ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 8 страница
Софье Андреевне же, урождённой и убеждённой Софочке Берс, горожанке (хуже того – москвичке), конечно, не от чего было «очунаться» и приходить в себя. Она, как и воспитанные ею сыновья (в большей степени её берсята, чем львята Льва) – как черти ладана бежали деревенской жизни, единосущной природе человека как разумного сына Бога, а в городских суете, шуме, разврате – напротив, чувствовали себя, как рыбки в воде. Постепенно Софья Андреевна начала понимать ситуацию своего городского знаниевого и психологического «превосходства» – как средства, с одной стороны, манипулировать чувствами и поведением мужа (в выгодную для неё и её детищ сторону), с другой же – как перед единомысленными ей гостями московского дома, так и перед потомками (в дневнике и мемуарах) выставлять мужа человеком неумным («неотёсанным» в городской и вообще в практической жизни), непоследовательным, неискренним… всячески подчёркивая и жестоко «обличая» каждую его слабость, каждую уступку тяжёлой, мучительно-стрессовой для него ситуации. Мы не будем специально приводить здесь примеров такого продуманного, расчётливого лукавства умной дочки обрусевшего лютеранина – они буквально рассеяны по мемуарам и дневнику Софьи Андреевны, и мы будем обращаться к ним как к иллюстрациям соответствующих эпизодов представляемой нами переписки супругов.
Сейчас – непосредственно к ней, к первому из писем данного фрагмента, хронологически охватывающего период с 27 февраля по 6 марта 1882 года.
|
|
|
Добравшись до родного дома, до милой Ясной, Лев Николаевич субботним вечером 27 февраля сообщал жене, как сразу, с первых минут и часов живой жизни в Природе, начал опоминаться, приходить в себя – пройдя через период депрессии, «ломки», подобно вытрезвляемому пьянице или наркоману:
«Ну вот, поехал я прямо до Козловки и сделал очень хорошо... Сани выехали парные, и мы доехали прекрасно, напились чаю и легли спать. Я испытываю то же чувство, как и тот раз, — страшной усталости, слабости, грусти тихой и упадка сил. — Должно быть, я отдыхаю. Спали с Илюшей в одной комнате, проснулись поздно; явился Михал Фомич <Крюков, бывший (до 1877 г.) лакей Толстых; в 1882 г. – скорее, как гость и добровольный помощник, периодически бывал в яснополянском доме. – Р. А.> — служить, и Илюша с ним пошёл на охоту. Видели зайца, но не убили. Я сидел до 3-х, не мог от вялости взяться за работу и читал старые Revues <«Revue des deux Mondes» — много лет излюбленное журнальное чтение Льва Николаевича. – Р. А.> — прекрасные статьи по религиозным вопросам и много думал. Потом поехал верхом и ещё больше думал. Приехал, обед был: бульон, курица несъедобная с саго вместо риса, но картошка в сметане выручила. Завтра будет уже говядина.
|
|
|
Буду писать аккуратно, и ты пожалуйста. Главное, чтобы письмо твоё попадало в ящик в 8 ч. утра.
Здесь все ручьи налились, так что проехать трудно. Но нынче морозит, и выдуло так, что я топлю другой раз. Нынче смотрю на Кузминских дом и думаю: зачем он себя мучает, служит, где не хочет и они все, и мы все. Взяли бы да жили все в Ясной и лето и зиму — воспитывали бы детей. — Но знаю, что всё безумное возможно, а разумное невозможно.
Прощай, душенька, целую тебя и детей» (83, 318 - 319).
