КОНЕЦ ФРАГМЕНТА 1-го ДЕСЯТОГО ЭПИЗОДА 9 страница
Летом 1879 года Толстой не пишет, а источниками вдохновения и энергии для сближения с Истиной становятся для него наблюдения над красотой природы и трудовой народной жизни. Знакомится он и с преданиями народа – пригласив на лето в Ясную Поляну замечательного народного сказителя Щеголёнка. Этим же летом, в подражание паломникам, он посещает Киево-Печерскую лавру… и сильно разочаровывается, не встретив далее ворот лавры, в среде тамошних модных, осаждаемых фанатическими толпами богомольцев –истинного христианского духа. Небезынтересно короткое письмо, посланное им жене из Киева 14 июня 1879 г.:
«Нынче, 14 утром, 8 часов, очень усталый приехал в Киев. Всё утро до 3-х ходил по соборам, пещерам, монахам и очень недоволен поездкой. Не стоило того. […] В 7 <часу> пошёл […] опять в Лавру, к схимнику Антонию, и нашёл мало поучительного […] Л. Т.» (83, 270 - 271).
Софья Андреевна констатирует в мемуарах, что после поездки Толстого в Киев «уже всё внешнее в религии начинало его отталкивать и не имело на него прежнего влияния» (МЖ – 1. С. 302).
К концу лета Толстой желает приняться за свои писательские работы – но испытывает упадок сил и проблемы со здоровьем: «всё голова болит, ничего не ест, мрачен и хотел бы с Захарьиным в Москве посоветоваться» (Там же. С. 305). Толстой и побывал у московского доктора – но не только у него… Он беседует о волнующих его проблемах христианской веры: в Троице-Сергиевой лавре с архимандритом Леонидом Кавелиным, а в Москве – с самим митрополитом Макарием. В разговоре с последним он смело доказывал, «что Церковь должна быть едина, что раскола не должно быть, если основывать Церковь на христианстве; все должны быть братьями, и потому преследование сектантов и староверцев не есть дело христианское. На это Макарий сухо и холодно возражал Льву Николаевичу и очень ему не понравился» (Там же).
|
|
|
На схожие темы беседует Толстой уже 9-10 декабря 1879 г. с тульским архиепископом Никандром и священником А. Н. Ивановым – и с теми же неудовлетворительными результатами. Будто цитируя Софью Андреевну позднейших лет, архиепископ Никандр воспретил Льву Николаевичу раздавать имение крестьянам – так как оно принадлежит-де «всей семье».
Доля справедливости в этом аргументе была та, что подросшие дети Толстого, действительно, успели пройти через им же данную школу помещичьего разврата, жизни в нетрудовом «достатке» — и вряд ли смогли бы прожить без имения и наследства.
Помимо вопросов о собственности и веротерпимости, Толстой задавал сергиевским, московским, тульским иерархам смелые вопросы о несовместимости с учением Христа войны, смертной казни, о древних подвижниках веры… Конечно же, от архимандрита Кавелина Толстой удостоился предсказуемой характеристики «гордеца», человека, «заражённого гордыней», который «кончит нехорошо» (Гусев Н. Н. Материалы… 1870 – 1881. С. 584 - 585). В переводе с лукаво-поповского на человеческий язык это означает: «субъект мыслит независимо и смело, своей головой, не признаёт нашего авторитета, и надо бы на него и все его речи и вопрошания “настучать” кое-куда…».
|
|
|
В Троице-Сергиевской лавре Лев Николаевич посетил собрание профессоров Московской духовной академии. Один из профессоров, В. Д. Кудрявцев, спросил его, скоро ли он кончит свой новый роман, на что Толстой ответил, процитировав ап. Павла, что не хочет, «как пёс, возвращаться на свою блевотину» (Там же. С. 585).
