КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 1-го ДЕСЯТОГО ЭПИЗОДА 3 страница
«Я очень тоскую и ещё больше беспокоюсь. Хочу убедить себя, что я рада, что он себе доставил удовольствие, но неправда, я не рада, я даже оскорбляюсь,
что он среди прелестного времени нашей обоюдной любви и дружбы, — как было всё это последнее время, — мог оторваться добровольно от меня и нашего счастья и наказать меня мучительной двухнедельной тревогой и грустью» (ДСАТ – 1. С. 90).
Вот так вот. Муж, оказывается, «наказал» жену своей деловой поездкой – а не она сама, «накрутив» себе нервы и дав волю нездоровому воображению…
Не имея возможности сорвать своё раздражение на муже, она срывает его на детях, и сама в ужасе от своего поведения: «…Я сержусь, кричу, и сегодня, огорчённая до последней степени плохим сочинением Серёжи о Волге, его орфографическими ошибками и ленью Ильи, я под конец класса разразилась слезами. Дети удивились, но Серёже стало меня жалко». И тут же, конечно, частые физиологические спутники душевных и эмоциональных расстройств: «…Здоровье плохо, дыханье трудно, желудок расстроен и болит. От холода точно страдаю и вся сжимаюсь» (Там же).
Её же дневник 17 сентября (день её именин):
«У меня всякий день лихорадочное состояние, а теперь по вечерам дрожь, нервное возбуждение и точно голова треснуть хочет. […] Всё думаю: “За что, за что я наказана, за то, что так любила”» (Там же. С. 91).
В этот же день Соничка “застукала” сама себя за довольно-таки нездоровым занятием, которое, как широко известно, она не оставляла уже до конца жизни Л. Н. Толстого: в отсутствие мужа она погрузилась «в мир его дневников». Цель поначалу была благородная: жена задумала писать биографические очерки о муже. Но вскоре благое намерение привело её вот к чему:
|
|
|
«Я жадно отыскиваю все страницы дневника, где какая-нибудь любовь, и мучаю себя ревностью, и это мне всё затемняет и путает» (Там же. С. 90).
Оставим Софью Андреевну за этим её «творческим самоугрызанием», и вернёмся, чтоб закончить, к Льву Николаевичу. Итак, 7 сентября, Толстой выехал по железной дороге из Самары в Оренбург. Фраза «очень интересно» в телеграмме к Софье Андреевне относилась как к красотам степной природы по пути, так и к собеседникам в самом городе: путешественник навестил в их собственных домах и купца Деева (как раз там тот вручил Льву тигровую шкуру в подарок), и своего бывшего севастопольского начальника, ныне же оренбургского генерал-губернатора Крыжановского.
По указаниям Деева Толстой сделал несколько удачных поездок на конские заводы и закупил потребное число лошадей. Не забыв про именины жены, он точно 17-го посылает из Сызрани в Ясную Поляну телеграмму с поздравлениями, и в этот же день, уже из Моршанска – ещё одну, с радостным известием о скором своём приезде (83, 231 - 232). Моршанск в то время — станция Сызрано-Вяземской железной дороги, по которой Толстой уже возвращался прямо на Тулу. В Ясной Поляне он был к понедельнику, 20 сентября. Софья Андреевна вспоминала: «Вернулся Лев Николаевич через две с половиною недели, влюблённый более, чем когда-либо, и вполне освежившийся морально. […] Купленных там лошадей степных он послал в самарское имение и мечтал о вновь выведенной им породе лошадей» (МЖ – 1. С. 256, 258).
|
|
|
Как и многие корыстные, честолюбивые и иные сугубо «мирские» мечты, эта у Толстого – тоже не сбылась. Незримая Всевышняя длань уже указала духу и разумению его на иное, достойнейшее, поприще…
КОНЕЦ ДЕСЯТОГО ЭПИЗОДА
_________________
Эпизод Одиннадцатый
СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ,
Или ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ
(1877)
Этот эпизод не будет ни длинным, ни сложным по внешне-событийному или духовно-биографическому «составу». Ибо коснётся он – только нескольких дней января 1877 года, т.е. времени, совершенно недалеко отстоящего от того, в котором мы покинули супругов.