И далее в письме Льва Николаевича – подведена характерная (и харАктерная) черта. Здесь она не просто отделяет интимно-личную часть письма от «деловой» (речь под чертой, в последних абзацах, идёт о покупке лошадей). Она разделяет и вышеупомянутые в письме Толстого «безумное» и «разумное»: слабость Льва Николаевича, его уступку аристократическом привычкам и мирским заботам, от того, что сущностно составляло его самого. Именно в эту, вынужденную, раздвоенность и “вгрызается” предсказуемо своей критикой Софья Андреевна – на самом-то деле очень довольная как раз такими эпизодами заботы мужа об имении, куплях и продажах, доходах семейства и прочей мирской суете. Для неё, барышни довольно нерусской и генетически, и по городскому воспитанию, и уж совершенно не христианки – в этом была жизнь… Состояние Льва Николаевича, — от которого он, как писал, «отходил» в Ясной Поляне, — она предпочитала трактовать пусть в целом и верно, но… в важных мелочах – совершенно неправдиво. В этом смысле интересна запись Софьи Андреевны в личном дневнике под 28 февраля 1882 г. – больше похожая на некое публичное оповещение и одновременно самооправдание перед потомками, будущими читателями дневника:
|
|
|
«Жизнь наша в Москве была бы очень хороша, если б Лёвочка не был так несчастлив в Москве. Он слишком впечатлителен, чтоб вынести городскую жизнь, и, кроме того, его христианское настроение слишком не уживается с условиями роскоши, тунеядства, борьбы городской жизни. Он уехал в Ясную вчера с Ильёй заняться и отдохнуть» (ДСАТ – 1. С. 108).
Приколупавшись к его сравнению в письме (см. ниже) «поэтической работы» с освежающим купанием, она неправдиво противопоставляет эту работу – «томящей», над религиозными сочинениями. Неправда уже в том, что жена, помогавшая много лет в писаниях мужу, не могла не помнить, как перенапрягала и именно томила Льва Николаевича работа – хотя бы над его великими романами!
То есть «виноваты» у жены христианские, только становящиеся, убеждения мужа, вкупе с чувствительнос-тью, незачерствелостью души, которую не могли не ранить картины городского народного неблагополучия… Такую живую душу Софья называет в мемуарах и искренне считает больной (МЖ – 1. С. 474).
|
|
|
Это опять “работает” толстовская зеркальность: люди, много лет общающиеся с Толстым (и не только лично, но даже через его писания…) приобретают свойство видеть в нём, его личности, свои пороки: критиковать себя, думая, что критикуют его. Соня нездорова, и, как многие городские и в наши дни, никогда не была совершенно здорова психически. И не только в 1900-е, когда писались мемуары, но и в этом же 1882-м (как мы увидим из её письма ниже) она видела в нём, как отражение — собственную неспешно прогрессирующую болезнь.
Ответ Sophie на письмо мужа от 27 февраля не был опубликован. Мы располагаем только следующей цитатой из него, приведённой в Полном собрании сочинений Л.Н. Толстого:
«И чего ты всё грустишь, милый мой! И тут грустно, и там грустно! А право, только бы радоваться надо, такое, пока, бог счастье посылает. Неужели тебе не бывает радостно?» (83, 319).
Быть может, здесь мы и окажемся неправы, но скрытое раздражение, сдобренное нежеланием понимать, отчуждением, ощутительнее в этих строчках, нежели подлинная забота о «милом»…
И снова мемуары Софьи Анжреевны:
«Неопределённость настроения Льва Николаевича была так велика, что никто в мире не мог бы понять, чего он хочет. Писать можно одно, но в жизни поступать иначе. Особенно поразительна была эта покупка дорогих лошадей при крайнем отрицании собственности и денег. Но я радовалась и этому…» (МЖ – 1. С. 374).
Добавим от себя, что, заботясь, якобы «противоречиво», о лошадях и доходах семьи, Толстой-христианин такой уступкой неизменно радовал своё сердце – понимая необходимость смирения и милости. Ребёнок боится темноты – и хороший отец не пожалеет, хотя бы некоторое время, оставлять зажжёнными свечи в его спальне. Тянется к любимой игрушке – положит ему в постель… Человек без христианской веры тоже боится – и тянется к средствам мнимого «обеспечения» жизни посредством скопленных богатств и организованного для его защиты насилия…
Вряд ли бы Толстой прожил с женой и семейством ещё полные 28 лет, если поступал бы точно в соответствии хоть с собственными писаниями – не говоря уже о Писании священном.
28 февраля Лев Николаевич отсылает в Москву такое, очень интимно-личное, послание:
«Вот 2-й день что я в Ясной. Пишу в 3 часа дня. Опять всё утро ничего не делал и был в самом унылом, подавленном состоянии; но не жалею об этом и не жалуюсь. Как мёрзлый человек отходит и ему больно, так и я, вероятно, нравственно отхожу, — переживаю все излишние впечатления и возвращаюсь к обладанию самого себя. — Может быть это временно, но я ужасно устал от жизни, и мне хорошо отдохнуть.
