе, спали прекрасно. А в Нижнем <Новгороде>, несмотря на то, что народа было очень мало, была ужасная суета. Отходил один только самолётский пароход и мест не было. <По Волге в ту эпоху курсировали пароходы знаменитого волжского пароходства «Самолёт», действовавшего с 1853 по 1918 гг. – Р. А.> После большой суетни разместились на другой, экстренный пароход, с которого я тебе и пишу. Я не написал из Нижнего от суеты; но не только помнил, но думал и думаю о тебе всякую минуту; и думаю так, как ужасно люблю: переношусь в прошедшее — Покровское <усадьба Покровское-Стрешнево, в которой С. А. Толстая живала со своими родителями в летнее время до замужества. – Р. А.>, лиловое платье, чувство умилённости, и сердце бьётся.
Николинька очень милый товарищ; и ему всё интересно и весело. С нами теперь в 1-м классе маленького парохода — немка с двумя немцами — верно купцы, и купец землевладелец из Оренбурга, владетель 50 000 десятин и 1500 лошадей, — завод, — вроде того, который я завожу: и ещё хивинец, которого я ещё не исследовал. Я совершенно здоров, кроме насморка.
Говорят, что в Оренбург ездят по чугунке, и, может быть, я поеду, но всё в пределах 14 дней. К твоим именинам буду, если Бог даст.
Я знаю, что тебе тяжело и страшно, но я видел то усилие, которое ты сделала над собой, чтобы не помешать мне, и если можно, — ещё больше люблю тебя за это. Если бы только Бог дал тебе хорошо, здорово и энергично деятельно провести это время. Господь помилуй тебя и меня.
Мой план, хотя и очень неопределённый, такой: как приеду в Самару, так найду Боля < Николай Львович фон-Болль. Примеч. о нём Софьи Андреевны: «бывший учитель в одной из открытых Львом Николаевичем сельских школ в 1862 г. Служил тогда на железной дороге».> и попрошу его довезти меня до Бузулука; оттуда поеду на хутор, и, если можно, из Бузулука ехать дальше до Оренбурга, и если на хуторе есть деньги, то, забрав с собой Никитича <крестьянин соседнего с хутором Толстого с. Гавриловка, знакомый Льва Николаевича. – Р. А.> и мужика для прогона лошадей, поеду назад в Бузулук и оттуда в Оренбург. Это всё планы, но я напишу ещё из Самары.
А Дьяков проехал прямо в Москву. Леонид видел его.
Прощай, милая душенька. Господи помилуй.
Твой Л. Т.
Целую всех детей и вперёд благодарю их за то, что они тебя слушают и стараются радовать.
Стёпу обнимаю и не велю ему думать, как матерьялисты.
Mr. Rey кланяюсь» (83, 225 - 226).
Mr. Rey — тогдашний гувернёр в семье Толстых. В нашей теме – малоинтересен.
А вот упомянутые в письме Толстого богатый купец и землевладелец (до имени и отчества которого Толстой, впрочем, не снизошёл) и «хивинец» — стоят внимания, как спутники путешествия Толстого.
Софья Андреевна вспоминает:
«Спутники <Льва Николаевича> были всё больше купцы с ярмарки нижегородской, и только были интересны Льву Николаевичу богатый оренбургский купец Деев, владетель 10 000 десятин земли, а Николеньке – хивинец, с которым он в Казани ходил в театр и всю дорогу дружил. […] Купец Деев ездил с Львом Николаевичем и в Оренбург, помогая купить лошадей и подарил Льву Николаевичу тигровую шкуру» (МЖ – 1. С. 256).