Традиционно презентование текстов писем предварит – в этот раз также краткий – биографический и духовно-биографический очерк.
|
|
|
Чтó были супруги Толстые в конце 1876-го и 1877-м?
Лев Николаевич был, по внешности – всё тот же преуспевший писатель, на вершине зрелых творческих сил завершающий работу над своим очередным и неоспоримым шедевром – романом «Анна Каренина»; так же и — педагог, автор проекта подготовки в Ясной Поляне учителей для народных школ (в российских условиях «благополучно» проваленный); так же и отец пятерых подрастающих детей. В то же время — человек, и по наблюдению жены, и по личным признаниям (напр., в письме Н. Н. Страхову: 62, № 294) эмоционально непокойный, даже нездоровый, чередующий творческие подъёмы с периодами депрессии и уныния.
Продолжается и духовный кризис Толстого. Ещё в октябре 1876 г. один из знакомых Толстого, помещик С. С. Урусов, несколько преждевременно упрекает Толстого в «измене» учению православной церкви, которое до 1876 г. Толстой-де «представлял за лучшее» (Цит. по: Гусев Н. Н. Летопись… 1828 – 1890. С. 461). На самом деле Толстой пока продолжал, с нарастающими сомнениями, держаться веры в церковно-православное учение. Тому свидетельство — посещение им 26-27 июля 1877 г. монастыря Оптина пустынь, где он беседовал о животрепещущих для него вопросах веры со старцем Амвросием и другими монахами и даже отстоял с ними всенощную.
|
|
|
Вместе с тем его сознанием уже завладевают ряд дерзких, как отозвались бы о них в ту эпоху, идей: например, отвращение к патриотической шумихе по поводу военной «помощи» славянам и войны с турками. В августе 1877-го Толстой даже задумывает писать царю — о войне и об общем состоянии России. Общеизвестно, что антивоенный скепсис Толстого нашёл выражение в последней части «Анны Карениной», по которой причине издатель Катков отказал ей в публикации в своём «Северном вестнике». Религиозная же дерзость проявляется, например, в первой попытке писания — пока, скорее, для самого себя — нового «Христианского катехизиса» (см. 17, 363 – 368) или в работе над статьёй с “говорящим” названием «Религия — определение веры» (Там же, с. 357 - 358).
Всё это — «внутреннее» дело Льва Николаевича с Богом, ибо пока не задевает ни денежных и собственнических интересов, ни религиозных предрассудков членов его семьи. Софью Андреевну заботит пока совсем другое. Например, 25 февраля 1877 г. она пишет сестре Татьяне:
«Лёвочка ходил на лыжах и… упал и ударился головой о дерево, и удар был настолько силён, что он ошалел, и была шишка на одном месте и шрам на другом. С тех пор у него всё болит голова и приливы очень сильные, и меня очень беспокоит его состояние. Может быть, это и не от ушиба, а от усиленного писанья и даже просто нервно, но я его упросила ехать к Захарьину…» (Цит. по: ДСАТ – 1. С. 535. [Комментарии.] ).
В феврале 1877-го Толстой, действительно, выезжает в Москву не только по делам издания романа, но и к доктору Захарьину — для консультаций и лечения. «…Здоровье Льва Николаевича и меня очень тревожило, — вспоминает эти дни Софья Андреевна. — Стали делаться приливы крови к голове, и мы оба страшились, что у него сделается удар» (МЖ – 1. С. 265).
Пока Толстой в Москве, Софья, по уже сложившейся привычке, делает осмотр его рукописей и иных бумаг в кабинете, находит и читает Дневник, и с сожалением оставляет тщеславную мысль о составлении фундаментальных «материалов к биографии» своего мужа:
«Жизнь его внутренняя так сложна, чтение дневников его так волнует меня, что я путаюсь и в мыслях, и в чувствах и не могу на всё смотреть разумно» (Там же. С. 92).
Беспокойство жены Толстого вызывало и собственное её здоровье. Ужасы родов, болезней и смертей в течение двух лет одного за другим трёх маленьких детей Толстых — Петра, Николая и Варвары — подорвали не только физические её силы, но и душевные, и без того всегда крайне слабые… Толстой всерьёз боялся — если не чахотки, то возможного душевного расстройства супруги. «Сама я была всё время больна и слаба, — вспоминает Софья Андреевна, — и вскоре после праздников Лев Николаевич отправил меня в Петербург к моей матери и знаменитому доктору, профессору Сергею Петровичу Боткину» (МЖ – 1. С. 262).