Но жене Толстого, как мы знаем, всего милее была эта «блевотина» — и не только из-за издательских доходов для семьи. Она полюбила слог и стиль мужа при переписывании его рукописей и, вопреки прежним своим наблюдениям в годы писания «Войны и мира», связывала теперь дни плохого самочувствия мужа не с творческим напряжением художника, а, напротив того, с бездействием, размышлениями и начавшимися в эти же месяцы 1879 г. масштабными чтениями и черновыми писаниями замысленного Толстым огромного религиозного сочинения. Отчасти, впрочем, это так и было: знакомство с многотомным «Богословием» Макария и писание знаменитой критики на него стоили Толстому немало попорченных нервов и негативных переживаний. В то же время «Исповедь» — тяжело рождалась, но была написана быстро и радостно, в самом конце 1879 и начале 1880 гг. Как указывает биограф Толстого Н. Н. Гусев, начавшаяся весной 1880 г. работа над «Соединением и переводом четырёх евангелий» «утомляла Толстого, но не мучила его нравственно, как мучила работа над разбором богословия; он находился хотя и в сосредоточенном, но спокойном состоянии» (Там же. С. 637). Так что Софья Андреевна была тут права только отчасти, и за мрачность, упадок сил и нездоровье мужа должна бы была пенять равно и на религиозные, и на не менее трудоёмкие художественные писания Льва Николаевича.
|
|
|
Октябрь – ноябрь 1879 г. – время окончательного освобождения сознания Л.Н. Толстого от сора и лжи церковного лжехристианства православия. К этому же времени, точнее — к 7 ноября, относится хрестоматийное свидетельство непонимания его женой истинных хода и значения духовной эволюции мужа. Это часто цитируемые в литературе строки из её письма сестре Татьяне:
|
|
|
«Лёвочка всё работает, как он выражается, но увы! он пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и всё это, чтобы доказать, как церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдётся десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего. Я одного желаю, чтоб уж он поскорее это кончил, и чтоб прошло это, как болезнь» (Цит. по: Гусев Н. Н. Указ. соч. С. 590).
Судя по записи дневнике Софьи Андреевны от 18 декабря, к концу 1879 года она на время смирилась с характером интеллектуальной и творческой работы мужа, вероятно, уверив себя, что всё это — необходимые “подступы” для более интересных массовому читателю (а значит — более продажных за денежку…) художественных писаний «великого Льва Толстого»:
«Пишет о религии, объяснение Евангелия и о разладе церкви с христианством. Читает целые дни… Все разговоры проникнуты учением Христа. Расположение духа спокойное и молчаливо-сосредоточенное. «Декабристы» и вся деятельность в прежнем духе совсем отодвинута назад, хотя он иногда говорит: “Если буду опять писать, но напишу совсем другое. До сих пор всё моё писание были одни этюды”» (Цит. по: Там же. С. 591).
Конечно, сам Толстой имел в виду здесь не возвращение к роману о декабристах, а уже созревшие у него планы «Исповеди», соединения Евангелий и других недогматически-христианских сочинений.
Н. Н. Гусев заключает: «жена Толстого в общем несочув-ственно относилась к его новой работе, а брат <Сергей> — прямо враждебно, друзья же не были посвящены в его занятия, и он чувствовал себя совершенно одиноким со своими мыслями» (Там же. С. 591).
Свидетельством сосредоточенности Льва Николаевича на христианском интеллектуальном и духовном самостроении стало снижение его внимания к подрастающим детям: они тоже не годились в собеседники о жизни в воле Бога и по Христу, ибо были либо слишком малы, либо (старшие) — уже безнадёжно испорчены прежним «барским» воспитанием… Софья Андреевна свидетельствует в мемуарах: «…Хотя он на плечах таскал маленького Андрюшу и относился к нему нежнее и любовнее, чем к прежним детям, когда они были маленькие, — всё же пропал серьёзный интерес к жизни детей, их будущности и их воспитанию. И эта тяжесть всё больше и больше ложилась на меня; а я с частыми родами и немощами не справлялась одна» (МЖ – 1. С. 307).
