КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 1-го ДЕСЯТОГО ЭПИЗОДА 7 страница
И о восприятии «исторического» времени в оценках религиозно значимых событий — так же с христианской точки зрения, противостоящей той, которую навязывали массовому читателю тогдашние популярные в Европе и России «исследователи» христианства:
«Читал Евангелие. Везде Христос говорит, что всё временное ложно, одно вечное, т. е. настоящее. «Птицы небесные...» и др. И на религию смотреть исторически есть разрушение религии» (Там же).
Толстой ещё не отказывается от обрядовой стороны православного учения, от многих его метафизических основ, но уже решительно не принимает нравственного и социального аспектов учения. Н.Н. Гусев справедливо заметил, что уже в 1878 году Толстой, переживший неприятности с «Анной Карениной» из-за выраженного в романе неприятия военно-патриотического общественного “угара”, уже вполне отрицает учение церкви в вопросе войны и мира, что и подтверждает другая, хорошо известная запись в его Дневнике под тем же 22 мая:
«Был у обедни в воскресенье. Подо всё в службе я могу подвести объяснение, меня удовлетворяющее. Но многая лета и одоление на врагов есть кощунство. Христианин должен молиться за врагов, а не против их» (Там же).
Здесь же, как и в следующих записях от 1 и 3 июня — свидетельства замыслов Толстого в писании автобиографии и записи мыслей для какой-то работы «о вере», а так же — обычных летних трудностей в работе, связанных с наплывом гостей. В начале июня Толстой даже распорядился поставить для себя маленькую отдельную избушку (на столбах и с лесенкой!) в засечном лесочке Чепыж, недалеко от дома, где мог уединиться для желанной работы.
|
|
|
Для Софьи Андреевны, напротив, лето было особенно желанным временем года — она ждала с нетерпением всех этих шумных гостей, в особенности сестру Татьяну с семьёй, и даже плакала украдкой, в своей комнате, не желая в 1878-м снова ехать с мужем на ненавистный ей кумыс (МЖ – 1. С. 281 - 282). Но Толстой и не тянул её, ибо поездка в этот раз готовилась и как отчасти деловая: нужно было наладить хозяйство в новом имении.
У Сонички же была тоже важная и деловая причина пока оставаться в Ясной: сын Сергей держал в ту пору экзамены в Тульской гимназии, и мама, конечно, не могла оставить его в сей мученический момент его юной жизни…
12 июня Толстой, оставив жену с семьёй сестры и шурином Степаном, выехал вместе с сыновьями Илюшей, Лёвой и гувернёром Ньефом на хутор, обычной дорогой: от Тулы до Москвы и от Москвы до Нижнего Новгорода – по железной дороге, далее на пароходе до Казани и до Самары, а от Самары до хутора – на лошадях.
Толстой ещё не успел далеко отъехать от дома, ещё не выдохнул до конца домашнего яснополянского воздуха из лёгких – а вдогонку ему, будто маня, заклиная передумать, воротиться, жена-чародейка уж высылает 13 июня следующее прелестное письмецо:
|
|
|
«Милый Лёвочка, как я и думала с грустью, так и вышло, т. е. сколько я ни храбрюсь, но как ты уехал, так вдруг всё утратило свою прелесть без тебя. Я не живу, а только проживаю скорей те дни, которые должна жить без тебя и которые потому вычеркнуты из моей жизни.
Вы теперь на пароходе, и я с вами мысленно еду всю дорогу; погода к вечеру испортилась, и я боюсь, что вы без дождя не доедете до хутора. С каким нетерпением жду ваших писем, может быть и Илюша с Лёлей мне напишут два слова.