Илюша, нынче опять с Михайлой на охоте; — опять видел и стрелял зайца, и очень доволен. — Я читаю Revue, — статьи религиозные очень интересные и делаю пасьянс.
Сейчас в первый раз раскрыл свои тетради и вижу возможность писать. — Может быть, завтра начну. Очень меня мучает то, что вышло так, что я тебе навалил заботы о лошадях и Филипе. Пожалуйста, прости меня за это. Это случилось невольно и, главное, не бери к сердцу, если выйдут какие-нибудь затруднения.
Как нарочно, это так случилось. Знаю, что если ты будешь здорова, то всё сойдёт хорошо, а если нет, то очень понимаю, что тебе станет досадно, и совершенно справедливо упрекнёшь меня, — ко всем твоим заботам навалил тебе ещё заботу о лошадях, которой ты и не сочувствуешь. — Одно помни: что как бы что ни вышло и только бы ты не сердилась — всё будет прекрасно.
Комната очень хороша, тепла, постель прекрасна, пища — тоже, и я, надеюсь, завтра напишу тебе бодрое письмо.
Я передумал насчёт адреса твоих писем и прошу тебя писать вперёд на Козловку. Я сейчас свезу это письмо сам
и попрошу любезного Начальника Станции, и каждый день буду гулять на Козловку, отдавать своё и получать твоё письмо.
Прощай, душенька, целую тебя и детей» (83, 320 - 321).
Как видим, Толстой доверчиво изъясняет любимой и «любящей» жене своё состояние, наивно извиняется о лошадях и демонстрирует – несмотря ни на что – истинные заботу и супружескую ласку.
На очереди – ответ Софьи Андреевны на письмо Толстого 28 февраля, написанный ею 1 марта 1882 г. Характерно, что оно начинается с того, чем Лев Николаевич в письме от 27-го только заканчивает: с продажно-лошажьей темы.
Приводим текст письма от 1 марта полностью.
«Милый мой Лёвочка, боюсь, что с лошадьми я что-нибудь не так поступаю, главное задерживаю Филиппа <кучер Толстых Ф. Р. Егоров. – Р. А.> и замедляю покупку. Но узнавание цен пересылки оказалось очень сложно. Сегодня я посылала Филиппа на Курскую дорогу и оттуда узнали, что каждая лошадь из Москвы до Ряжска через Тулу будет стоить 11 р. 80 к. с. Завтра утром посылаю на Рязанскую дорогу, это вёрст 8, говорят. Тогда уж возьму лошадей, заплачу и пошлю, если, как ты писал, разница в цене будет не больше 10 р. с. или в Тулу, или в Ряжск прямо. Я бы купила лошадей, т. е. взяла бы их к нам; но ведь ты не велел, я и не решаюсь.
Писала тебе вчера вечером, теперь пишу опять после обеда. Приехал сегодня Серёжа брат, очень жалеет, что тебя нет. Говорит: «хоть мы с ним на разных полюсах, но послушал бы от него, что он говорит». Я говорю: «поспорили бы», а он говорит: «сохрани Бог, умирать скоро, а нас не много осталось, зачем спорить».
<Дочь> Верочку не привёз, дороги нет. Депутацию их в Петербурге отказали; а приехал он так себе, не за чем, стало быть. Денег отдать не может, хочет дать вексель. Очень жаловался на Гришу, что долгов пропасть, и скрытничает, и неприятен. Я всё советовала оградить состояние девочек от этого ненадёжного брата. <Григорий Сергеевич Толстой; будучи военным, вёл разгульный образ жизни. – Р. А.>
Был нынче молодой Мансуров, привёз два билета в концерт А. Рубинштейна, которые он обещал Тане. Была Женни англичанка, сестра <гувернантки> Ханны, и я просила её адрес Эмили <Табор; гувернантка Толстых в нач. 1870-х>, которой хочу написать. Серёжа и Таня в весёлом и игривом были духе, а теперь у Серёжи зубы заболели. Маша, Лёля, Андрюша, Федька <лакей>, Carrie и <служанка> Варя ездили в Зоологический сад, смотреть зверей. Погода ясная, им было очень весело. Миша немного кашляет и насморк, и он проспал до 4 часов, потому не брали его. Сама я крепко сижу дома, и хотела сегодня с Серёжей и Таней ехать к Машеньке вечером; сегодня её рожденье, не знаю, удастся ли, хотела ко мне приехать Катенька Свербеева (Сухотина). Она мне не очень понравилась: её хвалили все, а я не нашла в ней вкус. Может быть, и её повезу к Машеньке, чтоб не сидеть с ней téte á téte; [фр. с глазу на глаз] конечно, если она согласится, она Машеньку знает.