Осень 1879 года, как и прежние, стала для жены Толстого временем мучительной деревенской тоски, к которой она так и не смогла привыкнуть за годы жизни в Ясной Поляне. Снова, в письме 21 октября 1879 года, она жалуется сестре на свою яснополянскую пыточную тюрьму:
«Живу опять как в тюремном заключении, страшная зубная и невралгическая боль. Не выхожу из дома никуда и до родов уже не выйду. Встану, что-нибудь скрою, поиграю с Андрюшей, выпью с отвращением чай, сажусь шить и читать по-французски… учу детей…» (Там же).
20 декабря 1879 года в семье рождается сын Михаил — впоследствии один из самых далёких от отца детей Толстого, даже не враждующих с ним, а просто равнодушных к его жизни, взглядам… С отчаянием обречённости несчастная мать уже не пыталась спорить с отцом и мужем, а выкармливала ребёнка сама, молоком с кровью пополам:
«…Согнувшись в три погибели над красненьким личиком своего нового мальчика, 14 раз в сутки вся сжимаюсь и обмираю от боли сосцов. Но я решила быть последовательной, кормить и этого последнего и ещё раз выносить эти боли…
Кто не испытал, тот не может понять, до чего больно кормить, когда тонкая, нежная кожа трескалась, ранки не успевали зажить и при всяком кормлении младенца вновь раздирались. Всех детей мне так пришлось кормить…» (Там же. С. 312).
Напророчила сама себе: это, действительно, оказался последний её сын, которого удалось выкормить и сохранить, вырастить…
Если бы Софья Андреевна могла тогда заглянуть в личные записные книжки мужа (Дневник в 1879 и 1800 гг. Толстой опять забросил…) – она бы, вероятно, с ужасом осознала, что его религиозные изыскания и писания знаменуют не подготовку к большому художественному проекту, а всё-таки личный духовный и экзистенциальный кризис, необратимо меняющий его отношение едва ли не ко всем устоям окружающей его российской и мировой лжехристианской повседневности.
Вот несколько образцов таких записей.
Сентябрь 1879 г.:
«Церковь, начиная с конца и до III века — ряд лжей, жестокостей, обманов. В III веке скрывается что-то высокое. Да что же там есть? Если есть что-нибудь. Посмотрим Евангелие».
«Если есть душа, то есть и заповеди Божии. Как мне быть? Заповеди».
28 октября 1879 г.:
«Есть люди мира, тяжёлые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные — Наполеоны пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но всё по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть лёгкие люди, воскрилённые, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся — хорошие идеалисты. Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьётся с сломанным крылом, вспорхнёт сильно и упадёт. Заживут крылья, воспарит высоко. Помоги Бог.
Есть с небесными крыльями, нарочно из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья), и учат людей летать. И когда не нужно больше — улетит. Христос».
30 октября 1879 г.:
«Проповедывать правительству, чтобы оно освободило веру — всё равно, что проповедывать мальчику, чтобы он не держал птицы, когда будет посыпать ей соли на хвост.
1)Вера, пока она вера, не может быть подчинена власти по существу своему, — птица живая та, что летает.
2) Вера отрицает власть и правительство — войны, казни, грабеж, воровство, а это всё сущность правительства. — И потому правительству нельзя не желать насиловать веру.
Если не насиловать — птица улетит» (48, 195).
Но, к счастью для будущего христианского исповедни-чества Льва Николаевича, ни жена, ни её (как мы помним) религиозно-нравственный «авторитет» в лице двоюродной придворной тётки Толстого Alexandrine, не видели этих записей, а к эмоциональным устным спорам и даже последующей переписке (январь – февраль 1880 г.) Александра Андреевна по инерции отнеслась “свысока”, с привычной иронией стареющего, прочно “угнездившегося” в жизни человека, не желающего в ней изменений и не верящего в самую их возможность. Толстому она предсказала скорое охлаждение к исканию истины и возвращение в «лоно» церковного православия.