Сейчас ходила кормить Андрюшу и укладывать спать, и опять сажусь писать. Вчера, проводивши вас, легла спать и долго не заснула, всё думала о вас и вашей и нашей поездке. Потом мы сидели с Стёпой, ездили купаться и вечером играли в крокет. Таня (сестра) с Серёжей, и я с Стёпой; мы выиграли, а прежде две партии я с Серёжей и Таня с M-lle Gachet, мы проиграли. Легли Стёпа с Серёжей рано, а я с Таней — поздно. Сегодня я работала, грустила, весь день сидела дома, только купаться было хорошо, и я плавала с Таней очень далеко, до второго поворота. Василий Иванович был у нас и обедал, Стёпа рассказывал про петербургские дела во времена Засуличевской истории <подвига Веры Засулич и её оправдания присяжными на суде 31 марта 1878 г. – Р. А.> и разные анекдоты о Правоведеньи <т. е. об училище правоведения. – Р. А.>. Скажи Илюше, что я <собачку> Ленку очень люблю без него и обращаю на неё вниманье. Вчера идём купаться, смотрю у мостика стоит в воде Лена и такое блаженное у ней выражение мордочки, что ей было жарко и она вдруг освежилась. Я её позвала; она выскочила и прямо прыгнула на меня. Сегодня она не купалась, а бегала за нами, и мы видим, что у ней очень хитрое лицо; тётя Таня взглянула на неё и кричит: «мышь!» Действительно, у Ленки в зубах был мышёнок, которого она скрывала от других собак и потому стремительно бежала вперёд. Ягоды поспели, сегодня и вчера мы их ели и жалели, что вы их не будете есть, а может быть мальчики отыщут клубнику. Кланяйся m-r Nief, надеюсь, что ему было весело доро́гой. Что-то твоё здоровье и твои бессонные ночи? Пожалуйста, помни о себе прежде всего. Стёпа, Таня, Серёжа и Таня (дочь) едят розбиф в зале и меня зовут.
|
|
|
Андрюша очень весел, прыгает, здоров и мил, дети ведут себя хорошо, сегодня Таня с Серёжей на балконе стоят вечером; я к ним подошла и приласкала их, а они схватили мои руки и стали оба целовать и меня и руки мои. Маша живет в мире Кузминских девочек. Прощай, мой голубчик милый, когда-то я приеду к вам.
|
|
|
Соня.
Понедельник, 13 июня 1878 г.
Я забыла большую записку о провизии, посылаю, и очень прошу всё купить к моему приезду» (ПСТ. С. 150 - 151).
Поистине, трудно, прочтя такое не затосковать по дому… на что, разумеется, и рассчитывала хитренькая Sophie. Равно как и на то, что ехать таки не придётся: зная отношение к ней мужа, она смела рассчитывать, что в одном из следующих писем он даст «отбой» договорённости приехать по завершении экзаменов сына. Увы! всё вышло иначе, и при довольно конфузливых обстоятельствах… впрочем – расскажем обо всём по порядку!
12 июня Толстой посылает с Нижегородского вокзала в Москве короткую записку жене (писанную им, вероятно, впервые в жизни, на клочке салфетки из вокзального буфета), которую нам приходится включить в переписку, так как Софья Андреевна откликнулась на содержащееся в ней известие. Известие, впрочем, было пустяковое:
«Доехали вполне благополучно, если не считать того, что Лёля <Л. Л. Толстой> потерял шапку» (83, 253).
В своём ответе 14 июня, полным текстом которого мы не располагаем, Софья Андреевна, конечно, выразила материнское беспокойство:
«Получила сегодня твою коротенькую записочку, и за это спасибо, хотя столько хотелось бы о вас знать, и так мало узнала, а перечитываю, точно хочу из неё выжать ещё что-нибудь, твою записочку. Как это Лёля шапку потерял? У него в кармане был плохой полотняный картузик, догадались ли хоть его ему надеть» (Цит. по: 83, 254).
На этом дорожные потери путешественников не кончились. Следующая была куда как хреновее… Цитируем взволнованно-покаянное письмо Льва Николаевича жене от 13 июня, из Нижнего Новгорода:
«Милый друг Соня. Теперь чувствую, что я уже окончательно осрамился перед тобой, и что мне уже в практических делах остаётся только признавать свою полную к ним неспособность. Не понимаю, как я мог забыть, потерять или дать украсть у меня бумажник. Я не обедал в Москве, и пошли мы все в Павлове на станцию, — дети чай пить, а мы с Ньефом, ужинать. <Павлово – в то время станция по нижегородской ж. д. в 61 версте от Москвы. Поезд Л.Н. Толстого стоял там 17 минут. – Р. А.> Я ещё не доел своей стерлядки, как стали звонить. Я достал бумажник и, не находя в нём 3-х рублей, обратился к Ньефу. Он дал 2 рубля, я заплатил и пошёл в вагон. В вагоне тотчас же стали спрашивать билеты. Я хватился — нет. Или я забыл его на столе, или не попал в карман, или у меня его вытащили. Первое самое вероятное. Телеграфировали в Павлово, но ответили в Нижнем, что бумажника не оказалось. Денег было рублей 270.