Остановимся только на наиболее значительных, судьбоносных для отношений супругов, вехах этой поездки.
Во-первых – Митрофан Поливанов (1842 - 1913). Тип красивого, сдержанного, не глупого, но достаточно ограниченного человека, расчётливого карьериста (дослужившегося до звания генерал-майора…). Он был женихом юной Сонечки Берс до её знакомства с Львом и — ради сохранения хороших отношений — даже шафером невесты на её свадьбе 1862 года с Толстым… Чтó это был за тип, хорошо характеризует признанный им самим факт: в романе «Война и мир» Толстой наделил чертами внешности, характера и манеры держать себя одного из самых «не толстовских», чуждых и неприятных персонажей — холодного, расчётливого Бориса Друбецкого.
Вот что в мемуарах вспомнила о первой после замужества своей встрече 1877 г. с прежним ухажёром сама Софья Андреевна:
«Мама собрала родственников и друзей и сделала мне обед. В числе приглашённых была и моя первая любовь – Поливанов. Он был женат уже на второй жене… Он говорил, что я совершенно переменила тип и из тоненькой девочки сделалась belle-femme» [женщиной “в теле”] (Там же. С. 264).
Не исключено, что такой сомнительный “комплимент” жене былого соперника был плохо прикрытой местью Митрофана Льву — как раз за образ Друбецкого в романе. Мол: «если уж я Друбецкой, так будь твоя жена Наташей… той обрюзгшей, отрожавшей «самкой», какой она сделалась в конце романа! Это ж идеал твоего мужа, которого ты предпочла мне!.. ты сама выбрала это».
А может быть, и не задумывал Митрофанушка такого коварства… так, экспромтом вышло. В любом случае, “комплимент” отложился в памяти Софьи Андреевны от этой поездки. Завяжем «узелок на память» и мы…
Во-вторых – доктор Боткин, Сергей Петрович (1832 - 1889). Врач-терапевт с мировым именем. Как и его одарённые братья – выходец из купеческой семьи. Толстой знал его ещё до женитьбы, познакомились они в конце 1850-х на одном из московских литературных вечеров…
Но вот чтó терапист сей сотворил с Софьей Андреевной, по собственным же её воспоминаниям:
«Боткин нашёл мои лёгкие здоровыми, но мои нервы в очень плохом состоянии. Дал мне бром и мышьяк и велел не утомляться. Он спросил меня, когда я родила в последний раз. Я ему сказала, что в 1875 году родила преждевременно девочку и доктор <Захарьин> запретил мне рожать, говоря, что я могу от родов умереть. Боткин мне сказал, что это не имеет основания и что насилие над женским организмом очень вредно. “Советую вам продолжать рожать”, — сказал мне Боткин, и этот совет привёл Льва Николаевича в восторг» (МЖ – 1. С. 263).
Отношение Толстого к этой новости подтверждает его переписка с двоюродной тёткой, Александрой Андреевной (Alexandrine) Толстой, которую он в письме от 11 января просил выведать у Боткина (тайком от Сонечки, разумеется) все подробности о здоровье жены. Та исполнила просьбу и получила от Толстого письмо благодарности, в котором Толстой отмечал: «Я и Боткина полюбил за это. Он славный должен быть человек» (Цит. по: Лев Толстой и его современники. Энциклопедия. Вып. 3. С. 84).
В оправдание Боткину можно сказать только, что, обследуй он её не после множества тяжёлых родов, а… скажем, после первых, когда она уже очень страдала и не могла кормить Серёжу (а муж заставлял, не признавая наёмных кормилиц, да ещё торопил с новой беременностью…) — вероятно, его мнение о том, чтó считать «насилием над женским организмом», было бы совершенно иным. Видимо, располневшая, постаревшая «самка» Sophie оказала на мужскую чувственность Сергей Петровича совершенно не то воздействие, на какое смела и имела бы право рассчитывать не очень красивая, но очень молодая пациентка.