О казанских событиях и впечатлениях, упоминаемых Софьей Андреевной, Толстой сообщал в следующем своём письме — от 5 сентября. Но, дабы, по возможности, не нарушать хронологии, в нашем повествовании его предварит встречное, 4 сентября, письмо Софьи Андреевны:
«Милый мой Лёвочка, сейчас еду провожать Таню, и хотя у нас суета ужасная, я всё-таки так о тебе думаю и такую к тебе чувствую нежность, что хочется написать тебе хоть немножко. Всё утро укладываемся, бегаем; к тому же весь дом моют, убирают, и Лёлин кашель меня тоже волнует и суетит. Всё это скоро уляжется, успокоится, и тогда я опять напишу тебе, а теперь рука дрожит, и я спешу. Вчера вечером набросала начерно ordre du jour [распорядок дня] и кажется хорошо. Завтра его уясню, а в понедельник за ученье. Стёпа всё с змеем возится. Мы вчера с ним до второго часу ночи сидели и болтали, Таня рано ушла спать. Сегодня вы на пароходе, у нас погода тёплая и прояснивается минутами.
<А. Н.> Бибиков сегодня привёз сам две серии и обедал у нас, а теперь ещё сидит с Стёпой. Трифовна очень плачет, расставаясь с Таней и детьми; я её утешаю, что буду её навещать в Москве. Пишу ужасно, но ты прочтёшь и поймёшь; не можешь себе представить, какой шум, и как дети возбуждены перед отъездом. Я полна забот и хороших намерений в дальнейшей жизни, но вчера были минуты слезливого горя, что одна, и что трудно будет учить и жить без тебя и без Тани. Но сегодня энергична и здорова. Береги себя, милый; не студись, не сердись, не беспокойся о нас. Если б не Лёлин кашель, все были бы здоровы.
Стёпа и моя Таня тоже едут провожать. В каком ты духе, что думаешь, что делаешь теперь на пароходе. Нравится ли Николеньке Волга? Я о тебе всякую минуту думаю и так тобой счастлива это время, и одно скучно, — что мыши подтачивают корень жизни, и что не всегда так будет. Я почему-то нынче всё думаю о сказке мудреца Керима. Но это так, когда грустно. Прощай, ты письмо получишь на возвратном пути. Целую тебя крепко, Николеньке кланяйся. Право, едва ли я когда писала такие нескладные письма.
Твоя Соня.
4-го сентября. 1876 г., 5 час. дня» (ПСТ. С. 131 - 132).
Надеемся, что наши читатели не пропустили в тексте данного письма С. А. Толстой указания на факт, примечательный и информативный как с точки зрения анализа отношений жены и мужа Толстых, так и для всякого исследователя, берущегося анализировать мировоззрение и настроения Льва Николаевича Толстого второй половины 1870-х гг. А именно: уже в 1876-м году, если и не раньше, Толстой не только обсуждает с Сонечкой сюжет известной повести в стихах В. А. Жуковского о мудреце Кериме, верблюде и колодце, но и, вероятно, делится с нею своим восприятием данного поэтического шедевра.
Полное название сочинения: «Две повести. Подарок на Новый год издателю “Москвитянина”» (1844). Притча о Кериме из второй части повести является вольным переводом 1-й притчи Фр. Рюккерта («Es ging ein Mann im Syrerland...» — «Шёл один человек в Сирийской земле...») из цикла «Восточные сказания и истории». Сюжет её восходит к популярной в средние века повести о «Варлааме и Иосафе». Последняя же представляет собой конечное звено ряда переработок древнеиндийского жизнеописании Будды:
«Жил на Востоке царь; а у царя
Жил во дворце мудрец: он назывался
Керим, и царь его любил и с ним
Беседовал охотно. Раз случилось,
Что задал царь такой вопрос Кериму:
«С чем можем мы сравнить земную жизнь
И свет?» Но на вопрос мудрец не вдруг
Ответствовал; он попросил отсрочки
Сначала на день, после на два, после
На целую неделю; наконец
Пришёл к царю и так ему сказал:
«Вопрос твой, государь, неразрешим.
Мой слабый ум его обнять не может;
Позволь людей мудрейших мне спросить».
И в путь Керим отправился искать
Ответа на вопрос царя…».
Отрывок, который имеет в виду Софья Андреевна – это рассказ отшельника, которого навестил в пути Керим:
«…Кериму тут сказали,
Что недалёко жил в густом лесу
Отшельник набожный, смиренномудрый.
Ему убежищем была пещера:
Он спал на голом камне; ел одни
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 78; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!