А Толстой между тем готов был уже расправить много раз калеченные «спутниками жизни», а теперь тайно от них вылеченные духовные крылья и лететь — неожиданно для всех! Он знал, что нельзя не взлететь, памятовал идеал и знал направление…
Начало 1880 года ознаменовалось посещением Ясной Поляны близким и многолетним другом Толстого Н. Н. Страховым. Познакомившись с идеями начатой писанием «Исповеди», тот, разумеется, понял и высоко оценил новые убеждения Льва Николаевича, и, по возвращении в Петербург, писал ему 8 января:
«Меня, разумеется, многие спрашивают об Вас, и я в большом затруднении. Я говорю обыкновенно, что Вы теперь в сильном религиозном настроении, что Вы дошли до него самым правильным путём – через изучение народа и сближение с ним, что Вы пишете историю этих Ваших отношений к религии – историю, которая не может явиться печатно» (Цит. по: Гусев Н. Н. Указ. соч. С. 613).
Так что Толстой не был уж совершенно одинок на своём пути к Богу и Христу. Но – увы! – на нём исполнилось грозное евангельское предупреждение Христа: о том, что «домашние», члены семьи становятся врагами искреннего и последовательного христианина. Именно к этому времени (1879 – 1880 гг.) относится в мемуарах Софьи Толстой миф о «потерянном» для семьи муже, муже «злобном» (излюбленный эпитет и в дневнике Софьи – вероятно, она, будто в зеркале, находила в его лице черты своей затаённой злобы), «всё» отрицающем нигилисте и т. п. Намеренно будто не замечая того просветлённого, радостного состояния, в котором часто был муж — и даже чаще в последние 20 лет жизни, нежели в 1880-х, а тем более 1870-х, она настаивает, что, живя преимущественно «отрицанием всего» (что тоже неправда), Толстой с 1880-х гг. «никогда уже не был счастлив» (МЖ – 1. С. 313 - 314). Это ложь. Если и был несчастен Толстой в последние 30 лет жизни — так именно от своих семейных, жены и сынков, слишком хорошо знавших его и умевших мастерски сделать ему больно жестоким отрицанием тех новых (хорошо забытых в мире старых…) христианских смыслов и содержания человеческой жизни, которые он утверждал, отрицая только то, что такой жизни в Боге не нужно или мешает, вредит.
Оправдывая себя, своё, ещё отцом её запримеченное, неумение быть долго и беспримесно счастливой, Софья Андреевна выдвигает в мемуарах давно разоблачённую в своей неправоте, ложную и лживую, надуманную оппозицию: «мужа-художника» до прихода к вере она противопоставляет «мужу – религиозному мыслителю». Живя с художником она-де «была счастлива» — утверждение, которому противоречат многие приведённые нами в предыдущих эпизодах факты её биографии и записи из её же дневника 1860 – 1870-х гг. А при жизни с христианским мыслителем, пишет Софья Андреевна — «потускнела моя жизнь и моё счастье. Не пожалеть же об исчезновении деятельности такого великого, хорошего художника, каким был Лев Николаевич, конечно, было невозможно, как невозможно было не пожалеть о своём счастье» (МЖ – 1. С. 315). Подчеркнём: писано это было в 1906 году, через четверть века после прихода Л. Н. Толстого ко Христу. Толстой создал за этот период множество неподражаемых художественных шедевров, включая большой роман «Воскресение». Отчего же всё несчастна Соничка и всё мёртв и мёртв для неё в эти годы живой для остального мира Лев Толстой — художественный писатель? Он ли в этом виноват?..