Отдыхаешь ли ты и хорошо ли себя чувствуешь? Письма сегодня от тебя не было, верно ты с Илюшей напишешь. А я жду с нетерпением от тебя писем, чтоб знать о состоянии твоего здоровья и нервов. Надеюсь, что ты от меня будешь теперь получать письма во время, я буду посылать всегда с вечера.
Когда я о тебе думаю (что почти весь день), то у меня сердце щемит, потому что впечатление, которое ты теперь производишь — это, что ты несчастлив. И так жалко тебя, а вместе с тем недоуменье: отчего? за что? Вокруг всё так хорошо и счастливо.
Пожалуйста, постарайся быть счастлив и весел, вели мне что-нибудь сделать для этого, конечно, что в моей власти и только мне одной в ущерб. Только одного теперь в мире желаю: это твоего спокойствия души и твоего счастья. Прощай, милый, если не кончился бы лист, я способна ещё много писать. Целую тебя.
Соня» (ПСТ. С. 180 - 183).
И следом, получив мужнино письмо от 28-го (с просьбою отсылать письма не в Тулу, а на Козлову За́секу), Софья Толстая распечатывает 2 марта ещё не отправленное, накануне писанное, своё письмо и присовокупляет к нему следующую записку:
«После письма.
Сейчас хотела посылать письмо, адресованное в Тулу, и распечатала, чтоб адресовать на Козловку и выразить тебе, главное, своё сочувствие, что ты независимо от своей воли замёрз в Москве. Я знаю, что ты не мог иначе, если б даже хотел. Мои просьбы и надежды развеселить и осчастливить тебя — напрасны. Мне очень больно твоё состояние, и мне очень трудно всё в жизни помирить. Зачем ты мне столько воли дал?
За лошадей я ни капельки не сержусь, боюсь напутать и что-нибудь пропустить, за что извинишь.
Кончаю, иду кормить, кричит маленький.
Прощай; отдыхай, люби меня, не проклинай за то, что посредством Москвы привела тебя в такое положение» (ПСТ. С. 184).
«Зачем ты ей столько воли дал?» — этот вопрос, вослед за Соничкой, мысленно задают Льву Николаевичу поколения исследователей. Но на него нет и никогда не будет рационального ответа.
Не дождавшись ещё и письма от 1 марта, 2-го Толстой отсылает “традиционное” для переписки супругов встречное письмо. Именно “отсылает”, а не отправляет по почте: письмо уехало из Ясной Поляны вместе с сыном Толстого Ильёй, который, уже предавшись развращению города, быстро заскучал с отцом в зимней деревне.
Краткость письма красноречиво свидетельствует о тех покое и одновременно напряжённой интеллектуальной жизни, которые желал обрести и обрёл Лев Николаевич (отчасти и потому, что почта немного задержала письмо Софьи Андреевны от 1 марта). Несмотря на отсутствие в толстовском письме важных известий, именно своим покойным, серьёзным тоном – свидетельством душевного здоровья и духовного благополучия автора – оно заслуживает быть приведённым здесь полностью.
«Илюша расскажет тебе про меня. Я нынче пытался писать, но сделал мало. Всё какая-то усталость, хотя нынче чувствую себя бодрее. — Писем от тебя не получал ещё и беспокоюсь о тебе. Нынче почти не выходил, — погода нехороша. Делаю пасьянсы, читаю и думаю. — Очень бы хотелось написать ту статью, которую я начал, но если бы и не написал в эту неделю, я бы не огорчился. Во всяком случае мне очень здорово отойти от этого задорного мира городского и уйти в себя, — читать мысли других о религии, слушать болтовню Агафьи Михайловны и думать не о людях, а о Боге.
Сейчас Агафья Михайловна повеселила меня рассказами о тебе, о том, каков бы я был, если бы женился на Арсеньевой. «А теперь уехали, бросили её там с детьми, — делай, как знаешь, а сами сидите, бороду расправляете».