А вот что касается нервов… Да, семейные несчастия не укрепляют нервного здоровья. Но, вероятнее всего, те же мышьяк и бром Боткин мог бы прописать даже и юной Соничке — в первые годы её жизни с мужем. Спокойной и уравновешенной она не была и тогда (и вообще никогда!) – что подтверждается собственными её записями дневника и воспоминаниями.
И, наконец, ТРЕТИЙ, и последний значимый эпизод поездки, на который желательно обратить внимание. Соня близко знакомится с вышепомянутой Александрой Андреевной (Alexandrine) Толстой, будущей ярой и упорной церковно-православной оппоненткой Льва Толстого. Она становится для жены Толстого незыблемым религиозным и нравственным авторитетом.
Вот воспоминания Софьи Андреевны о знакомстве с Alexandrine:
«Хлопоты о приглашении доктора Боткина ко мне взял на себя Николай Николаевич Страхов. Боткин приехал ко мне, на квартиру моей матери, и в то время у меня сидела графиня Александра Андреевна Толстая, приехавшая познакомиться со мной. Я очень конфузилась, отвыкла от людей и чувствовала, что эта милая родственница Льва Николаевича изучает меня и пронизывает своими взорами. […]
Впоследствии я очень полюбила и глубоко уважала эту прекрасную, духовно высокую и сердечную графиню Александру Андреевну. Ездила нарочно в Петербург с нею видеться; приезжала и она к нам в Ясную Поляну; мы с ней иногда переписывались и во многом сходились в религиозных вопросах» (МЖ – 1. С. 262 - 263).
Легко понять, почему именно Alexandrine, аристократка и придворная служка четырёх императоров, стала столь духовно близка мнительной, эгоистической и жадной Софье Толстой. В психическом и интеллектуальном строе таких людей всегда уживались эмоционально-суеверное обрядоверие и идолопоклонство с эдаким «тефлоновым», совершенным неприлипанием к их сознанию нравственного учения христа в его приложении к их, лично их общественному положению, богатствам, привычкам, образу мыслей и жизни и отношениям с людьми. Это — всеторжествующие и во многом даже бессознательные фарисеи лжехристианского мира, играющие религией (в чём позднее и изобличил Лев Николаевич Alexandrine), но никогда не делающие христианство Христа основанием для сколько-нибудь значимых, могущих навредить их мирскому положению, помыслов, слов и поступков.
Итак, можно предположить, как именно повлияла на Софочку эта краткая поездка. Она не брошена мужем, как поступил со своей первой женой Митрофан (и на её месте могла бы быть она!). Но для мужчин она — уже «раздобревшая» тётка, которой, с научно-медицинской колокольни, советуют, как деревенской бабе, рожать и рожать, пока с брюха плодится, да у мужа встаёт… На радость мужу, который уже очень скоро доставит ей «со своим христианством» новые волнения и страдания. И вот — обретена ею своего рода «духовная опора» в старшей родственнице Льва, смотревшей на него всегда «сверху вниз» и не только не умевшей, но и не желавшей понять и разделить его исканий Истины в Боге и Христе — но не в той церкви уставного православия, в которой (особо не обременяя себя…) было принято членствовать людям её «общественного положения».
Воистину, идиллия 1877 года была «затишьем перед бурей», и готовила её во многом — пусть и не сознавая того — сама Софья Андреевна.
Теперь – к переписке.
В четверг, 13 января 1877 г. Софья Андреевна выезжает по железной дороге через Москву в Петербург. 15-го к вечеру, в субботу, она уже на месте, и отправляет мужу следующее, обещанное ею, послание:
«Милый Лёвочка, вот пишу тебе от мама́ и ещё не опомнилась, как это я так скоро перенеслась и очутилась в Петербурге. До Москвы ехала с какой-то старушкой, Саратовской помещицей, всё разговаривала с ней и её дочерью, читала и не устала. В Москве меня встретил Истомин, и мы с ним в вагоне и с Стёпой переехали на Николаевский поезд. <Т. е. с Курского вокзала дёрнули на тогдашний Николаевский, откуда шёл поезд в Петербург. – Р. А.> Там встретил меня Серёжа <С. Н. Толстой>, и потом дядя Костя, — великолепен так, что беда, едет куда-то на вечер.