Счастье моё, что <книгопродавец> Соловьёв не мог мне дать более 300, и что Ньеф взял у меня 95. Все же произошло преимущественно потому, что я очень раскис, как писал тебе из Москвы. Не знаю, дошло ли до тебя это письмо, написанное на клочке буфетной бумаги. Вследствии ли болезни, или перемены пищи, или бессонницы, но мне было вчера 100 лет и я был как во сне» (83, 254 - 255).
Конечно, нет худа без добра. Во-первых, деньги были не самого Толстого, а шурина, Стёпы Берса, и теперь Стёпа мог с ними смело попрощаться… Во-вторых, Толстого пожалел встретившийся ему служащий пароходной компании Граве, и он получил «в кредит» билеты на пароход – правда, всё-таки на «самолётский», а не той американской компании, в которой служил сам Граве (см. об этом в следующем письме Толстого, 14 июня: т. 83, с. 256 - 257). Толстой, конечно, хотел попасть на американский, и то же советует в письме жене, если она надумает ехать за ним (Там же. С. 255).
Пишет Толстой о своём проезде через Москву, об И. С. Аксакове, который встретился ему в лавке книгопродавца Соловьёва («и с ним много говорил, что утомило меня при моей старости» - Там же.).
И – в заключение письма:
«Дети пошли теперь купить марки и апельсины, а я допишу письма, позавтракаю с ними, походим с ними же и поедем на пароход, где и можно ночевать, как говорил мне мой покровитель.
Если что ещё случится, то припишу. Пока прощай, душенька. Во всяком случае не больше, как через 2 недели, увидимся. Целуй детей и главного Андрея» (Там же).
Следующее краткое письмо, уже упомянутое нами, от 14 июня, из Нижнего Новгорода, посвящено описанию счастливого разрешения ситуации с деньгами, а также содержит пару интересных интимно-личных фрагментов. Например, вот такой:
«Должен признаться, что дорога, суета, забота о пустяках ужасно тяжела мне, и часто поминаю тебя, — что безумный ищет бури» (83, 257).
Этот очевидный лермонтовский парафраз — с одной стороны, признание Толстого в том, что эта его поездка отчасти была бегством от самого себя, от «кризисных мыслей»… с другой же – грозный знак надвигающейся семейной драмы. По контексту понятно, что цитировала «Парус» Лермонтова мужу именно Софья Андреевна – намеренно изменив слово в предпоследней строчке: «мятежный» — на «безумный». Этим она выражала свою позицию: волю к тому, чтобы муж неотрывно был при ней и «принадлежал» только ей и сотворённому её повседневными хлопотами усадебному райку… Пока — всё мило, даже творчески. Но финалом развития этой тенденции, как мы знаем, окажется самый навязчивый, гнусный деспотизм жены и настрёканных ею против отца сыновей в 1890-1900-е годы, и, наконец, — вынужденное бегство Льва Николаевича из абсолютного психологического и экзистенциального усадебного ада, который до сих пор многие считают желанным — надо думать, для себя — “раем”.
Другое место письма так же связано с грядущим ужасом неприятия Софьей Андреевной христианского исповедания мужа. Прощаясь с женой, он в конце письма пишет было и зачёркивает буквы «Гр.» (часть его обычной подписи в письмах: «Граф Толстой»). И тут же поясняет:
«По привычке подписался было, и досадно» (83, 257).
Софья Андреевна была бы глупа, если б не обратила внимание на такое «чудачество» мужа и не насторожилась бы… Это была ПЕРВАЯ, но отнюдь не последняя попытка Л. Н. Толстого обойтись (за исключением писем официально-деловых) без титулов, порождения социального неравенства лжехристианского мира. Друг, единомышленник и биограф Льва Николаевича, Н. Н. Гусев комментировал по этому случаю:
«С. А. Толстая и в этом направлении не последовала за мужем. Она до конца жизни подписывалась “Графиня С. Толстая” и даже своё издание писем Льва Николаевича к ней, вышедшее в свет в 1913 году, озаглавила: “Письма графа Л. Н. Толстого к жене”» (Гусев Н. Н. Материалы… 1870 – 1881. С. 508).