Это было хорошо. Рассказы её о собаках и котах смешны, но как заговорит о людях, — грустно. Тот побирается, тот в падучей, тот в чахотке, тот скорчен лежит, тот жену бьёт, тот детей бросил. И везде страдания и зло, и привычка людей к тому, что это так и должно быть. — Если бы я писал утром, я бы написал тебе бодрое письмо, а теперь опять уныл.
Сейчас 12-й час, и я еду провожать Илюшу на Козловку.
Прощай, душенька, целую тебя и детей.
Парники нынче набиты, присылай семена.
Приеду, если чего не случится, в воскресенье» (83, 321 - 322).
Контрастом в отношении этого, пусть и грустноватого, но краткого, спокойного и доброго письма – служит следующее по хронологии, от вечера 3 марта, письмо Софьи Андреевны. Илья очень спешил к любимым собакам и городским развлечениям… и матушка его успела 3-го получить и прочесть только что приведённое нами письмо Льва Николаевича. Здоровый тон его, — а также, вероятно, упоминание об «альтернативе» ей самой, некогда погостившей в сердце молодого Л.Н. Толстого, Валерии Арсеньевой (не москвичке, “своей”, тульской красавице…), на которой молодой Лев Николаевич предполагал в 1856 г. жениться и вспоминал теперь её со старожилкой яснополянского дома, Агафьей Михайловной, — очень раздражили Софью Андреевну. Вряд ли чем-то иным можно объяснить её реакцию на известия от мужа об “оттаивании” его измученной души — и его очевидные по последнему письму положительные результаты. Приводим все значимые и характерные части письма (опуская преимущественно хозяйственные подробности – о покупке лошадей):
«Сегодня день прошёл не так для меня спокойно и благополучно, как те дни. Может быть, мне это и кажется, потому что Агафья Михайловна меня разжалобила надо мной, и мне даже смешно стало, что в то время, как я читала про себя посланное с Илюшей письмо, Серёжа брат говорил Василию Ивановичу, приехавшему утром, что хорошо Льву Николаевичу, избалованному судьбой и женой — жаловаться, ему есть перед кем грустить, его пожалеют, а вот я скажу: «слаб стал», а жена говорит: «давно умирать тебе пора». Или скажу: «нездоровится», а она говорит: «родимец тебя расшиби».
Но вот мой день: первое, самое унылое и грустное, когда я проснулась, было твоё письмо. Всё хуже и хуже. Я начинаю думать, что если счастливый человек вдруг увидел в жизни только всё ужасное, а на хорошее закрыл глаза, то это от нездоровья. Тебе бы полечиться надо. Я говорю это без всякой задней мысли, мне это кажется ясно; мне тебя жаль ужасно, и если б ты без досады обдумал и мои слова и своё положение, — ты, может быть, нашёл бы исход.
Это тоскливое состояние уже было прежде, давно; ты говорил: «от безверия», повеситься хотел. А теперь? Ведь ты не без веры живёшь, отчего же ты несчастлив? И разве ты прежде не знал, что есть голодные, больные, несчастные и злые люди? Посмотри получше: есть и весёлые, здоровые, счастливые и добрые. Хоть бы Бог тебе помог, а я что же могу сделать?
[ КОММЕНТАРИЙ.
Вот и пример работы того злого “барьера невосприятия”, который уже с 1881 г. (а возможно, и чуть ранее…) выставила в своём сознании Софья Андреевна в отношении всех доводов в пользу деревенской жизни с народом и всей христианской проповеди мужа. Христианское мировоззрение Льва Николаевича уже сложилось тогда в некоторую систему, и с его позиций – так же системно — Толстой анализировал непривычные для него, усадебного жителя, негативные впечатления от Москвы. По дневнику его 1881 года мы видим, что он как раз немало находил и радующего, положительных впечатлений — например, от общения с городским ремесленным людом и сцен его бытовой и трудовой повседневной жизни. Но Соничка не этих, истинно счастливых (несмотря на все тяготы), людей имеет в виду, а тех, кто сидит на их и на крестьянском хребте, обеспечивая эксплуатацией чужого труда своё и своих отпрысков благополучие, сытость, здоровье и благодушие. Он не мог разделить их беззаконного довольства, не мог радоваться их радостью!
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 65; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!