Между тем уже в конце 1870-х Sophie осчастливила себя первой, на глазах живого мужа, сугубо платонической (как хочется надеяться) связью с князем Леонидом Дмитриевичем Урусовым (1836 - 1885). Если позднейший, 1890-х годов, соничкин любовник, композитор С. Танеев, открыл для неё, по её мемуарным признаниям, мир музыки — умница Урусов вводил жену Толстого (опять же, если верить её мемуарам) в мир интеллектуальных удовольствий, наук и философии. Не стесняясь, он посещал для взаимно приятного общения дом Толстого — скорее, всё-таки, его жену, ибо присутствие мужа не было для желанного гостюшки обязательным… Сам Урусов был человек семейный, но, как с сочувствием сообщает Софья Андреевна в мемуарах, «жена лишила его счастья семейной жизни и жила с детьми в Париже» (МЖ – 1. С. 318). Если учесть, что именно такое же обвинение в «лишении счастья» Софья Толстая адресует и мужу, остаётся только гадать, чем, кроме философских бесед осчастливливали наедине друг друга платонические (как всё-таки хотелось бы надеяться) искатели счастья. Во всяком случае, выделяя в своей жизни значительнейшие три эпохи, Софья Андреевна так или иначе связывает их с главными тремя мужчинами в своей жизни: Толстым, Урусовым и Танеевым (МЖ – 1. С. 288 - 292). Получается, что с явлением в доме Толстых князя Урусова «эпоха» Льва Николаевича… завершилась? или прервалась — вплоть до кончины Урусова в 1885 году?
Наконец, мы подошли вплотную к событиям лета 1880-х гг., с которыми связан последний, небольшой по объёму и числу источников, эпизод переписки супругов Толстых. Связан эпизод тесно с устройством жизни семьи и детей, так что пусть расскажет Софья Андреевна:
«В то лето 1880 года маленькой Маше было 9 лет, и она была болезненная, худенькая девочка, но шаловливая, живая и подчас трудная, так как училась плохо. Я даже про неё писала сестре, что Маша стала таким сорванцом… При ней тогда была англичанка Lizzle, до того плохая, что Лев Николаевич в августе поехал в Москву искать гувернантку. Я просила взять француженку с музыкой… Француженки Лев Николаевич не нашёл… День своего рождения, 28-го августа, Лев Николаевич, против обыкновения, не был дома, что очень нас огорчило…» (МЖ – 1. С. 321).
Поездка специально на поиски гувернантки – слишком не похожее на Толстого дело. Нельзя исключать, что цель его отбытия, да ещё перед днём рождения, в Москву была иная, а потребность семьи в гувернантке была только поводом. Так или иначе, но дни с 27 по 31 августа 1880 г. Толстой, действительно, провёл в Москве. К этой поездке относятся три его довольно малоинтересные, краткие до лапидарности, послания жене. Из первого, записки приблизительно от 27 августа, мы узнаём, что Лев Николаевич по приезде навещает в Москве сестру М. Н. Толстую, недавно воротившуюся из-за границы и поселившуюся на Тверской, в доме Яковлева, в номерах А. И. Соколова. Навестил он и других родственников… заглянул мимоходом в книжные магазины Дейбнера и Готье (как с нами всеми и бывает: «выбрал кое-каких книг, но того, что нужно, не нашёл») (83, 279).
Судя по второму письму, Толстой, действительно, серьёзно и строго подошёл к отбору учителя и гувернантки. Он сунулся за этим делом в специальную посредническую контору, где ему предсказуемо подсунули на «выбор» двух непохожих кандидаток, не дешёвых и с немалым количеством видимых и скрытых недостатков. «Прощупав» как следует, Толстой остался недоволен обоими:
«М-llе Velti французской очень хороший и музыка; — 600 р. и манеры хороши; год жила у Захарьина; но по чистоте не совсем мне нравится. Не то что не нравится, но желал бы меньше занятую собой. Лет — 25.
Другая — М-llе Bossoney, та, что тебе писала: франц<узский> и английский; старая, сухая, очень приличная. Франц<узский> язык хуже первой; но степенна очень, даже слишком. Очень хочет поступить, просила 800, но пойдёт за 600».
Забракованы были в конце концов обе кандидатки, а Толстой, пожив себе в радость пару деньков у дальней родни Перфильевых, зазвавших его к себе, воротился в Ясную Поляну, подыскав для детей только учителя. 30 августа, перед отъездом, он рапортует жене телеграммой:
«Кандидата нашёл прекрасного, гувернантку не решил. Устал Москвой. Здоров, приеду завтра курьерским» (83, 281).
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!