Следующее письмо писалось Л.Н. Толстым уже на пароходе, по дороге в Казань. На нормальной бумаге, не спеша и обстоятельно:
«Милый друг!
Пишу с парохода вечером с тем, чтобы завтра рано утром сдать это письмо в Казани. Дети благополучно спят около меня и весь день ехали спокойно, благополучно и, как всегда, не скучно. Новые и некоторые интересные лица, в особенности один гельсингфорский професор, едущий изучать религию идолопоклонническую черемисов, единственных представителей финского племени, не перешедших в христианство. Потом едет юноша <Дмитрий Фёдорович> Ермолов — он ехал с нами как то лицеистом, а теперь кавалергардским солдатом. Он предложил мне денег, узнав мою историю, и я взял у него 50 рублей. С этой же почтой пишу в Москву, чтобы ему и в контору «Самолёта» Нагорнов выслал бы 50 и 60 рублей. <Н. М. Нагорнов вёл посреднические расчеты по продаже изданий книг Толстого. – Р. А.> Досада на себя и стыд, что я потерял деньги, всё ещё не прошла.
Дети очень хороши, разговаривают с дамами и мальчиками их лет и не слишком много дают нам с Ниефом хлопот. Ниеф всё также старателен, добродушен, и приятен. Купили палки в Кузмодемьянске и покупали ягоды через посредство Сергея.
Мне суета, толпа тяжелы и скучны, и я как будто не дышу духовно. Вздохну, приехав на место, и тогда опять пойдёт обычный ход чувства и мысли.
<Далее – реакция даже не мужа, а всякого здравого рассудком и деликатного человека на негативщину Софьи в её письме от 13 июня. – Р. А.>
Неужели ты скучаешь без меня? Пожалуйста, не попускайся. — Так и вижу, как ты, — если, избави Бог ты не в хорошем духе, — скажешь: как же не попускаться? Уехать, бросить меня и т. д. Или, что лучше, вижу, что ты улыбнёшься, читая это. Пожалуйста, улыбайся.
Сегодня Серёжин экзамен, пожалуйста, напиши мне, что скажет директор. А Серёжа, надеюсь, хоть не отличится, то не ударит лицом в грязь. Таню целую и прошу выворачивать ноги, чистить зубы и не сердиться на крючки и пуговки. Тут на пароходе девочки все это делают. Милых гешвистер <брата и сестру> тётю Таню и Стёпу целую и благодарю, что они за тобой ухаживают. Я знаю.
Прощай, душенька, целую тебя и Андрюшу. Машу я не забыл и не забываю, и люблю и целую.
Твой Л. Т» (83, 257 - 258).
По письму видно, что и в этот раз перспектива встречи с “городом юности” Казанью — в котором, кстати сказать, по сей день за Льва Толстого цепляются, как за “своего”, делают на нём, как “историко-краеведческом материале”, нехилые денежки и сволочную, интеллигентскую карьерку — не прельщала Толстого. Нет сведений, что он планировал задержаться в городе или увидеться с кем-то. Его отношение к Казани (как и Москве, Петербургу и прочим русско-имперским городским клоакам) достаточно ёмко и красноречиво выражено в одном-единственном суждении из приведённого нами только что письма, относящемся даже не до города, а до парохода и плывущих на нём горожан: «Мне суета, толпа тяжелы и скучны, и я как будто не дышу духовно. Вздохну, приехав на место…» Вот к нему-то, этому «месту», к своему хутору, и устремился Толстой, пробыв в Казани, судя по следующему его письму от 15 июня, ровно столько, сколько простоял у причала его пароход:
«Опять пишу вечером, с того же парохода. Дети здоровы, спят и были милы. 10 часов, вечер, и завтра, в 4 часа, Бог даст будем в Самаре, а к вечеру на хуторе. День
прошёл также тихо, спокойно и приятно. Интересное было
для меня беседа с раскольниками беспоповцами, Вятской
губернии. Мужики, купцы, очень простые, умные, приличные и серьёзные люди. Прекрасный был разговор о вере. — Дети больше занимались с мальчиком Протопоповым. Это барыня, <Протопопова> вдова старая, едет из Петербурга смотреть пожалованный её мужу участок. Мальчик Илюшиных лет, в гимназии.