Серёжа странно встретился с дядей, смотрел на него упорно, но всё обошлось; мы целый час сидели, пили чай, весело болтали. Потом долго искали мне места, всё полно, и наконец нашли купе, два дивана, где сидела какая-то дама. Тут дядя Костя привёл мне Каткова, я с ним разговаривала, он тоже ехал в одно время со мной на 5 дней в Петербург. Дама оказалась очень порядочная, какая-то Орловская, богатая, рождённая Обухова, помещица. Я с ней много говорила о литературе; она восхищается, и очень умно, твоими произведениями, много рассказывала мне, везде бывалая, и за границей, и в Петербурге, и по России. Потом мы с ней каждая легли на свой диван и спали довольно хорошо, хотя тот же пот, та же тоска и кашель, но кашель меньше.
Утром Катков два раза заходил ко мне и спрашивал, хорошо ли я спала и не нужно ли мне чего. Я его благодарила и тоже его спросила и говорила, что жарко и ещё что-то. Потом мы с Стёпой приехали к мама́ <Л. А. Берс жила тогда в Петербурге, в Эртелевом переулке. – Р. А.>; она ещё в постели, до слёз мне обрадовалась, огорчилась, что нет Тани, но не так, как я думала. Стёпа поехал к Страхову, а я с мама́ всё болтала; она очень постарела и всё хворает. И всё повторяла: «как я тебе рада, как рада!» Страхов был у Боткина и говорил обо мне, — и дал ему мою карточку, и Боткин на моей карточке написал:
«Если графиня выезжает, то я буду к её услугам в понедельник, среду, пятницу, от 8 часов вечера. Если же графиня желает, чтобы я её навестил дома, то прошу дать адрес, и тогда я назначу час и день приезда».
Сегодня же я написала Боткину записку, что я приехала, благодарю его за согласие приехать и прошу назначить мне, когда он может быть. На это он мне отвечал, что будет завтра между 3—5. Мама́ и Стёпа, и Петя все мне советовали просить Боткина к себе, а не ехать к нему. Мама́ уверяет, что мне, будто бы, ждать до дурноты 4, 5 часов у Боткина и неприлично, и несносно. И Боткин, будто, не хорошо занимается теми, кто к нему приходит, потому что на 60 человек времени мало. И Стёпа говорит, что ты будешь доволен, что я к себе пригласила, но это дороже.
Петя <П. А. Берс> с женой и дочкой приехали к нам обедать. Она, право, очень милая, его жена, и они трогательны с своей хорошенькой дочкой и своей бедностью. Петя очень желал бы выдти какими-нибудь средствами из бедственного состояния, хоть взять первое попавшееся место, чтоб не делать дальнейших долгов. Вячеслав <В. А. Берс> в сюртучке, с прекрасными манерами, но худой и бледный, в классе, соответствующем 5-му гимназии.
Лиза <сестра> явилась перед оперой в великолепии шёлкового туалета с бриллиантами в голове и везде — какие-то звёзды в роде полинькиных, и толста — ужас!
Петя, в то время как поил свою дочку молоком, капнул ей на платье. Она вскочила, закричала: «глупый, дурак!» и проч. Апломб удивительный. Да, подальше от неё, как можно, я с тобой согласна. Завтра я еду к Alexandrine и ещё куда-нибудь, если успею до трёх часов. К Alexandrine я поеду часа в два до трёх. Вечер посижу опять с мама́ и Петей и Стёпой. К родным забегу ко всем на минуту. Вообще ещё ничто мне неясно; сегодня я никуда не выходила из дому, всё сижу с мама́ и мне с ней приятно. О вас всех, моих милых, всё вспоминаю, но стараюсь не слишком думать и не беспокоиться. Боюсь, что ночью подступит мне тоска по вас, и я буду воображать разные ужасы. Но рассказывая мама́ о своих домашних, о тебе и о детях, я точно опять возвращаюсь домой и мне приятно о вас говорить. Поблагодари Таню, мою милую, она всегда обо всём заботится, за груши, я их дорогой с удовольствием ела, когда во рту сохло.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 109; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!