Mr. Nief avec son carnet, [фр. М-сье Ньеф со своей записной книжкой] всё спрашивает и записывает и я вижу, что его литераторство его очень занимает. Я в первый день чувствую себя здоровым, — хотя и не совсем — до сих пор немного болит зуб; но духом бодр, — думаю и чувствую. И о тебе думаю и то беспокоюсь, то успокаиваюсь. Расспрашивал про американские пароходы и решительно, если ты поедешь, советую тебе пригонять к середе, четвергу или субботе; по этим дням они ходят.
В утешение Лёли мальчик Протопопов потерял нынче свою шляпу. Наши же держат на снурках новокупленные.
Пароход, особенно если ты попадешь на большой, будет тебе и детям очень приятен.
Я начинаю понемногу забывать досаду потери денег, но всё-таки чувствую, что теперь навеки уже погиб в твоём мнении.
Милого Стёпу целуй. Я его поминаю часто. Таня большая вероятно уже теперь с мужем, поздравляю их обоих и жалею, что пропускаю их.
Прощай, милая. Ужасно неловко писать, как я, 4-е письмо без ответа; точно как говоришь долго и разное человеку, который молчит и лица которого не видишь. Главное, боюсь, чтобы лицо твоё не было измученное и нездоровое.
Пожалуйста, засыпай раньше, не засиживайся, высыпайся и гуляй. Целую тебя, душенька. Из Богатова ещё напишу. <Богатое – ближайшая ж. д. станция к имению Толстых, в 65 верстах от Самары. – Р. А.>
Серёжу, Таню, Машу, Андрюшу целую и благословляю» (83, 259 - 260).
Софья Андреевна с отрадой отметила в мемуарах, что Толстой благословляет детей — а значит, выражает таким образом свою «истинную» (по её представлениям) церковно-православную веру, ещё не “отпал” от неё. Но вряд ли всё это было тогда так однозначно для самого Толстого…
И снова образец встречного письма от Софьи Андреевны – писанного тем же вечером 15 июня. Ответ на два письма Льва Николаевича от 14 июня:
«Сегодня получила все ваши письма, и в них известие о потере денег. Что это, милый мой, как ты смутился и точно растерялся от таких пустяков? Это на тебя, Лёвочка, не похоже. Гораздо больше меня смутило, что ты пишешь, будто ты нездоров, а ещё не написал ты, спал ли ты на поезде, а только про детей. Когда я прочла твоё письмо, в первую минуту у меня сердце ёкнуло, мне сообщилось твоё смущение. Потом мне стало смешно, и я радовалась, что ничего хуже не случилось, что вы все целы и здоровы. Напрасно мы не вместе поехали; теперь завернул холод, и я не знаю, как выеду, если будет так холодно.
Пускай в Богатове ждут, если я не приеду в назначенный день, и наведываются, нет ли телеграммы. Что бы и когда бы ни случилось, я буду телеграфировать в Богатово, где ты устрой так, чтоб тебе посылали телеграммы.
Отчего ты в Нижнем не поискал, у кого занять денег. Там к ярмарке много собралось. Наконец телеграфировал бы Соловьёву, он бы прислал через какого-нибудь книгопродавца. Упрекать тебе в этой потере никогда не могу; с какого права; у тебя столько желанья всё устроить и сделать хорошо, что все мои упрёки, если они когда и бывают, то только стыдно мне за то, что я несправедлива. А сам можешь себя утешать, что это твоя первая потеря в жизни. У нас все здоровы, Андрюша очень весел, мы, женщины, заняты переделкой шляп, шитьём платьев себе и детям, и проч. Стёпа с Серёжей уехали купаться, хотя свежо, а Стёпа ездил в Тулу выручать заказное письмо для Тани, посланное Сашей <Кузминским> на твоё имя. Стёпа письмо выручил, и Таня в восторге. Весь день я сегодня шила на машине и сидела дома, только сходила к Василию Ивановичу на минутку, проходом к Параше, где отдала вязать чулки детям. Остальная вся компания играла в крокет, а я очень уж озабочена. Таня больше озабочена тем, что она будет есть и очень блажит и юродствует, теперь они с Стёпой желают тебе приписать.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 64; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!